Мангрова

Мангрова

Из окон нашего номера в «Пакс-отеле» видна красивая гранитная дуга набережной залива Ботафого, обрамляющая с моря авениду Бейра-Мар.

Южным концом набережная упирается в Пан-де-Ашукар-Сахарную голову, одну из достопримечательностей Рио. Коническая форма этой необычно причудливых очертаний горы, действительно, всего более соответствует этому далеко не поэтическому названию. Пан-де-Ашукар возвышается над заливом на 300 м, и на ее вершину непрерывно поднимаются туристы, чтобы выполнить непременную для них обязанность, налагаемую кариоками — полюбоваться оттуда на Рио-де-Жанейро. И, верно, Рио с высоты трехсот метров виден прекрасно.

Посмотришь в противоположную сторону-там за двумя островами, называемыми в переводе «папа и мама», виден беспредельный океан.

А если смотреть на север, то можно видеть, как в глубине бухты Гуанабары, за искусственным полуостровом аэродрома, за центральным рынком и причалами порта город сходит на нет. Там уже не видно больших светлых зданий, не видно пятен густой зелени на площадях и бульварах, все приобретает коричневую окраску и, наконец, затушевывается сизой дымкой, скрывающей даль. В бинокль еще можно видеть, как гористая перемычка, отделяющая Гуанабару от океана, соединяется с лесистым берегом. Сегодня нам предстоит поехать вон туда, в самую даль, в самую глубину бухты Гуанабары, чтобы ознакомиться с мангровой, — совсем особым, прибрежным, вернее прибрежно-водным типом тропического леса.

Автомобиль мчит нас сперва по набережной, затенен-ной великолепными фикусами. Их кроны так густы, что совсем не пропускают солнца, а их корни выступают на поверхность земли и, извиваясь, как змеи, отходят далеко от ствола, создавая прочную опору всему дереву.

После этой набережной, где такси и автобусы по четырем асфальтовым полотнам (на двух из них движение в одном направлении, на двух — в другом) мчатся со скоростью не менее 60 км, мы попадаем в узкие улочки и переулки старого Рио.

Здесь сразу езда почти шагом-машины скучиваются на поворотах и перекрестках. Потом на короткое время мы вырываемся на широкую улицу по обе стороны канала, обсаженного молодыми королевскими пальмами, сворачиваем в сторону и попадаем в заводский район города.

На сотни метров здесь тянутся глухие кирпичные стены складов, закопченные бетонные корпуса фабрик и заводов и деревянные леса еще не осуществленных построек. Все та же самая послевоенная «конъюнктура», прекратившая возведение небоскребов в центре, приостановила и постройку новых заводов. На расчерченных фундаментами участках уже успели вырасти вездесущие сорные геликонии* и кое-где высятся еще не срубленные кокосовые пальмы.

Вскоре мы минуем конечную остановку автобуса; за нею сразу обрывается асфальтовая мостовая, и наш автомобиль начинает стучать рессорами, прыгать на ухабах и скрести дифером по земле в глубоких колеях. По обе стороны дороги иногда попадаются огороженные колючей проволокой участки чьих-то частных владений, но они исчезают, когда дорога вступает на невысокую насыпь, окаймленную непроточными канавами, заросшими болотными, вроде наших осоки и камыша, растениями.

Ландшафты кампосов Бразильского плоскогорья. Кампос-лимпос. «Смотришь вот на этот снимок и мысленным взором уносишься на Харьковщину, в Воронежскую область, а отнюдь не в тропики Южной Америки» (к стр. 129).

Кампос-серрадос «…это совсем особый тип растительности: внешне он сходен с африканскими саваннами, для которых типичны невысокие деревца…» (к стр. 129).

Бутылочные деревья в каатинге (к стр. 203)

Вправо от дороги, на плоской, сырой и заболоченной равнине скопились в полнейшем беспорядке фавеллы — жилища рабочего и безработного люда. Эта заболоченная низина не разгорожена колючей изгородью-она никому не принадлежит, ни для какого землевладельца она не представляет приманки. И вот здесь можно поражаться изобретательности обитателей этого, не упомянутого в путеводителе, района «прекраснейшего города» — «сидаде маравильоза». Есть поговорка — голь на выдумки хитра. Не найти нигде лучшего ее оправдания, чем тут, когда видишь, из чего только ни построены здесь дома: из досок, ящиков, бензиновых бидонов, кусков фанеры, волнистого железа… автобусных кузовов.

Хмурые ребячьи рожицы провожают глазами нашу машину, когда мы едем по кривой полосе, не занятой жильем и изображающей здесь улицу.

Колеса вязнут в сыром песке, хрустят под ними раковины моллюсков, выброшенных морем: мы выехали уже на полосу, заливаемую водой прилива. Еще несколько десятков метров, и приходится выйти из автомобиля, чтоб он не завяз на прибрежной вязкой и илистой, покрытой слоем разлагающихся водорослей, каемке берега мелководного залива.

Мы у цели нашего сегодняшнего путешествия: в заливе, в пятистах-шестистах метрах от берега виден островок, окаймленный низкими деревьями. Ветви их не то растут из воды, не то погружены в нее концами, смыкаясь в густую поросль. Это и есть мангрова.

Пройдя еще немного по берегу, мы увидели ожидающую нас моторную лодку. Она принадлежит Институту Освальдо Круца, в качестве моториста в ней-лаборант обезьянника, находящегося на видимом отсюда островке.

Усаживаемся в лодку. После получасовой неравной борьбы человека с машиной одолевает первый, и мотор-чик, оставляя коптящую струю дыма за собой, довольно быстро переправляет нас на остров. Там нам устраивают «бурную встречу» несколько десятков обезьян, у которых выработался прочный условный рефлекс: когда стучит моторка, то приезжают люди и привозят им пищу.

В первую очередь обезьяны бросились, конечно, к знакомому им лаборанту, а потом уж стали осаждать и нас, ожидая, что и мы дадим им еды. У некоторых мартышек и более крупных обезьян были малыши. Они не расставались с матерями, уморительно сидя у них на спине, а некоторые, крепко уцепившись «руками» и «нога-ми» за шкуру матерей, висели у них под шеей и грудью.

Лаборант рассказал, что раньше на острове были посадки бананов и некоторых плодовых деревьев: но вскоре после организации здесь Институтом Круца обезьянника мартышки завели такие «порядки», что от бананов и других плодовых не осталось и следа; на их месте разрослись дикие деревья и кустарники.

На острове есть маленький домик-лаборатория. Вначале в нем пытались было хранить продукты для этих обитателей острова. Вскоре же пришлось отказаться от этого, так как обезьяны неизменно «пронюхивали», что в доме имеется пища. Они, выломав кусок стены или крыши, разворовывали все, что бы там ни было.

Обезьяны в тропических странах пожирают и портят огромное количество плодов, идущих в пищу человеку. В районах развития плантаций они представляют серьезную угрозу для урожая, иногда даже более страшную, чем саранча в странах Передней Азии.

На многих обезьянах мы видели рубцы от разрезов и еще свежие, недавно зашитые раны. Это - результаты опытов, которые производятся сотрудниками Медико-биологического института.

Обезьяны не надолго отвлекли наше внимание, мы поспешили к чаще низкорослого леса, окаймляющего остров.

Сперва мы прошли довольно широкую полосу хрустевшей под ногами почвы, покрытой вспученной корочкой и белыми выцветами соли, на которой разреженно росли низенькие безлистные растеньица с сочным буровато-зеленым членистым стеблем. Мы узнали в нем старого знакомого-это был солерос*, очень мало внешне отличающийся от травянистого солероса, обычного у нас по морским побережьям, берегам соленых озер и на мокрых солончаках в пустынях. Сходные условия жизни у обоих этих видов, так далеко растущих один от другого, определяют сходство и их внешнего облика: обилие солей в почве и близкий к поверхности уровень засоленных грунтовых вод.

Далее шла узкая полоса, где на почти обнаженной почве были разбросаны низкие распластанные кусты альгодан-да-прайя*, ближайшего родственника известного волокнистого растения кенафа*. Сопровождавший нас ботаник доктор Кастро рассказал любопытную подробность жизни этого кустарника: по краю мангровы, на засоленной и подверженной заливанию морской водой почве альгодан-да-прайя растет вот таким низким стелющимся кустарником; а если его пересадить на хорошую почву, он развивает большой ствол и образует дерево до 15–20 м высоты; в Рио нередко можно встретить его в качестве декоративного дерева, отличающегося густой кроной и красивыми крупными цветами, как у мальвы.

Вода океана сюда достигает не всегда, только во время высокого прилива, и почва здесь была еще только сырая. После еще нескольких шагов вперед под ногой образовывался мокрый расплывчатый след, появился липкий ил, и еще дальше башмаки уже с чавканием отрывались от него. Но перед нами из-под тонкого слоя заиленной воды торчали дыхательные корни сиририты*, и хоть было ясно, что еще несколько шагов и придется уже засучивать брюки (снимать ботинки было поздно, в них уже хлюпала вода), мы не могли удержаться, чтобы не рассмотреть воочию это удивительное приспособление растения к жизни в полосе прилива и отлива.

Альгодан-да-прайя.

Дыхательные корни сиририты возвышались на десять-двадцать сантиметров над илистой водой, застоявшейся здесь от прилива. Толщина их два-три сантиметра, а вся их грязновато-белая поверхность является как бы ноздреватой или губчатой.

Илистая, пропитанная соленой океанской водой почва лишена воздуха, необходимого для жизни растений. Дыхательные корни построены из особой ткани, улавливаю-щей воздух из атмосферы. Растение «дышит» посредством этих замечательных корней.

Насмотревшись на эти «растительные легкие», мы подняли головы и рассмотрели саму сиририту: это невысокое, сильно ветвящееся почти от земли, похожее на куст, деревце высотой пять-шесть метров. Листья его ничем не замечательны, овальной формы, кожистые, блестящие. Цветов не было уже, а мелкие, еще незрелые плоды плоскоовальной формы сидели на коротких плодоножках у основания листьев.

Заросль становилась все гуще, продираться через нее было все труднее, и мы с трудом добрались до полосы, где обладательница дыхательных корней растет вперемешку с сириубой*. В отличие от предыдущей, сириуба — невысокое деревце с одним стволом, ветвящимся на втором-третьем метре от земли. Двигаться дальше вперед мы уже не могли: грязь стала замет-но глубже. Мы собрали гербарий со всех растений, а когда выбрались снова на сухое место, то уж старались не смотреть на свою обувь и брюки.

Манге.

Доктор Кастро пригласил нас осмотреть мангрову со стороны моря. Обезьяны уже не проявляли никакого интереса к нам, и мы без проводов с их стороны уселись снова в моторку. Поехали подальше от места причала, чтобы найти более типичные участки мангровы.

Внешнюю полосу мангровых зарослей образует манге*, тоже интереснейшее растение с приспособлениями уже совсем иного рода: у него «ходульные корни» и «живородящие плоды». Что же это такое?

Когда едешь вдоль мангровы в пору прилива, то ветви густой заросли опущены в воду, купы кустов как бы плавают на воде. Но если поехать во время отлива, то уже издали заметно, что кроны кустов аккуратно подровнены снизу на всем протяжении, — это работа прилива. И вот, под густым, нависающим теперь над водой пологом видны сходящиеся вместе по четыре-пять и больше косонаклонные нетолстые корни-подпорки. От места их соединения начинается собственно ствол дерева манге, образующего густую и ветвистую крону, которая вплотную смыкается с соседней. Дерево, таким образом, стоит на ходулях, поднимающих его выше уровня воды во время прилива.

Мангровы приурочены обычно к местам, где нет сильного прибоя, всегда в глубине бухт и заливов; но все же приливно-отливные движения воды обладают достаточной размывающей силой, и вот, в таких условиях по внешнему краю, принимая на себя, так сказать, «основной удар», у манге выработались эти ходули (они хорошо видны на заставке); их роль-удерживать растение в зыбком илистом грунте в полосе приливной волны.

Второе приспособление-прорастание зародыша в плодах на самом растении. Плод манге развивает корни и первые листочки, будучи еще на материнском растении.

Схематический профиль мангровы близ Рио.

Условные обозначения:

1. Уровень воды во время прилива. 2. Уровень воды во время отлива. 3. Rhizofora mangle. 4. Avecennia nitida. 5. Lagucularia racemosa 6. Hibiscus tiliaceus. 7. Salicornia Gaudihandiuna. 8. Sporolobus virginicus. 9. Juncus sp.

Центр тяжести разросшегося до 35–40 см тяжелого плода находится в его нижней, заканчивающейся острием, части. Форма плода в это время-чуть-чуть извитая спираль. Оторвавшись от дерева, плод падает отвесно в воду, имея при этом большую скорость и получая, благодаря спиральной изогнутости, вращательное движение. Он как бы ввинчивается в топкий ил и быстро укореняется. Теперь морской волной или отливным течением его уже не отнесет никуда: молодое растение будет жить здесь в той полосе побережья, где жили его предки.

Молодое деревцо манге, поднявшись над водой на двух-трех корнях-ходулях, развивает постепенно пышную крону и, по мере своего роста и утолщения ствола, вы-пускает от нижней его части новые корни. Некоторое время они выполняют роль дыхательных корней, далее же, достигнув дна, упрочиваются в нем и служат дополнительной опорой деревцу.

Был час отлива, когда мы на моторке подъезжали в разных местах «обезьяньего» островка к зарослям основного дерева мангровы. Повсюду ходульные корни манге образовывали такое густое переплетение, что представляли совершенно непроходимую преграду.

Ноги вязнут в иле, в котором «стоят» манге на своих «ходулях»; скользкая поверхность их покрыта моллюсками, и опираться на них ненадежно, а переплетшиеся и перекрещенные корни так густы, что человек изматывается, сумев продвинуться всего на несколько шагов.

Осмотрев мангрову на островке, мы отправились в конец бухты, к мангровым зарослям уже на берегу материка.

И там мы наблюдали такую же точно картину мангровы, о которой я рассказал.

День наш был насыщен впечатлениями. Мы набрали много гербария, образцов дыхательных и ходульных корней, плодов манге и других деревьев.

Усталые и перепачканные, но вполне удовлетворенные, мы уже после заката солнца вернулись на берег.

Особенно доволен я был тем, что у нас были живые, начавшие прорастать плоды дерева манге. Оказывается, ни в одном из ботанических садов мира его нет. Поэтому так хотелось довезти до Ленинграда плоды этого замечательного растения и вырастить их в оранжерее. Они жили у нас в сосуде с водой около месяца, но в конце концов погибли.