Пленница реки

271 миллион лет назад

Западное побережье Пангеи

Территория современных Соединенных Штатов Америки, штат Оклахома

Течение влекло ее за собой, точно голодный хищник – облюбованную жертву, и молодая самка ватонгии уже не могла толком сопротивляться его необоримой силе. Холодная вода, точно проголодавшаяся паучиха, жадно высасывала из ее тела последние крохи тепла, а тусклый глаз солнца, казалось, с едва различимой насмешкой наблюдал за несчастным животным, которому едва хватало сил, чтобы время от времени показывать голову на поверхности и делать натужный, захлебывающийся вдох.

Ватонгия провела в борьбе со стихией несколько часов, поэтому ее силы были на исходе, и вот-вот потолок из мутного коричневато-зеленого стекла должен был окончательно сомкнуться перед ее глазами, заставив обмякшую самку, теряя редкие пузырьки воздуха, навеки исчезнуть в бездонной утробе реки. Едва ли ее посещали мысли о близящейся кончине – животным чужды столь пессимистичные раздумья, а эта ватонгия была еще слишком молода, чтобы хотя бы мельком ощутить неумолимое приближение старости, так что, повинуясь инстинктам, она просто продолжала бить лапами и хвостом, раз за разом прорываясь к поверхности. Без чувств и эмоций, как заведенная игрушка – при этом совершенно не замечая, что задержки между всплытиями становятся все продолжительнее, что одеревеневшие конечности работают вразнобой и не слишком-то помогают цепенеющему телу, а от недостатка кислорода и без того мрачный подводный мир становится все темнее и темнее…

До тех самых пор, пока крепкая затрещина не привела пловчиху поневоле в чувство.

Вернее, сначала ткнувшаяся сзади деревяшка едва ватонгию не утопила, и перепуганная самка отчаянно шарахнулась куда подальше… однако чуть погодя, на ее же счастье, она сообразила, что вот он, путь к спасению! – после чего с удивительной для ее состояния подвижностью бросилась за мокрым «плотиком», намереваясь его оседлать. Правда, сделать это оказалось не так-то просто – мало того, что скользкое бревно то и дело норовило прошмыгнуть мимо, так еще и слабоизогнутые когти, больше подходящие для копания, постоянно соскальзывали с разбухшей коры, так что в конце концов ватонгию спасла ее неуклюжесть – в какой-то момент, рванувшись вперед, животное навалилось на бревно, однако инерция рывка была столь высока, что деревяшка перевернулась, и самка вперед носом шлепнулась в воду. Если бы в тот момент, испугавшись, она отпустила бревно, едва ли ей вообще удалось бы на него вскарабкаться – однако мозг попросту не успел отреагировать на смену положения так быстро, и, вцепившись в древесину мертвой хваткой, ватонгия описала почти полный оборот, после чего снова оказалась на поверхности – малость скособочено, едва не касаясь задними лапами воды, однако поправить положение было уже не так трудно, после чего, вжавшись в свой ненадежный «ковчег» покрытым твердыми щитками брюхом, самка замерла на месте.

Ей было холодно. Очень, очень холодно. Долгая борьба изрядно вымотала не привыкшее к таким нагрузкам тело, на призрачный солнечный свет надежды было мало, а поскольку любое неосторожное движение вполне могло спровадить ее обратно в реку, ватонгия поступила единственным доступным ей образом: осталась совершенно неподвижна, положившись на то, что рано или поздно течение вынесет ее ближе к берегу. Не самая вероятная перспектива, учитывая, насколько разрослось этой весной речное русло, но все же такое поведение обещало больше шансов на спасение, чем очередная попытка доплыть до сухой земли самостоятельно, так что, устроившись поудобнее, ватонгия смежила веки и быстро погрузилась в зыбкую дремоту, обещавшую забытье после кошмаров прошедшей ночи…

Тр-р-р. Тр-р-р.

…из которой ее вывел характерный стрекот перепончатых крыльев, заставивший, приоткрыв один глаз, скосить взгляд на изящных черных вислокрылок, отдыхающих всего в двадцати сантиметрах от зубастой пасти. Видимо, плавучий кусок дерева показался этим небесным бродягам, выгнанным паводком из прибрежных зарослей, вполне безопасным местом для отдыха, и даже соседство с полутораметровой ватонгией их не особенно беспокоило!

Вот только, как оказалось, надежда на тишину и покой оказалась ложной, ибо для голодного нанноспондила лишь на самую малость приподнимающаяся над водой деревяшка (все-таки самка ватонгии весила вполне прилично) не была серьезным препятствием. Короткий всплеск – и беспечные насекомые мгновенно превратились в настоящий вихрь сверкающих панцирей и прозрачных крыльев, когда тоненькая, смахивающая на саламандру амфибия спущенной стрелой выскочила на поверхность и, схватив одну вислокрылку себе на завтрак, тут же утащила ее под воду.

Раз, два, три – все действо заняло не больше секунды, и потревоженные товарки убитого насекомого еще кружили над бревном, будто не понимая, что за страшная сила внесла переполох в их сонное стойбище, а сам нанноспондил, раскинув лапки, уже судорожно пытался проглотить довольно-таки крупную добычу. Здесь, на фоне светлой поверхности воды, он был уязвим, а потому инстинкты приказывали: «Быстрее! Быстрее!» – и земноводный хищник старался изо всех сил… но, как оказалось, недостаточно быстро, поскольку враг уже успел его заметить. Холодные черные глазки без труда определили положение головы молоденькой амфибии, после чего мощный хвост привел в движение семидесятисантиметровое тело пресноводной акулы, готовой питаться не одной лишь рыбешкой да мелкими ракообразными! Не стоило попадаться на глаза этим похожим на угрей существам и представителям четвероногой фауны, так что нанноспондил только-только почувствовал тревожное движение волн, разгоняемых приближающимся хищником, как мелкие, всего в полсантиметра, но удивительно острые зубы уже схватили его за основание шеи и, слегка приподнявшись над водой, акула неуклюже шлепнулась обратно, мгновенно утащив пойманную амфибию на глубину.

Четыре, пять, шесть – и только пара пузырей да легкое облачко крови засвидетельствовали, что только что здесь развернулся очередной акт бесконечного спектакля на арене жизни, а самка ватонгии, чью голую, только-только высохшую кожу в очередной раз облили водой, недовольно переложила массивную нижнюю челюсть на другое место, впитывая тепло наконец-то выглянувшего из-за туч солнца.

Течение реки изрядно замедлилось по сравнению с буйством в верховьях, и небольшой плотик неторопливо влекло все дальше и дальше, время от времени разворачивая вокруг собственной оси. Местность по берегам тоже изменилась – вместо высившегося на крутых откосах редколесья, состоящего в основном из засухоустойчивых хвойных деревьев, пологие глинистые склоны покрыли влаголюбивые хвощи и папоротники, а дно реки густо заросло водорослями, едва проглядывающими сквозь мутную воду. Между гладких темно-зеленых стебельков шныряла крохотная рыбешка, а чуть поодаль, грациозно покачиваясь вверх-вниз, неторопливо продефилировало удивительное создание – диплокаулюс. Если смотреть только на туловище, это существо ничем особенным не отличалось от того же нанноспондила – вытянутое тело, небольшие лапки с перепонками, довольно длинный хвост – но вот голова казалась совершенно невероятной. Создавалось впечатление, что очень глупое (и прожорливое) животное исхитрилось проглотить бумеранг, и теперь летающая деревяшка расперла череп изнутри, превратив в на редкость нелепо выглядящую конструкцию, объединенную с прочим туловищем полупрозрачными складками кожи. На деле же такая голова оказывалась удивительно эффективной: мало того, что помогала плавать, позволяя диплокаулюсу скользить как на подводных крыльях, так еще и служила «пугалом» для других плотоядных, ведь далеко не каждый хищник рискнул бы атаковать настолько большеголового противника! С другой стороны, на мелководье, не говоря уж про сушу, диплокаулюс чувствовал себя совсем не в своей тарелке, и молодая ватонгия, хоть ей и доводилось прежде охотиться на речных амфибий, впервые видела это животное так близко. Не разделяй их полметра водной толщи – и, пожалуй, она бы даже познакомилась с ним еще ближе… а так хищница лишь коротко фыркнула, прогоняя севшую ей на нос вислокрылку.

Куда больше всякой водной живности ее интересовала линия берега – формально та отодвинулась на солидное расстояние, но высовывающиеся из мутных волн верхушки хвощей сообщали, что здесь не очень глубоко, и даже посредственный пловец может рискнуть добраться до суши. Ватонгия посредственным пловцом не была – взрослые особи этого вида вообще были способны двигаться более-менее быстро исключительно в воде, так как их непропорционально огромные головы не позволяли обладателям ни бегать, ни прыгать, а лишь тяжело ходить, когда крепкое в общем-то туловище превращалось в необходимый, но малозаметный довесок к массивному черепу. Аналогия с живущими южнее гигантскими амфибиями вроде эриопса прослеживалась без труда, но, тем не менее, ватонгия демонстрировала и ряд отличий: если у земноводных головастики жили в воде, то у синапсид все же не обходилось без откладывания яиц на суше, так что каждый сезон размножения самки ватонгий, пожелавшие продолжить свой род, предпринимали долгое и подчас утомительное путешествие к истокам реки, где и хищников было не так много, и угрозы затопления гнезда удавалось избежать чаще. Вылупляющиеся малыши, как это водится и у рептилий, были совершенно самостоятельны, зубасты и вели иной образ жизни, нежели взрослые: если достигшие положенных двух с половиной метров длины родители держались ближе к устью реки, на болотистых низменностях, молодняк предпочитал леса и в воду до времени не особенно совался. Плавали-то они отлично, не хуже крокодильчиков, но не в быстром течении, способном в два счета унести чрезмерно храбрую козявку за собой. К тому же, сложение у молодых ватонгий было куда легче, чем у взрослых, и голова более соответствовала размерам туловища, так что и обликом, и повадками они удивительно напоминали наших гигантских ящериц – варанов. Хвост разве что не такой длинный, да шкура без чешуи – вот и вся разница.

Приобретать же взрослые черты молодняк начинал только, страшно представить, на четвертый год жизни, и еще примерно столько же проходило до наступления половой зрелости – вполне достаточное время, чтобы осознать: для такой головы крупные насекомые, мелкие рептилии да сухопутные амфибии – уже не пища, так что постепенно подросшие животные «выдавливались» из родных краев новыми поколениями ватонгий, начиная то самое путешествие, что однажды увело из этих мест освободившихся от тяжкого бремени матерей. Дело чаще всего затягивалось, ибо никакие инстинкты юных синапсид не гнали, все происходило вполне обыденно: если пищи хватало, животное и не думало сниматься с насиженного места, если же желудок начинал регулярно оставаться пустым – что ж, приходилось двигаться вниз по течению, на поиски более кормного края.

Попутно они волей-неволей сталкивались с другими плотоядными, из которых ни одно не радовалось вторжению чужаков, так что, естественно, до «точки назначения» добиралась лишь малая толика подросших детенышей, готовых со временем занять место взрослых. При этом отбор особенно не жаловал самок – будучи мельче и слабее самцов, они часто проигрывали борьбу за жизнь, и в популяции ватонгий на одну особь женского пола приходилось два, а то и три ухажера – поэтому этой самке, в отличие от ее товарок, весьма повезло, что она вообще пережила первые, наиболее опасные годы своей жизни. Не повезло же ей в другом – увидев на реке застрявший в излучине труп какого-то крупного животного, она не смогла пройти мимо и решилась пересечь стремнину, дабы отведать не столь часто перепадающей ей падали. Отсутствие поблизости других потребителей неопытную ватонгию почему-то не смутило, так что, спустившись с высокого берега, она тяжело плюхнулась в воду и, преодолевая уже довольно сильное течение, поплыла к туше. Когда же ее начало заметно сносить, и к делу подключился инстинкт самосохранения, оказалось, что достигнуть берега уже невозможно – он стал для нее столь же недосягаемым, как и солнце, так что, некоторое время побарахтавшись, хищница внезапно прекратила сопротивление, и река без труда потащила ее вслед за собой.

В результате этой неосторожной авантюры молодая ватонгия уцелела, не пойдя на корм рыбам, однако положение ее все еще было довольно неприятным: учитывая измученное состояние, попытка добраться до берега самостоятельно могла обернуться утоплением, так что, словно компенсируя собственную глупость несколькими часами ранее, хищница пока что не предприняла ни единой попытки оставить свое плавсредство и вновь вступить в противостояние с рекой. Сейчас, уставшей и обессилевшей, ей оставалось только ждать подходящего момента, и уж это она умела делать здорово – единственным, что выдавало в ней живое существо, были желтовато-коричневые глаза, которые зорко осматривали окрестности: скоро ли спасение?.. Все бы сгодилось – застрявший в протоке древесный ствол, нанос из обломанных веток, на худой конец, крупная туша, готовая выдержать ее вес! – но пока что, увы, Фортуна не спешила дарить незадачливой путешественнице очередную улыбку, и посему ей оставалось лишь смотреть, как равнодушное солнце все так же неторопливо ползет по небосклону, как на берегу небольшой заводи греются в его лучах парочка молоденьких варанодонов, а из густых зарослей хвощей за ними внимательно наблюдает длинноногая файелла – удивительная амфибия, напоминающая гибрид лягушки с кошкой, что отказалась от привычного для ее родственников малоподвижного образа жизни и начала вполне активно охотиться на суше. Мясо ее, к слову, было довольно вкусным – в сухих лесах, где ватонгия провела первые годы жизни, файеллы не встречались, однако ниже по течению они стали уже вполне обычны, и пару раз молодой охотнице даже удавалось поймать этих юрких созданий с помощью одного резкого рывка из засады.

Правда, это была не излюбленная ее дичь – слишком много попыток заканчивались провалом, слишком мало мяса доставалось ей в итоге, поэтому в основном ватонгия питалась существами помельче и поспокойнее, вроде ротианискуса – довольно крупной, почти в метр, примитивной «ящерицы», любительницы гниющей растительности и наземных моллюсков. Переваливающийся с боку на бок при ходьбе, сравнительно большеголовый ротианискус производил впечатление нерасторопного животного, однако на деле он мог не только вполне резво бегать (пусть и недалеко), но и активно обороняться, широко раскрывая пасть и всеми силами демонстрируя, на что нарывается чрезмерно наглый хищник. Обычно это работало, во всяком случае, если речь шла о взрослых ротианискусах, так что ватонгия предпочитала зариться на молодняк – они бегали быстрее, но и кусались не так сильно, а их броня вполне поддавалась ее длинным острым зубам, торчащим даже из закрытой пасти. Не пропускала она и других примитивных рептилий, например, неповоротливых макролетеров, охотящихся на моллюсков и крупных насекомых в лесной подстилке, а при случае не щадила и собственную малолетнюю родню, не сообразившую спастись от грозной сестрицы в узкой расщелине или посреди бурелома, куда ей, подросшей и изрядно растолстевшей, уже было не протиснуться.

Более крупные животные, увы, пока что были под запретом – даже умирая от голода, она едва ли рискнула б раскрыть пасть на кого-нибудь крупнее собаки, так что пасущиеся на берегу трехметровые анжелозавры – тоже примитивные синапсиды, но растительноядного профиля, с массивным бочкообразным телом, весом в триста килограммов – не вызвали у нее никакого ровно никакого интереса: не дело подрастающему львенку зариться на взрослую антилопу! Анжелозавры же были настоящими антилопами пермского периода – это были одни из первых по-настоящему крупных растительноядных животных на планете, и близкий родич этого колосса – так называемый котилоринх Хэнкока, обитающий несколько южнее – достигал в длину шести метров и весил до двух тонн, являясь крупнейшим наземным животным своей эпохи. Местные котилоринхи, принадлежащие к другому виду, были вполовину мельче, но даже в их случае у взрослых животных практически не было врагов – все хищники в регионе были мельче и слабее, так что, в каком-то смысле, и анжелозавры, и котилоринхи, и прочие их близкие родственники, объединяемые под именем «казеид», занимали ту же экологическую нишу, которая через сто двадцать миллионов лет будет принадлежать брахиозаврам, апатозаврам и другим гигантским рептилиям юрского периода. Лишь молодые, больные или старые особи по-настоящему рисковали стать чьей-нибудь добычей, тогда как взрослые и здоровые могли наслаждаться сравнительно безопасностью, занимаясь раскапыванием сочных корневищ, несколько более питательных, чем молодые побеги папоротников и хвощей.

Как и длинношеие динозавры, из-за своей маленькой головы казеиды вынуждены были кормиться почти беспрерывно, делая исключение только ради нескольких часов сна – но даже в глубокой дреме их лапы слегка подрагивали, а челюсти пытались откусить несуществующую еду, так что, едва просыпаясь, анжелозавры тут же возобновляли кормежку: больше, больше, как можно больше, чтобы успеть до наступления заката извлечь из грубой волокнистой пищи хотя бы малую толику столь необходимой энергии!.. Не успеешь – ночная прохлада вынудит тебя отправляться спать слегка голодным, и на следующий день надо будет кормиться еще неистовее, чтобы восполнить крошечную недосдачу питательных веществ в оранизме. Очередное промедление? Голод станет заметнее, а потом еще, и еще сильнее, пока непритязательный организм не начнет ощутимо жаловаться на свое состояние, тем самым ослабляя невидимый барьер с табличкой «Крупный, взрослый, почти непобедимый» и приглашая заинтересованных хищников поглазеть на ослабевшую особь: большая-то большая, но сможет ли оказать достойное сопротивление? А как насчет попробовать? А, может, укусить за ляжку, повиснуть мертвой хваткой, отбить от сородичей? Мало-помалу вокруг соберутся все плотоядные округи – их привлечет запах мяса и крови, возможность задарма набить собственное брюхо – и вот уже несчастный анжелозавр окажется между молотом и наковальней, после чего ему останется разве что глухо реветь от боли, когда узкие челюсти будут вспарывать ему брюхо…

Так что не стоит смеяться: в жизни этих гигантов кормежка занимала весьма и весьма почетное место, будучи девизом, кредо и смыслом жизни в одном флаконе. Отвлекаться от этого важного и нужного процесса, дабы полюбоваться на плывущее по реке бревно? Нетушки, ни за что на свете – и посему ни один из пасущихся анжелозавров даже не заметил, когда лежавшая на плотике необычная путешественница, внезапно оживившись, приподняла голову, внимательно всматриваясь в узкую песчаную косу, беловатым языком вдающуюся в русло.

В этом месте река слегка уклонялась к западу, огибая обнажившуюся горную породу, и постепенно образовался нанос, превративший часть потока в уютную затонину, этакий пресноводный заливчик, наверняка служащий неплохим «лягушатником» для молоденьких амфибий. Будучи на суше, ватонгия обязательно заглянула бы в этот природный бассейн, надеясь на легкую добычу, однако сейчас ее куда больше заинтересовала сама отмель, обещающая вполне удобный выход из сложившейся ситуации. На ее счастье, течение влекло ее как раз в эту сторону, и когда бревно, точно слепой кутенок, натолкнулось на песчаный нанос, «пассажирка» немедленно решила, что это ее остановка – и, соскользнув в воду, весьма резво направилась к берегу, то цепляясь когтями за дно, то помогая себе длинным хвостом.

Как раз вовремя – только-только она выбралась на сушу, как деревяшка, принесшая ее сюда, неуклюжей рыбиной переползла через мелководье и, подхваченная стремниной, проворно ринулась дальше, навстречу ожидающим его перекатам. Всего через пару-тройку часов, миновав причудливую кашу из мелких островков в дельте, этот опустевший плотик вкусит морской воды, и если не станет «добычей» какой-нибудь не слишком разборчивой рыбины, то спустя несколько дней уже упокоится на морском дне, став еще одним элементом природной свалки, что неизменно возникает в устье любой полноводной реки. Ну да, впрочем, пусть его – свою функцию, хоть и невольную, он выполнил на «ура», даром что ватонгии и в голову не пришло бы кого-то благодарить за эту милость судьбы. Скорее уж она испытывала смутное удовольствие от самого факта, что снова твердо стоит на своих лапах, хотя вместе с этим ее мозг терзало и беспокойство: ведь, как ни крути, она оказалась в совершенно незнакомом месте, за несколько десятков километров от привычного «дома». В этой ситуации даже зарождающееся чувство голода было немедленно отодвинуто на второй план – прежде чем охотиться требовалось как можно внимательнее изучить этот край, дабы не оказаться застигнутой врасплох неведомым врагом.

Извечный «закон подлости» дикой природы: даже если ты вышел победителем из противостояния с безжалостной стихией и больше всего на свете жаждешь передышки, никто ее тебе давать не станет. Настоящие беды Робинзона Крузо начались лишь после того, как он выбрался из моря на необитаемый остров, и хотя этой ватонгии удалось удержаться на материке (в противном случае ее судьбе можно было не завидовать – некрупные острова в пермский период были еще необитаемее, чем сейчас, ведь тогда еще не было ни птерозавров, способных добраться до них по воздуху, ни морских рептилий, что смогли бы до них доплыть), ее злоключения были далеки от завершения. Прежде срока выброшенная в зону «для взрослых», она словно перенеслась обратно во времени, вновь став новорожденной крохой, вынужденной спасаться от плотоядных родственников, так что пройдет еще немало, немало лет…

…прежде чем однажды, уже достигнув зрелости, молодая и полная сил самка все-таки сумеет добиться своего. И пусть к тому времени ее шкуру украсит не один десяток шрамов, а куцый жизненный опыт превратится в солидную энциклопедию, в один прекрасный день повстречавшийся ей взрослый самец не отгонит ее от убитой жертвы и не сорвет с ее плеча клок кожи, доказывая свое превосходство… нет, он приблизится почти осторожно, всем своим видом демонстрируя отсутствие угрозы, да и сама она, пусть и относясь к нему с опаской, лишь поначалу попытается спастись бегством.

Это будет хороший самец, мощный и здоровый, так что внутренний оценщик в самке изначально примет его благосклонно: да, этот подойдет. Не самый крупный из всех, что ей попадались, но подойдет. По крайней мере, он не поторопится сразу же залезть ей на спину, собственной силой и свирепостью подавляя любые попытки к сопротивлению, но исполнит весь нехитрый брачный ритуал, в процессе которого ватонгии терлись головами и неторопливо плавали кругами в тихой речной заводи, позволяя друг другу оценить достоинства партнера. Все действо займет полдня: утром самец найдет отдыхавшую после кормежки самку на речном берегу, где та обычно принимала солнечную ванну, а к полудню процесс достигнет финала, после чего оба животных разбредутся в разные стороны. Самец наверняка отправится на поиски другой пассии, которая примет его ухаживания, а наша молодая самка практически немедленно покинет ставшие родными прибрежные болота и отправится вверх по течению, точно так же, как почти семь лет назад это сделала ее мать.

Ей никто не покажет дорогу, не объяснит, почему нужно совершать такое долгое путешествие ради единственной кладки в куче гниющей листвы. Эволюция – плохой рассказчик, а для обычного выживания не нужно понимание процесса – все сделают инстинкты, так что еще вчера не помышлявшее ни о каких странствиях животное сегодня может ни с того ни с сего ощутить необоримое желание покинуть свой дом и отправиться куда-нибудь за горизонт. Оно не задумается, почему, зачем, с какой стати – это будет выше его темного разума, базирующегося на основных потребностях живого тела. Оно не попытается перебороть и поступить иначе. Оно вообще не поймет, где кончаются его, вот этой конкретной особи, желания, а где начинается лабиринт сохранившихся со времен предков программ поведения, созданных и работающих с единственной целью: продолжать существование этого вида на Земле.

Лишь через много-много миллионов лет, в эпоху развитых существ с большим мозгом, инстинкты вынуждены будут сосуществовать с разумом, и тогда найдутся те, что смогут их перебороть, объявить наследием «темного прошлого» и попытаются от них избавиться…

И скажу вам сразу, что у них ничегошеньки не выйдет.

Как бы человечество ни стыдилось своего происхождения, как бы ни пыталось всеми правдами и неправдами отрицать неоспоримую связь с самыми обычными животными, но наследие наших мохнатых пращуров постоянно напоминает о себе множеством мелких деталей, и человеческие инстинкты – лишь один из многих признаков того, что и мы когда-то искали друг у дружки блох. Можно, конечно, кричать, что это неправда, или, напротив, пытаться заявлять, что мы-то, мы уже давно живем лишь по разуму, по собственному желанию!.. – но инстинкты, эти безобидные «врожденные программы поведения» никогда не исчезнут лишь по нашему желанию. Пусть мы их обычно и не замечаем, однако то тут, то там – тяга к коллекционированию всяких бесполезных вещей или цепляющийся за юбку матери ребенок – они будут напоминать о своем существовании.

Ведь, в конце концов, то, что позволяло нашим прародителям выживать на протяжении миллионов лет, трудновато искоренить за столь микроскопический срок, в течение которого существует человеческая цивилизация. Так что можно обижаться, можно злиться, можно все отрицать и мнить себя выше «неразумной плоти», однако тело зачастую оказывается мудрее новорожденного разума, и не стоит сомневаться: инстинкты существовали, существуют и будут существовать всегда.

С эпохи на заре истории, с мрачных времен, о которых не помнит ни одна живая душа – через миллионы лет эволюции, до нас, людей, и даже дальше – пока встает и заходит солнце, пока зеленые ладони листьев поглощают небесный свет, пока все еще теплится жизнь на этой странной, странной голубой планете…

ЧТО ТАКОЕ, КТО ТАКОЙ:

Ватонгия (Watongia, названа в честь города Ватонга в Оклахоме) – род варанопсеид, достигали в длину двух – двух с половиной метров. Отличаются невероятно крупной головой, скорее всего, взрослые особи вели водный образ жизни и охотились на приходящих к водопою сухопутных животных, которых хватали из засады. Молодые особи могли вести наземный или полуводный образ жизни, питаясь мелкими позвоночными и крупными беспозвоночными.

Нанноспондил (Nannospondylus, «крошечный позвонок») – род мелких водных темноспондилов, длиной около двадцати сантиметров и внешним видом напоминавших тритонов. Питались мелкими беспозвоночными, в том числе насекомыми.

Диплокаулюс (Diplocaulus, «двустержневой») – род примитивных амфибий из подкласса лепоспондильных (Lepospondyli, «тонкопозвонковые»), с расширенной в форме бумеранга головой. Длина взрослых животных достигала метра. Голова и тело плоские, конечности короткие, хвост относительно мощный. Согласно двум наиболее распространенным теориям, вел либо малоподвижный придонный образ жизни, либо активно плавал в поисках пищи. Недавно найденные донные отпечатки диплокаулюса скорее свидетельствуют в пользу первой теории; также благодаря им стало известно, что от головы животного начинались кожные складки, объединяющиеся с «отторочкой» вдоль всего туловища.

Варанодон (Varanodon, «зуб варана») – род варанопсеид. Вырастал в длину до полутора метров, вел хищнический образ жизни и, в связи с большей подвижностью, вероятно, был одним из наиболее опасных сухопутных плотоядных, с которыми вынуждены были конкурировать молодые ватонгии.

Файелла (Fayella, в честь Роберта Фэя из Геологической службы штата Оклахома) – род темноспондилов, отличающийся от всех своих родственников относительно длинными конечностями, которые предполагают наземный и довольно активный образ жизни. Длина черепа около 15—20 сантиметров. Охотилась файелла, вероятно, в основном на мелкую добычу: крупных насекомых, личинок амфибий, мелких рептилий и синапсид.

Ротианискус (Rothianiscus, в честь палеонтолога Роберта Рота) – род примитивных рептилий, растительноядных или всеядных. Массивные животные, достигавшие в длину почти метровой отметки.

Макролетер (Macroleter, «большой губитель») – род вымерших примитивных рептилий, ведущих образ жизни современных жаб. Был около полуметра в длину, питался мелкими позвоночными и крупными беспозвоночными животными.

Казеиды (Caseidae, в честь палеонтолога Эрмина Коулса Кейза) – семейство растительноядных пеликозавров, первые по-настоящему огромные сухопутные животные на планете, а также одни из наиболее крупных синапсид. Отличались массивным туловищем и крошечной головой, ноги короткие и толстые, хвост относительно длинный. Питались мягкой растительностью, жевать не умели – могли лишь отрывать и глотать куски пищи. Появились в раннем пермском периоде, дожили до середины перми, в дальнейшем оказались вытеснены более прогрессивными синапсидами.

Анжелозавр (Angelosaurus, назван в честь формации Сан-Анжело в Оклахоме) – род казеид, отличался чрезвычайно массивным скелетом и короткими тупыми когтями, что, возможно, свидетельствует о склонности к рытью и жизни, в основном, на сухих равнинах.

Котилоринх (Cotylorhynchus, «рыло-чашка») – род казеид, в который входит крупнейший представитель семейства, достигавший шести с половиной метров в длину и двух тонн веса. Когти относительно длинные (у котилоринха Хэнкока – до семи-восьми сантиметров в длину), возможно, животное использовало их для раскапывания земли или сдирания гнилой коры со стволов упавших деревьев.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.