Глава 10 В краю бабочек

Глава 10

В краю бабочек

Ему на роду было написано посвятить себя чулкам — их изготовлению и продаже. Его дед по матери торговал шерстью. Дед с отцовской стороны работал красильщиком чулок. Отец достиг в жизни большего — открыл собственную мастерскую. В 1838 году, когда Генри Уолтеру Бейтсу было четырнадцать, его формальное образование закончилось. Мальчика отдали в учение к оптовому торговцу. Шестидневная рабочая неделя, тринадцатичасовой рабочий день. В семь утра он должен был отпереть и подмести склад, а в восемь вечера запереть его. К тому времени сгущалась тьма, и жизнь в Лестере, центре английской чулочной промышленности, замирала до утра.

То была эпоха Индустриальной Революции: окутанные дымом промышленные города, закопченные небеса и механизированные фабрики, которые вытеснили мелкие ремесленные мастерские вроде мастерской Бейтса-старшего. Союз человека и машины, казалось, мог одержать верх над любой стихией. Но почти немедленно мы принялись оплакивать эту победу.

Середине XIX века мы обязаны многими из лучших описаний природы. То был «золотой век» натуралистов, райские времена для любителей бабочек.

Исследуя поля и луга, коллекционеры-любители добывали мириады насекомых, в том числе много неизвестных науке видов. Народные дома, созданные для просвещения низших классов, организовывали курсы самообразования и проводили полевые экскурсии. В выходные дни и летними вечерами Генри Бейтс выучился рисовать, перевел «Одиссею» Гомера и начал собирать жуков. В восемнадцать лет он опубликовал в журнале «Зоолог» свою первую научную статью: «Заметки о жесткокрылых насекомых, предпочитающих сырые места». В девятнадцать познакомился с таким же энтузиастом — Альфредом Расселом Уоллесом, преподававшим английский язык в Лестерской коллегиальной школе. Уоллесу был двадцать один год. Они забавно смотрелись вместе: долговязый крепкий Уоллес (росту в нем было шесть футов два дюйма) и хрупкий, узкоплечий Бейтс, которого донимали хроническое несварение желудка и угревая сыпь. Кроме того, у него были слабые сосуды.

Молодые люди хорошо поладили. Они высоко оценили коллекции друг друга, читали одни и те же книги — «Путешествие на „Бигле“» Дарвина и «Опыт о принципе народонаселения» Мальтуса. С ребяческой серьезностью бились над самой интригующей научной загадкой того времени: «Каким образом, отчего и когда возникли виды, на которые подразделяется все фантастическое разнообразие животных планеты?» Бейтс и Уоллес тянулись друг к другу — две одинокие неприкаянные души. Но жизнь настойчиво подталкивала их в болото рутины, пыталась превратить обоих в среднестатистических жителей Англии, думающих только о том, чтобы сколотить капитал и подняться на пару ступенек по социальной лестнице, — если пустят. Уоллес и Бейтс раздобыли по сотне фунтов каждый и решили организовать экспедицию в какие-нибудь экзотические страны, где солнце не прячется за тучи и небо всегда голубое.

Энтомолог, с которым они побеседовали в отделе естественной истории Британского музея, рекомендовал отправиться в Бразилию. Администрация музея выразила готовность приобрести все экземпляры редких насекомых и птиц, которые они добудут. Нашли и торгового агента, который взял на себя пересылку экземпляров.

И вот в апреле 1848 года друзья покидают Англию на торговом судне «Шалость».

С самого начала они подчеркивали: за тридевять земель их влечет не мальчишеский каприз, но возвышенная цель — разрешить вопрос происхождения видов (Ту же самую цель преследовал Чарльз Дарвин, сидя в своем кабинете в Англии и скрупулезно анализируя собственные наблюдения, сделанные на Галапагосских островах в первой половине 50-x годов XIX века.)

Быстро добравшись от Британских островов до экватора, Бейтс и Уоллес оказались в бразильской деревушке близ реки Пара. Позднее в своих мемуарах «Натуралист на Амазонке», снискавших большую популярность у читателей, Бейтс вспоминал: «С сосредоточенным интересом мы с моим спутником (нам никогда еще не приходилось видеть и исследовать красоты тропических стран) созерцали землю, где мне впоследствии довелось провести одиннадцать лет — возможно, лучших лет моей жизни».

На берегах Пара друзья провели полтора года: добывали экземпляры для коллекций, исследовали местность, иногда выбирались куда-нибудь в глушь. Бейтс с удовлетворением отметил, что если на Британских островах обитает всего шестьдесят шесть видов бабочек, а во всей Европе — только триста двадцать один, то здесь за время часовой прогулки можно насчитать семь сотен.

Он дивился парусникам, «таким заметным благодаря их бархатно-черной, зеленой и розовой окраске», лениво порхавшим на улицах и в садах, часто залетавшим в окна, чтобы с любопытством осмотреть людские жилища. «На веранде, точно птицы», махали огромными семидюймовыми крыльями великолепные морфо, синие с металлическим отливом. В сезон засухи добыча была особенно богатой: «В это время можно изловить бесконечное множество любопытных и редких видов, чрезвычайно несхожих между собой повадками, манерой полета, раскраской и отметинами; одни желтые, другие ярко-красные, зеленые, лиловые с синим, многие украшены каемками или блестками в виде металлических штрихов или крапин, отливающих серебром или золотом».

Нимфалиды-стеклокрылки с прозрачными (за вычетом единственного фиолетового или розового пятнышка) крыльями, «похожими на заблудившиеся лепестки», летали низко — прямо над слоем мертвой листвы в мрачной тени у подножия деревьев. Желтые и оранжевые бабочки сбивались в тесные стайки на пляжах, держа крылья торчком, — казалось, что песок «словно бы расцветили клумбы крокусов».

Геликониды

А геликониды, прозванные «почтальонами» и «длиннокрылками»! Крылья — черные как ночь, но при этом расчерченные красными, белыми, оранжевыми и желтыми полосами. Изящные аристократические силуэты, медлительный, томный полет. Молодой натуралист изумлялся их количеству, всем этим «ярким цветным снежинкам», плывущим в воздухе.

В следующем столетии в другой стране некий писатель выразит то же чувство изумления иначе: «Сдается мне, Тото, мы уже не в Канзасе!»

Уоллес и Бейтс расстались, чтобы заняться сбором коллекций в разных частях речной системы Амазонки. Бейтс отправился к верховьям. В письме к брату он описал свой обычный экспедиционный день, а также рабочий костюм и снаряжение. Часов в девять-десять утра он отправлялся в лес, облаченный в цветную рубашку, брюки, сапоги и старую фетровую шляпу. На левом плече у него висел двуствольный дробовик для отстрела птиц и млекопитающих. В правой руке он нес сачок. С левого плеча, кроме ружья, свисала и кожаная сумка с двумя карманами — в одном была морилка для насекомых, в другом — дробь и порох. С правой стороны болтался ягдташ — «богато декорированная штуковина с красными кожаными кисточками и ремешками для подвешивания ящериц, змей, лягушек или крупных птиц». В одном из карманов ягдташа хранились капсюли, в другом — бумага для обертывания хрупких образцов, в третьем — «вата, тампоны, коробка с измельченным гипсом и еще одна, с сырой пробкой, — для микрочешуекрылых». К его рубашке была пришита подушечка с булавками шести разных размеров.

Спустя несколько минут, едва вступив под сень деревьев, коллектор оказывался «в самом сердце дикой природы». Впереди расстилался бескрайний лес: «Бабочки обнаруживаются в изобилии. Я устремляюсь вперед и прохожу примерно милю, задерживаясь в богатых угодьях, часто отклоняясь от этой прямой линии. К двум часам дня я обычно в изнеможении возвращаюсь домой. Обедаю, ненадолго укладываюсь в гамак с книгой, потом начинаю препарировать добычу и т. п.; не успеешь оглянуться, а уже пять вечера; вечером я пью чай, читаю и делаю записи, но в девять обычно уже ложусь».

В отличие от большинства коллекторов, Бейтс часто обосновывался в каком-нибудь месте надолго. Четыре года с лишним — достаточно, чтобы стать желанным гостем на свадьбах и крестинах, — он прожил близ города Эга. Болезненный от природы, он страдал от паразитарных инфекций, желтой лихорадки, малярии и дизентерии. Питался кое-как. В его рационе хронически не хватало белков. У него появились друзья, но он все равно чувствовал себя одиноким и «в этих диких уединенных местах» тосковал прежде всего по книгам и беседам.

Случилось так, что на его попечении оказались двое местных детей. Мальчик позднее стал ассистентом Бейтса в экспедициях, а затем золотых дел мастером. Девочка заболела и умерла, хотя Бейтс за ней заботливо ухаживал. «Она всегда улыбалась и болтала без умолку, — с грустью писал натуралист. — Не могу выразить, как трогательно было слушать, как она лежала и час за часом читала вслух стихи, которым выучилась вместе с другими ребятишками в своей родной деревне».

К неудовольствию других европейцев, живших в городе, Бейтс договорился, чтобы больную девочку крестили. Он же позаботился, чтобы ее похоронили достойно. В гробу она лежала с руками, скрещенными на груди, одетая в длинное коленкоровое платье. На голове у нее был венок из живых цветов.

Как ни грустно было думать о возвращении к «рабской жизни английского торговца», как ни жаль прерывать увлекательное коллекционирование, Бейтс признавался брату: «Наконец, я поневоле пришел к выводу: для того чтобы наполнить человеческий разум и сердце, недостаточно одного только созерцания Природы».

Альфред Рассел Уоллес, в свою очередь, провел на Амазонке всего четыре года, а затем отплыл назад в Англию. В пути на корабле случился пожар, и все коллекции Уоллеса погибли. Но это не обескуражило молодого исследователя. Он вновь отправился в дальние края, на сей раз на Малайский архипелаг. В 1855 году из хижины в горах Саравака он отправил в Лондон научную работу «О законе, регулировавшем появление новых видов». В 1858 году на заседании Линнеевского общества было зачитано сразу два доклада — Уоллеса и Дарвина, где излагалась в общих чертах теория естественного отбора и ее роль для эволюции видов. Вскоре Дарвин издаст плод собственных продолжительных трудов — книгу «О происхождении видов».

В том же году Бейтс покинул Южную Америку — как оказалось, навсегда. За годы, проведенные в Западном полушарии, он добыл и отправил в Англию экземпляры более 14 тысяч видов насекомых, в том числе 8 тысяч ранее неизвестных науке. Более того, его наблюдения за мимикрией у дневных бабочек семейства геликонид во многом определили дальнейший ход развития биологии. В последнюю ночь, проведенную на реке Пара, его неожиданно охватили необычайно живые воспоминания об Англии: «Передо мной встали поразительно отчетливые картины угрюмых зим, долгих серых сумерек, пасмурной атмосферы, длинных теней, холодных родников и промозглых летних месяцев. Зрелище фабричных труб и толп чумазых рабочих, которых рано поутру созывают фабричные колокола; картины работных домов, тесных комнат, рабских условностей и необходимости заботиться о чем-то, что противоречит естественному порядку вещей. Чтобы вновь поселиться среди этого уныния, я покидал страну вечного лета».

Видно, что его раздирали довольно противоречивые чувства.

На следующий день корабль вышел в открытое море. Бейтс простер руку в сторону края бабочек: «Это было мое последнее прощание с великой Амазонкой».

В Англии Бейтс скоро вновь окунулся в подзабытую рутину. Он поселился в Лестере у родителей, вновь занялся чулочной торговлей. Продолжал работу над своей коллекцией видов — систематизировал ее, продавал лишние экземпляры. Начал переписываться с Дарвином. Два натуралиста обменивались комплиментами по поводу научных работ и поддерживали друг друга в борьбе с болезнями: Дарвин, как и Бейтс, много хворал.

В 1861 году Бейтс прочел в Линнеевском обществе доклад о дневных бабочках Амазонки, в котором намеренно увязал свои выводы с теориями Дарвина и Уоллеса. Бейтс вполне осознавал всю уникальность своего опыта: за бабочками он наблюдал в полевых условиях, в течение длительного времени, крайне скрупулезно. Он перевидал множество бабочек, относящихся к разным расам и географическим вариациям. Родительские виды летали бок о бок с дочерними, которые произошли от родительских, но эволюционировали в нечто новое. Своими глазами он узрел не просто живые цветные снежинки, но доказательство теории эволюции.

Огромное впечатление на Бейтса произвели бабочки, имитирующие ядовитых геликонид, — например, черно-желто-оранжевая Dismorphia. Мимикрия, рассудил Бейтс, служит для защиты: подражающий вид (имитатор) пытается походить на несъедобную модель. Но не только бабочки других семейств подражают геликонидам, но и некоторые геликониды «сами являются имитаторами; другими словами, подделываются друг под друга, причем в значительной мере».

Бейтс — первооткрыватель мимикрии. Его мысли о ее причинах и следствиях были в дальнейшем развиты, но не опровергнуты. Спустя полторы сотни лет его работы не устарели.

В наше время различают бейтсовскую мимикрию (когда приятный на вкус вид подражает невкусной модели) и мюллеровскую мимикрию — в честь еще одного исследователя Амазонки, Фрица Мюллера (когда невкусные виды имитируют друг друга).

При бейтсовской мимикрии имитатор — это паразит, поскольку модель тут ничего не приобретает и даже кое-что теряет: представьте себе, что хищник случайно закусил имитатором и, когда его не стошнило, сделал выводы… Бейтсовская мимикрия, как правило, развивается из-за масштабного генетического изменения в окраске имитатора, которое придает ему отдаленное сходство с моделью. Затем происходит постепенная модификация: один узор подгоняется под другой…

Модель тем временем стремится эволюционировать так, чтобы уйти от сходства с имитатором. Если вкусных имитаторов расплодится слишком много, хищник сообразит что к чему — и непременно решит попробовать на вкус саму модель.

Впрочем, у большинства невкусных бабочек покровы тела очень прочные. Без труда их не расклюешь. А вот вкусных имитаторов, распробовав, съедают. Способность птиц и других хищников к обучению, а также их готовность пробовать разные виды добычи постоянно влияют на эволюцию системы «модель-имитатор».

При мюллеровской мимикрии, напротив, все невкусные имитаторы остаются в выигрыше. Они на конкретных примерах вдалбливают хищнику, что никого из них лучше не трогать. И какой вид ни возьми, все меньше особей становится объектом дегустации. Всем хорошо.

Бабочки могут относительно легко менять свою окраску и узоры, поскольку каждая отдельная часть крыла формируется самостоятельно. Убейте у юнонии несколько клеток на куколочной стадии, и формирование крупного глазка на переднем крыле прекратится, но остальные детали рисунка на том же крыле будут в норме. «Проектная документация» позволяет бабочке изменить если не свою натуру, то хотя бы имидж, постепенно, пятно за пятном.

И бейтсовские, и мюллеровские имитаторы часто образуют так называемые кольца мимикрии — группы видов, как вкусных, так и невкусных, объединенных общей окраской и узором.

Может быть, бабочкам стоило бы договориться о едином стандарте предупредительной окраски? Скажем, помещать на крыльях большой красный крест на синем круге. Но на деле разных колец мимикрии множество, и у каждого свой отличительный рисунок. Тропические геликониды вместе с другими видами бабочек, а также некоторыми дневными молями образуют так называемые «кольцо тигровых полосок», «красное» кольцо, «голубое», «прозрачное» и «оранжевое». Каждое из этих колец может включать до двух дюжин видов, принадлежащих к разным семействам и подсемействам. Различия окраски обусловлены многими факторами: где именно развились виды, составляющие кольцо, где бабочки этих видов отдыхают ночью, где летают днем или как выбирают себе пару. На эволюцию окраски влияют также границы географических зон.

Энтомологи не устают дивиться семейству геликонид: его виды чрезвычайно охотно меняют узор крыльев, приспосабливаясь к географическим условиям. Например, в Южной и Центральной Америке существует примерно двенадцать различных рас или вариаций геликониды мельпомены и геликониды эрато. Мельпомена и эрато так успешно имитируют друг друга, что их можно различить лишь при самом внимательном осмотре. Эта ко-мимикрия неизменна от региона к региону, от расы к расе: геликонида мельпомена в каком-нибудь ареале совсем не похожа на геликонид из другого ареала, но при этом точно копирует какой-то местный вид-модель. При этом почти всегда в паре модель-имитатор один вид практикует спаривание с куколками, а другой — нет. Возможно, различные тактики брачного поведения позволяют модели и имитатору сосуществовать в одном небольшом ареале.

У видов, самец и самка которых внешне не похожи друг на друга, мимикрия сильно запутана. В некоторых кольцах мимикрии самец одного из видов никого не имитирует, зато самки того же вида представлены двумя, тремя и даже четырьмя вариациями, каждая из которых подражает одному из местных невкусных видов. Видимо, самцы больше дорожат своей изначальной окраской, поскольку цвет для них является важным сигналом при общении с другими самцами.

Мир колец мимикрии фантастически сложен и подвижен. Кольца, точно разноцветные хулахупы, мелькают все быстрее и быстрее, переплетаются, словно кельтские орнаменты. Голова идет кругом.

Североамериканское кольцо парусников началось, возможно, с невкусного парусника филенора, гусеница которого извлекает аристолохические кислоты из крупнолистного техасского и змеевидного кирказона. У этой бабочки есть мюллерианский имитатор — или ко-модель — парусник поликсен. Он внешне похож на филенора и тоже несъедобен, поскольку сам ест токсины петрушки и моркови у вас на огороде. Парусник троил — еще одна ко-модель — напичкан бензойной кислотой. Однако имеются и съедобные бейтсовские имитаторы. Во-первых, парусник андрогеус. Во-вторых, окрашенная в темные оттенки самка желтого парусника главка. Причем темные вариации встречаются только там, где живет парусник.

А вот еще один съедобный бейтсовский имитатор филенора — ленточник артемида. Его мимикрическая вариация также встречается лишь в южных районах США, где обитает модель. Северная же вариация ленточника артемида — ленточник камилла — совсем на него не похожа: у нее на крыльях широкие белые ленты. И наконец, имитирует филенора самка перламутровки дианы, окрашенная в голубой и черный цвета (самцы у диан оранжево-буро-черные). Никто не знает, к какому типу мимикрии отнести этих самок — к бейтсовскому или к мюллеровскому.

Кольца мимикрии начинают переплетаться еще быстрее, фантасмагория все усиливается. Особенно когда припоминаешь, что невкусные бабочки невкусны по-разному. Парусник поликсен и вполовину не так противен на вкус, как парусник филенор. Степень токсичности может варьироваться не только у отдельных особей, но и у родственных видов. Время года или погодные условия влияют на количество и качество ядов, содержащихся в кормовых растениях, а это сказывается и на отдельных особях, и на целых популяциях.

Часто путаются и ученые. Много лет мы считали ленточника архиппа бейтсовским имитатором, нахлебником монархов и королев. Теперь же мы знаем, что ленточника птицы тоже терпеть не могут. Если он тоже невкусен, его следует отнести к мюллеровским имитаторам.

Однако монарх, выросший на определенных кормовых растениях, возможно, окажется ничуть не ядовит. Это уже бейтсовский самоимитатор, подражающий самому себе.

У Ларри Гилберта есть гипотеза, что семейство геликонид изначально возникло как бейтсовский имитатор других ядовитых бабочек. Защитившись таким образом от хищников, взрослые особи смогли уделять больше времени цветам и научились поедать пыльцу. Это новое умение помогло им синтезировать яды, которые и в самом деле сделали геликонид невкусными для хищников. Так они стали мюллеровскими имитаторами.

Бабочки имитируют не только узор крыльев, но и стиль полета — частоту взмахов и асимметричные подергивания крыльями, характерные для ядовитых видов. Несъедобные бабочки, как правило, медлительно машут крыльями или планируют. Их изящные тела — тоже визуальный предостерегающий сигнал. У многих из них длинное брюшко — вероятно, оно улучшает равновесие и повышает плавность полета.

Съедобные виды по понятным причинам предпочитают летать быстро, то и дело меняя траекторию. Они стремительно набирают высоту, пикируют и меняют курс. Летательные мускулы у них крупнее, что в большинстве случаев предполагает вполне определенное телосложение: толстое, крупное туловище, грудь широкая, а брюшко, как правило, короткое, скрытое под задними крыльями. Такое брюшко труднее ухватить клювом и вообще сложнее отыскать. Вдобавок оно, вероятно, повышает маневренность бабочки.

Бейтсовская и мюллеровская разновидности мимикрии — две разные стратегии, однако иногда они взаимозаменяемы. Мюллеровские имитаторы иногда переключаются на систему Бейтса, а бейтсовские — на систему Мюллера. И та, и другая стратегии время от времени оказываются неэффективными: степень несъедобности имитатора нестабильна, а реакции хищников изменчивы. Ведь война между хищником и добычей происходит в реальном времени, и в ней много дополнительных факторов.

Например, некоторые птицы научились вспарывать монархам брюхо и съедать только неядовитые части — так японские повара готовят рыбу фугу.

Если такой птице подвернется ленточник архипп, никакая мимикрия его не спасет.

В 1861 году в одной лекции Генри Бейтс, сурово насупившись, напомнил, что ученые должны покинуть свои лаборатории ради «мастерской природы». Важность этого, возможно, мог осознавать лишь человек, который одиннадцать лет провел «в поле», выковыривал из своих ступней паразитов, трясся от желтой лихорадки и хоронил детей в джунглях.

Говоря о мимикрии у геликонид, Бейтс вспоминал: «Когда рассматриваешь экземпляры в шкафах, сходство во многих случаях не кажется столь уж разительным. Но хотя в течение многих лет я ежедневно практиковался в ловле бабочек и всегда был начеку, в лесу я постоянно обманывался».

В той же лекции Бейтс говорил, что его наблюдения являют собой «самое красивое доказательство истинности теории естественного отбора», причем «отбор производится насекомоядными животными», которые беспощадно уничтожают неудачливых имитаторов.

Вскоре после лекции Бейтс по настоянию Дарвина начал писать воспоминания о своих путешествиях. В 1863 году мемуары были опубликованы и имели большой успех. Бейтс ушел из семейной чулочной фирмы и в тридцать семь лет женился на двадцатидвухлетней дочери одного лестерского мясника. Супруги приобрели небольшой домик в окрестностях Лондона, где натуралист надеялся продолжить свои исследования.

Однако он был вынужден добывать кусок хлеба неблагодарным трудом — редактурой книг да составлением каталогов частных коллекций. Даже в Британском музее для него не нашлось места. Много лет исследователя-самоучку презирали университетские преподаватели и научный истеблишмент — но не Дарвин и другие крупные ученые. Пытаясь утешить Бейтса, один их этих ученых писал ему: «Энтомологи — люди с небогатой фантазией, о чем вам и надлежит помнить, когда вы имеете с ними дело. Это их несчастье, а не порок».

В конце концов Бейтс согласился занять пост секретаря-ассистента Королевского Географического Общества, что позволило ему свести знакомство с большинством знаменитых путешественников того времени: Стэнли, Ливингстоном, Ричардом Бертоном. Он стал отцом большого семейства, продолжал писать и редактировать научные работы. Постепенно к нему пришло заслуженное признание: он стал самым авторитетным в мире специалистом по жужелицам.

Умер он в 1892 году, шестидесяти шести лет.

Альфред Рассел Уоллес тоже женился, растил детей, жил в Англии и тоже всю жизнь еле сводил концы с концами. В истории науки он более крупная фигура, чем его друг Бейтс, — как-никак, соавтор теории эволюции.

В 1906 году, оглядываясь в прошлое, Уоллес смог только в самых общих чертах припомнить обстоятельства своего знакомства с Бейтсом — другом всей его жизни:

«Как меня представили Генри Уолтеру Бейтсу? Точно не помню, но мне кажется, я от кого-то услышал, что он очень увлекается энтомологией. А затем повстречал его в библиотеке. Он специализировался на коллекционировании жуков, но у него также имелось хорошее собрание бабочек».