Глава 4 Животные корни религии

Глава 4

Животные корни религии

Во многих религиях центральное место занимает не верование, а ритуальное поведение. Так, в иудаизме, например, от верующего требуется в первую очередь не знание догматов, а определенное, строго регламентированное поведение, соблюдение множества предписаний, обрядов… Только в ритуале достигается высший уровень сакральности.

Гарадж В. Социология религии

Млекопитающие — существа играющие. Человек не исключение.

Игра приносит радость. То есть налицо форма биохимического положительного подкрепления со стороны природы. Почему же природе нужна игра? Нужна настолько, что она одаривает за игру физиологическим кайфом? Природа ведь ничего просто так не делает, зря не награждает. Нам приятно кушать — за то, что мы заряжаем тело энергией и строительным материалом. Нам приятно размножаться — за то, что мы таким образом сохраняем вид. Нам приятно играть… за что?

А за то, игра есть форма обучения. Восторженно играющие с бумажками и друг с другом котята учатся охотиться и драться. И понятное дело, что чем развитее существо, тем легче ему осуществить отрыв биохимического подкрепления от изначального природного замысла. Например, начать обжираться и жиреть, гробя здоровье. Трахаться в презервативе ради голого удовольствия, а не для полезного размножения. Играть в карты, а не в салочки.

Игра стала самоценностью. Она нравится нам сама по себе. В том числе и ролевые игры. Люди, увлеченные Толкиеном, играют в рыцарей и эльфов, размахивая деревянными мечами. Люди, увлеченные русско-французской войной 1812 года, переодеваются в солдатскую форму той эпохи и в очередной раз разыгрывают Бородинское сражение. Люди, увлеченные религией, тоже собираются вместе и понарошку проходят весь крестный путь Христа до самой Голгофы. Разница только в том, что ряженые понимают: это всего лишь игра, а боговерующие придают своей игре какой-то волшебный надсмысл.

Евхаристия — то есть шуточное поедание хлеба и вина, как будто бы это тело Господне, — тоже своего рода игра. Эта игра по-научному называется теофагией, то есть богоедством. Богоедство как ритуал в той или иной форме было присуще многим религиям, и христиане, символически поедающие своего Бога, чтобы обрести благость, здесь не одиноки. Собственно говоря, вера в то, что лучшие качества поедаемого перейдут к поедающему, свойственна всем племенам каннибалов: съем мозг умного — стану умнее, съем сердце храброго — стану храбрее, выпью кровь сильного — стану сильнее. Приблизиться к Богу через его поедание — вот чего хотели верующие всех теофагских культов, вот чего требовали их людоедские инстинкты, дремлющие в глубинах психики каждого из нас и периодически шлющие нам неожиданные приветики — то в виде евхаристии, то в виде восклицания мамы, зацеловывающей хохочущего малыша: «Ты такой сладкий! Я тебя сейчас съем!»

Сами христиане позаимствовали теофагию у язычников. Древние язычники делали Бога в виде человечка из теста и съедали его. В эпоху античности уже и деланием человекоподобной фигурки не заморачивались, ограничиваясь чистым символизмом — просто ели хлеб. Потом ушел и символизм, редуцировавшись до чистой риторики, когда хлеб римляне поэтически называли Церерой (богиня плодородия). Но затем, по мере одичания в эпоху развала великой цивилизации, люди вновь вернулись к прямой теофагии — только теперь уже в рамках христианства.

Помните Дольника с его замечательным наблюдением о том, что малые отличия между схожими вызывают наиболее активное неприятие? Когда христианские миссионеры сталкивались с дикарскими культами теофагии, они видели в этом злую карикатуру на христианскую евхаристию и начинали, как многие животные в подобных ситуациях, непроизвольно продуцировать в своих организмах биохимию ненависти. Особенно ярко это проявилось в Америке.

У ацтеков был не только каннибализм, но и теофагия, а также использование психоактивных веществ в религиозных практиках. Причем теофагия у них совмещалась с каннибализмом. Самого красивого и упитанного юношу нарекали божеством, кормили на убой, воздавали ему почести как Богу. После чего на самом деле убивали и съедали с большим аппетитом.

При этом параллельно существовал и обычай бескровной теофагии — из маиса с медом ацтеки лепили статуи своих божков, некоторое время кланялись им, проделывали ряд церемоний, после чего причащались. Любопытно, что, перед тем как съесть своего маисового бога, его «убивали» — пронзали грудь хлебной статуи копьем.

Так вот, прибывшие в Америку христиане восприняли индейское причащение как злобно-карикатурную пародию на свой культ, после чего начали жесточайшую борьбу с ним. Попутно они запретили местному населению употреблять галлюциногенные кактусы, предлагая взамен вино. Христиане считали, что опьянение от вина гораздо лучше, чем от пейота, поскольку вино от Господа, а пейот от дьявола. Так, один из испанских монахов, характеризуя упоротых индейцев, писал, что «опьянение это намного сильнее и отвратительнее, чем если б они выпили крепкого вина».

Индейцев, совершавших свои традиционные обряды, испанцы вешали, пытали, выкалывали глаза… в общем, относились к ним явно неравнодушно. А нечего дразниться!..

Но индейцы отказываться от своих ритуалов не спешили…

Ритуалы — это основа любой религии. Нет людей более склонных к разного рода ритуалистике, чем верующие. Как у птичек малейшее расхождение в брачных песнях и танцах может послужить основой для отвращения, так и у людей религиозных, принадлежащих к одной вере, малейшее расхождение в ритуалистике служит основой для ярости, ненависти, гонений, казней, пыток и обвинений в ереси.

Двумя пальцами креститься или тремя? Для нормального человека разницы нет. Но для религиозных фанатиков это повод для резни и сжигания еретиков заживо. Смеха ради приведу три абзаца с одного старообрядческого сайта, посвященный этой «проблеме»:

«…двоеперстное или троеперстное? Этот вопрос и для нашего времени не потерял еще своего значения! Почти триста лет ведутся об этом споры между старообрядчеством и новообрядчеством, и хотя теперь бесспорно и научно доказано, что двоеперстие древнейшего происхождения (с апостольских времен), а троеперстие — новейший обряд, ни на чем не основанный и, кроме того, догматически погрешительный, тем не менее никониане не хотят его оставить и продолжают держаться за него как за величайшую святыню, как за непреложный догмат веры.

До сих пор новообрядческая церковь продолжает утверждать в издаваемых ею псалтырях, часословах, часовниках (в предисловиях к ним), а также и в учебниках по Закону Божию, что двоеперстие — армянский и еретический обряд, а троеперстие — апостольское предание… Если в наш «просвещенный» век, почти безверный, и для людей именно этого века — «культурных», «просвещенных», пропитанных всяким либерализмом, — вопрос о перстосложении имеет, как видим, такое огромное вероисповедное значение, то можно представить себе, как он волновал и смущал благочестивых людей XVII в., для которых всякий церковный обычай имел непреложное значение. Вопрос о двоеперстии и троеперстии был в то время страшным и роковым, вопросом жизни и смерти. Примешь троеперстие — будешь полноправным гражданином, «православным» христианином, а останешься с двоеперстием — обречен на гибель: будешь проклят, постоянно гоним, подвергнут мучительным пыткам и сожжен в срубе, или скончаешь жизнь на пытке, на плахе, на четвертовании, или всю жизнь будешь скрываться в лесах и в других непроходимых местах, на далеких окраинах Родины и даже за пределами ее.

Почему же, однако, русские благочестивые пастыри того времени и их верная паства отказались от всех благ земных, пошли на самые страшные мучения и пытки и на смерть, а от двуперстного знамения не отказались? На это они имели очень твердые и действительно непреложные основания».

И далее по тексту — куча страниц про «обоснования» со ссылками на церковные книги, отчего «правильно» креститься именно двумя перстами, а никак не тремя! И смех и грех, как говорится…

Самой темной и фанатичной массой населения всегда было крестьянство, жившее монотонным трудом в информационно бедной среде и не обладавшее на протяжении тысяч лет никаким или почти никаким образованием. В этом смысле крестьяне недалеко ушли от первобытных дикарей. А дикари и животные — крайне ритуализированные создания!

Малейший сбой привычных действий может привести их в состояние тревожности и глубокой обеспокоенности. Недаром китайская поговорка «чтобы ты жил в эпоху перемен» родилась в консервативной крестьянской среде. Не любит патриархальное сознание перемен. Оно их боится. Любую перемену воспринимает как психотравмирующую ситуацию. Если в опытах, подобных тем, что проводил великий физиолог Павлов, выработать у собаки условный рефлекс слюноотделения на звонок, после которого в блюде перед собакой появляется каша, то неожиданное появление вместо каши сырого мяса может вызвать у собаки испуг. Хотя мясо круче каши!

Почему?

Потому что нарушен привычный ход вещей. Выработали у крестьянина рефлекс креститься двумя перстами — и будет ими креститься, хоть тресни!.. Этот рефлекс и есть ритуал. Знаменитый этолог Конрад Лоренц в своей книге «Агрессия» рассказал чудесную историю:

«Решающая роль привычки при простом обучении маршруту у птицы может дать результат, похожий на возникновение сложных культурных ритуалов у человека; насколько похожий — это я понял однажды из-за случая, которого не забуду никогда. В то время основным моим занятием было изучение молодой серой гусыни, которую я воспитывал начиная с яйца, так что ей пришлось перенести на мою персону все поведение, какое в нормальных условиях относилось бы к ее родителям…

Мартина в самом раннем детстве приобрела одну твердую привычку. Когда в недельном возрасте она была уже вполне в состоянии взбираться по лестнице, я попробовал не нести ее к себе в спальню на руках, как это бывало каждый вечер до того, а заманить, чтобы она шла сама.

Серые гуси плохо реагируют на любое прикосновение, пугаются, так что по возможности лучше их от этого беречь. В холле нашего альтенбергского дома справа от центральной двери начинается лестница, ведущая на верхний этаж. Напротив двери — очень большое окно. И вот когда Мартина, послушно следуя за мной по пятам, вошла в это помещение, она испугалась непривычной обстановки и устремилась к свету, как это всегда делают испуганные птицы, — иными словами, она прямо от двери побежала к окну, мимо меня, а я уже стоял на первой ступеньке лестницы. У окна она задержалась на пару секунд, пока не успокоилась, а затем снова пошла следом — ко мне на лестницу и за мной наверх. То же повторилось и на следующий вечер, но на этот раз ее путь к окну оказался несколько короче и время, за которое она успокоилась, тоже заметно сократилось. В последующие дни этот процесс продолжался: полностью исчезла задержка у окна, а также и впечатление, что гусыня вообще чего-то пугается. Проход к окну все больше приобретал характер привычки, и выглядело прямо-таки комично, когда Мартина решительным шагом подбегала к окну, там без задержки разворачивалась, так же решительно бежала назад к лестнице и принималась взбираться на нее.

Привычный проход к окну становился все короче, а от поворота на 180° оставался поворот на все меньший угол. Прошел год — и от всего того пути остался лишь один прямой угол: вместо того чтобы прямо от двери подниматься на первую ступеньку лестницы у ее правого края, Мартина проходила вдоль ступеньки до левого края и там, резко повернув вправо, начинала подъем.

В это время случилось, что однажды вечером я забыл впустить Мартину в дом и проводить ее в свою комнату, а когда наконец вспомнил о ней, наступили уже глубокие сумерки. Я заторопился к двери и едва приоткрыл ее — гусыня в страхе и спешке протиснулась в дом через щель в двери, затем у меня между ногами и, против своего обыкновения, бросилась к лестнице впереди меня. А затем она сделала нечто такое, что тем более шло вразрез с ее привычкой: она уклонилась от своего обычного пути и выбрала кратчайший, т.е. взобралась на первую ступеньку с ближней, правой стороны и начала подниматься наверх, срезая закругление лестницы. Но тут произошло нечто поистине потрясающее: добравшись до пятой ступеньки, она вдруг остановилась, вытянула шею и расправила крылья для полета, как это делают дикие гуси при сильном испуге. Кроме того, она издала предупреждающий крик и едва не взлетела.

Затем, чуть помедлив, повернула назад, торопливо спустилась обратно вниз, очень старательно, словно выполняя чрезвычайно важную обязанность, пробежала свой давнишний дальний путь к самому окну и обратно, снова подошла к лестнице — на этот раз «по уставу», к самому левому краю, — и стала взбираться наверх. Добравшись снова до пятой ступеньки, она остановилась, огляделась, затем отряхнулась и произвела движение приветствия. Эти последние действия всегда наблюдаются у серых гусей, когда пережитый испуг уступает место успокоению. Я едва верил своим глазам. У меня не было никаких сомнений по поводу интерпретации этого происшествия: привычка превратилась в обычай, который гусыня не могла нарушить без страха».

Узнаваемо? Забыв от волнения исполнить ритуал, гусыня потом все же вспомнила о нем и «перекрестилась» — причем с особым тщанием, словно замаливая случайный грешок забывчивости.

Но продолжим увлекательное чтение:

«Описанное происшествие и его толкование, данное выше, многим могут показаться попросту комичными, но я смею заверить, что знатоку высших животных подобные случаи хорошо известны. Маргарет Альтман, которая в процессе наблюдения за оленями-вапити и лосями в течение многих месяцев шла по следам своих объектов со старой лошадью и еще более старым мулом, сделала чрезвычайно интересные наблюдения и над своими непарнокопытными сотрудниками. Стоило ей лишь несколько раз разбить лагерь на одном и том же месте — и оказалось совершенно невозможно провести через это место ее животных, без того чтобы хоть символически, хоть короткой остановкой со снятием вьюков, не разыграть разбивку и свертывание лагеря.

Существует старая трагикомическая история о проповеднике из маленького городка на американском Западе, который, не зная того, купил лошадь, перед тем много лет принадлежавшую пьянице. Этот Россинант заставлял своего преподобного хозяина останавливаться перед каждым кабаком и заходить туда хотя бы на минуту. В результате он приобрел в своем приходе дурную славу и, в конце концов, на самом деле спился от отчаяния. Эта история всегда рассказывается лишь в качестве шутки, но она может быть вполне правдива, по крайней мере в том, что касается поведения лошади.

Воспитателю, этнологу, психологу и психиатру такое поведение высших животных должно показаться очень знакомым. Каждый, кто имеет собственных детей — или хотя бы мало-мальски пригоден в качестве дядюшки, — знает по собственному опыту, с какой настойчивостью маленькие дети цепляются за каждую деталь привычного: например, как они впадают в настоящее отчаяние, если, рассказывая им сказку, хоть немного уклониться от однажды установленного текста. А кто способен к самонаблюдению, тот должен будет признаться себе, что и у взрослого цивилизованного человека привычка, раз уж она закрепилась, обладает большей властью, чем мы обычно сознаем. Однажды я внезапно осознал, что, разъезжая по Вене в автомобиле, как правило, использую разные пути для движения к какой-то цели и обратно от нее. Произошло это в то время, когда еще не было улиц с односторонним движением, вынуждающих ездить именно так. И вот я попытался победить в себе раба привычки и решил проехать «туда» по обычной обратной дороге и наоборот.

Поразительным результатом этого эксперимента стало несомненное чувство боязливого беспокойства, настолько неприятное, что назад я поехал уже по привычной дороге».

Подобные ощущения наверняка испытывал в жизни каждый из нас. Привыкнув что-то делать по одному сценарию, мы порой с трудом переламываем себя: кажется, что изменение привычного алгоритма действий спугнет удачу, не правда ли?

Это в нас говорит она — животная ритуальность. Из которой позже выросла религиозная ритуальность. Животная ритуальность имеет великий приспособительный смысл. Ведь «аналитическая железа» животных, о которой мы говорили в первой части книги, есть не что иное, как всего-навсего улавливатель закономерностей. Науки у животных нет, стало быть, глубинного знания природы вещей, тоже. Получилось пару раз удачно, запомнилось — и лучше не рисковать, пытаясь что-то поменять. В природе цена риска — жизнь.

«От добра добра не ищут» — эта поговорка есть вербальная формулировка того свойства, о котором мы говорим. Усвоив это, продолжим слушать Лоренца-великолепного:

«Этнолог, услышав мой рассказ, сразу вспомнил бы о так называемом «магическом мышлении» многих первобытных народов, которое вполне еще живо и у цивилизованного человека. Оно заставляет большинство из нас прибегать к унизительному мелкому колдовству вроде «тьфу-тьфу-тьфу!» в качестве противоядия от «сглаза» или придерживаться старого обычая бросать через левое плечо три крупинки из просыпанной солонки и т.д. и т.п.

Наконец, психиатру и психоаналитику описанное поведение животных напомнит навязчивую потребность повторения, которая обнаруживается при определенной форме невроза — неврозе навязчивых состояний — и в более или менее мягких формах наблюдается у очень многих детей. Я отчетливо помню, как в детстве внушил себе, что будет ужасно, если я наступлю не на камень, а на промежуток между плитами мостовой перед Венской ратушей…

Даже когда человек знает о чисто случайном возникновении какой-либо привычки и прекрасно понимает, что ее нарушение не представляет ровно никакой опасности — как в примере с моими автомобильными маршрутами, — возбуждение, бесспорно связанное со страхом, вынуждает все-таки придерживаться ее, и мало-помалу отшлифованное таким образом поведение превращается в «любимую» привычку. До сих пор, как мы видим, у животных и у человека все обстоит совершенно одинаково. Но когда человек уже не сам приобретает привычку, а получает ее от своих родителей, от своей культуры, — здесь начинает звучать новая и важная нота.

Во-первых, теперь он уже не знает, какие причины привели к появлению данных правил; благочестивый еврей или мусульманин испытывают отвращение к свинине, не имея понятия, что его законодатель ввел на нее суровый запрет из-за опасности трихинеллеза.

А во-вторых, удаленность во времени и обаяние мифа придают фигуре Отца-Законодателя такое величие, что все его предписания кажутся божественными, а их нарушение превращается в грех».

Прекрасно! Лоренц рассказал нам про свою гусыню и сделал выводы. Но я считаю, что голуби и крысы ничуть не хуже гусей! И выводы из опытов с ними получаются столь же определенными. Известен эксперимент с голубями и крысами, который провел американский психолог-бихевиорист Скиннер Беррес Фредерик в ходе изучения так называемого «оперантного поведения». Было это еще в тридцатые годы прошлого века. Суть опыта заключалась в следующем…

В специальные клетки с животными весьма нерегулярно подается еда. А кушать-то хочется! Животные суетятся, пытаясь как-то повлиять на то, на что фактически повлиять не могут, — как люди на дождь. Но они очень стараются уловить какую-нибудь закономерность при помощи своей нейросети. И через некоторое время, как им кажется, им это удается! Например, чтобы вызвать появление пищи, некоторые голуби начинают вертеться вокруг своей оси, другие наклоняют голову набок. У каждой птицы формируется особый тип ритуалов, которые, как они полагают, вызывают падение с неба манны небесной.

При этом никакой связи между поклонами голубя или танцами крысы и возникновением в кормушке пищи нет. Но поскольку первые появления корма совпали с теми или иными случайными движениями зверя, эти движения в поведении закрепляются. И могут даже передаваться потомству в порядке обучения, как верующие нашего вида передают своим детям способность креститься, задабривая небесного Вождя.

Сам Беррес называл такое поведение голубей и крыс суеверным:

«Если устанавливается только случайная связь между реакцией и появлением стимула, поведение называется «суеверным». Мы можем показать это на примере с голубем, аккумулируя эффект нескольких случайных обстоятельств. Предположим, что мы будем давать голубю небольшое количество еды каждые пятнадцать секунд независимо от того, что он делает. Когда пища предъявляется первый раз, он выполняет какие-то поведенческие реакции — если только он не будет стоять спокойно — и произойдет обусловливание. Тогда более вероятно, что при предъявлении пищи снова будет наблюдаться то же самое поведение… В дальнейшем оно становится постоянной частью репертуара птицы, даже если пища предъявлялась в такое время, которое не связано с поведением птицы. Видимые реакции, которые были установлены таким образом, включают резкие наклоны головы, переступание с ноги на ногу, наклоны и шарканье ногами, повороты вокруг своей оси, неестественную походку и снова наклоны головы. В дальнейшем топография поведения может сместиться на другие подкрепления, поскольку легкие изменения в форме реакции могут совпадать с приемом пищи… Когда «суеверная» реакция устанавливается, она будет сохраняться, даже если будет подкрепляться лишь изредка.

Голубь не является исключением. Поведение людей также во многом «суеверно»… Предположим, что, прогуливаясь по парку, вы находите десять долларов (и предположим, что это событие имеет для вас значительный подкрепляющий эффект). То, что мы делали в момент, когда нашли деньги, подкрепляется… весьма вероятно, что мы вновь пойдем на прогулку именно в тот же парк или в парк, похожий на этот, и более вероятно, что мы будем смотреть именно на то место, где были найдены деньги…»

Голуби кружатся вокруг своей оси и кивают головой в ожидании падающей с неба пищи… Дикари пляшут вокруг костра, вызывая дождь… Попы камлают и машут кадилами и иконами, стараясь вызвать своими магическими ритуалами прекращение дождя, как это было, например, осенью 2013 года над Хабаровском, где главный православный жрец Хабаровской и Приамурской епархии облетел зону затопления на самолете и провел так называемый молебен о прекращении дождей. После которого наводнение усилилось. Налицо явное отсутствие связи между ритуалом и реальностью, но разве повредит это ритуалу, который стал самоценностью у некоторых представителей нашего вида?

Впрочем, слова о самоценности церковных ритуалов не вполне верны. Ценность ритуалов для устроителей шоу состоит главным образом в том, что они (ритуалы) приносят деньги. Но разговор о деньгах и экономике у нас еще впереди, а сейчас нужно завершить рассказ о животных корнях ритуальности и суеверности.

Мне кажется, если бы мы произошли от другого зверя, например, от хищника, социальная эволюция шла бы более медленными темпами не только потому, что хищникам пришлось бы преодолевать мощные инстинктивные барьеры перед убийством друг друга (а убийства — мощный ускоритель эволюции), но еще и потому, что хищники по-рыцарски более ритуальны, то есть более моральны, чем травоядные, а значит, в потенциале более религиозны. Религия же, как фактор личной и социальной ригидности, является тормозом прогресса.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.