Дарвин и братская любовь

Дарвин и братская любовь

Удивительна мысль о том, что такое тёплое и ласковое понятие — братская любовь — вытекает из такого холодного и клинического понятия как «утилитаризм». Но этого не должно быть. Братская любовь не присутствует явно в стандартных формулировках утилитаризма — максимум всеобщего счастья, наибольшее добро для наибольшего числа людей. Другими словами, всеобщее счастье для всех одинаково; вы не привилегированны, и вы должны поступать исходя из этого. Это второе, менее яркое основополагающее предположение в системе аргументов Милля. С самого начала он не только утверждает, что счастье — это хорошо, но и то, что ничьё счастье не является выделенным.

Трудно представить себе утверждение, которое более открыто нападало бы на ценности, неявно пропитывающие природу, если естественный отбор «хочет», чтобы мы верили лишь в то, что наше личное счастье является выделенным. Это основной компас, который он встроил в нас; стремясь к целям, обещающим сделать нас счастливыми, мы максимизируем интенсивность распространения наших генов (или, по крайней мере, сохраняли бы хорошие шансы на это в наследственной среде). Оставим ненадолго в стороне то обстоятельство, что преследование целей, которые обещают осчастливить в конце пути, часто сопровождается несчастьем; оставим в стороне то, что естественный отбор на деле не «заботится» о нашем счастье и с готовностью одобрит наше страдание, если оно передаст наши гены в следующее поколение. Сейчас же дело в том, что основной механизм, посредством которого наши гены управляют нами, — глубокая, часто невыразимая и даже неосознаваемая убеждённость в том, что наше счастье отлично от счастья прочих. Мы созданы для того, чтобы не заботиться о счастье любого человека, кроме случаев, когда такая забота может быть полезна нашим генам.

И это касается не только нас. Эгоцентризм — главная особенность жизни на этой планете. Организмы действуют так, как будто их благо важнее блага всех других организмов (опять же, кроме случаев, когда другие организмы могут способствовать распространению их генов). Утверждение, что ваше счастье — ваша законная цель лишь до тех пор, пока она не противоречит счастью других, для Милля может звучать безобидно, но для эволюции это ересь. Ваше счастье предназначено для противодействия счастью других; сама причина его существования состоит в том, чтобы вдохновить вас на эгоистичную озабоченность им.

Задолго до того, как Дарвин узнал о естественном отборе, задолго до того, как он смог размышлять о его «ценностях», его собственные ценности (противоположного сорта) были хорошо сформированы. Этика Милля была практической семейной традицией Дарвина. Дед Эразм писал о "принципе наибольшего счастья". Всемирное сострадание долго было идеалом в обеих ветвях генеалогического древа Дарвина. В 1788 году Джошуа Веджвуд, дед Дарвина по материнской линии, изготовил сотни медальонов против рабства, изображающих чёрного человека в цепях под словами "Я ЛИ НЕ ЧЕЛОВЕК И БРАТ?" Дарвин поддерживал традицию, глубоко сочувствуя мучениям чёрных людей, которые, как он горько заметил, "вряд ли расцениваются лощёнными дикарями в Англии, как их братья, даже перед Богом".

Это простое и глубокое сострадание — как раз то, на чём утилитаризм Дарвина, в конечном счете, и покоился. Надо сказать, что, подобно Миллю, он придумывал объяснения своей этике (объяснения, которые, как ни странно, более открыто флиртуют с натуралистическим заблуждением, чем объяснения Милля). Но, в конце концов, Дарвин был просто человеком, сочувствовавшим безгранично, а безграничное сочувствие и есть утилитаризм.

Как только Дарвин осознал естественный отбор, он, конечно увидел, насколько глубокие разногласия имела его этика с ценностями, которые тот подразумевал. Коварная смертоносность паразитирующей осы-наездника, бессердечие кота, играющего с мышью — это всего лишь вершина айсберга. Размышляющий о естественном отборе должен быть поражён обилием страданий и смертей, которые могут быть заплачены за одно небольшое продвижения в органической конструкции. И более того, нужно осознать, что цель этого «продвижения», скажем, — более длинные, острее собачьих, зубы у самцов шимпанзе, предназначены для причинения более частых страданий или смертей другим животным. Органический мир процветает на боли, и боль процветает на органическом мире.

Дарвин вроде бы не тратил много времени на мучительные раздумья над этим конфликтом между «этикой» естественного отбора и его собственной этикой. Если оса-наездник или кот, играющий с мышью, воплощают ценности природы — ладно, тем хуже для ценностей природы. Как замечательно, что созидающий процесс, преданный эгоизму, смог создать организм, который, наконец, разглядев этого создателя, может размышлять над этой центральной ценностью и отклонять её. Еще замечательнее, что это случилось в рекордно короткое время. Самый первый организм, увидевший своего создателя, сделал именно это. Моральные чувства Дарвина, предназначенные, в конечном счёте, для обслуживания эгоизма, отказались от этого критерия создания сразу, как только он стал явным.