5. Пророчество о творчестве

1997 год. Трудно писать об этом сне, в тот период я сильно болела, не хочется и вспоминать. Но попробую. А дело было так.

Кажется, душевная боль отступала, хотя и очень медленно, неимоверно медленно. И все же я, будучи по природе завидной оптимисткой, замечала в себе ее скупые шаги вспять.

Долгие бессонницы я чаще всего проводила у окна, блуждая взглядом либо по темному скверу, лежащему в центре площади, либо по звездам. Для меня эти вечные мерцающие точки на мягком бархате неба были живыми и понятными. От них струилась дружественность. В них я находила сострадающих собеседников, умеющих без слов рассказать о многом, а еще лучше умели они слушать. Ночи не томили, не надоедали. Только днем накатывала усталость от непрестанного бодрствования, да еще досада на обнаженную неприглядность людей, их поступков и жалкой, притихшей от шквала перемен природы. День казался чем–то непристойно обнаженным, чего следовало стыдиться, от чего приличествовало отводить глаза. И я отводила.

Дивные сидения у окна не приносили облегчения. А поскольку сосредоточиться на деле было трудно, то я, кое–как выполнив домашнюю работу, неприкаянно бродила из угла в угол, мучаясь, нагнетая в себе то, что не облегчало душу, а совсем наоборот — давило на нее. Одни и те же облака, бесцельно, бессмысленно существующие в белесом, лишенном наполненности небе, совершенно не отражали ход времени. Глядя на них днем, нельзя было понять ни времени года, ни времени суток.

Сколько продолжалось такое состояние, я точно не скажу. Конечно, как–то удавалось отдохнуть и поддержать силы для дальнейшего существования. Зачем? Я не спрашивала. А если бы и спросила, то ответить мне было некому.

Но со временем стало замечаться, что иногда под утро мне хотелось спать, появлялось стремление к состоянию, в которое время от времени погружается любой живой организм. Это было чисто человеческое желание — снять напряжение. Спать хотелось не потому, что этого просила моя плоть, нет. Это защитные рефлексы начали требовать переключения сознания от приема информации на режим ее сброса, очищения от впечатлений, накопившихся в воспаленном, перенасыщенном мозгу.

Два–три часа предутреннего сна начали приносить неизъяснимую сладость. Бодрость почувствовалась позже. Сначала же ощущалось чистое первородное наслаждение. Затем время сна начало увеличиваться и наконец ночной отдых восстановился полностью.

Утром только помнилось, что ночью было хорошо. Правда, вместе с последней, звездой все прекрасные ощущения пропадали. Дни по–прежнему были невыносимы.

Май — пора цветения природы — самый прекрасный в году. Не зря он воспет в стихах. Теми, кто живет внимательно, давно замечено, что в этот период происходят очень точные колебания погодных процессов. Вот отцвел в первом тепле абрикос… дальше — вишни, сливы… А ко дню Победы, 9 Мая, мир погружается в сирень, и в это время всегда тепло и приятно. Затем настает пора черемух, и с этим приходят дождички и свежесть. Черемуховый дух так плотно проникает в душу и так горчит, щемит там, так бередит ее, что наедине с природой не только человек, но, кажется, всякая живая тварь становится умнее и добрее. Да, мудра природа и знает меру тому, что хорошо.

Но знает ли меру плохому? Часто я задавала себе этот вопрос, но решившись жить, коль повезло уцелеть, гнала от себя прежнюю и всякую заумь.

Помнилось, что после черемуховых холодов пространства затягивались яблочно–розовой кисеей и приглушенно–желтым цветом груши, как бы отражавшим солнце. Возвращалось тепло и уже не покидало землю. Где–то подступали к цветению степные оливки (маслина) и акация, приближался июнь. Неуемных соловьев ночью сменяли сошедшие с ума лягушки. А того, кто хотел бежать от них, от их сырых и душных водоемов и песен, настигал хор кузнечиков, сухие и ломкие голоса которых, впрочем, не щадили сердца, вливая туда расплавленную, разогретую усладу бытия.

Но в этом году сместились все сроки и смешались все совпадения. Май выдался чудовищно жарким, и черемуха, не успев разомлеть на солнце, скукожилась и облетела, без пользы сыграв свои свадьбы, без проку разметав и цвет и аромат. Словно болезненный налет, сбросили с себя белую кипень вишни, а их липкие прозрачные листочки огрубели и заматерели, приобретя усталый зеленый цвет с землистым оттенком.

Окна столовой, выходящие во двор, где на пятачке земли росло несколько фруктовых и декоративных деревьев, все чаще манили меня. Я начала выходить на лоджию и с высоты третьего этажа наблюдать возню голубей на балконах и карнизах дома, суету скворцов, поединки соек с грачами. Внизу на куче песка, сваленного неизвестно для каких надобностей, кувыркались совсем маленькие дети, незнакомые, появившиеся на свет за время моей болезни. Их голоса не мешали.

Как–то, сидя здесь утром, я почувствовала, что прошедшая ночь была не такой, как прежние. В ней было что–то знакомое, но давно забытое. Захотелось все вспомнить. Удалось восстановить события вечера, момент засыпания… О, ведь мне приснился сон! — обнаружила я. Словно только что увиденное кино, перед глазами прокрутился весь его сюжет.

Снилось лето, но не такое жаркое, как теперь, а просто теплое хорошее лето. Был день, но город стоял пустым, с его улиц исчезли движение и суета. Будто бы я вышла из дому, постояла во дворе, наслаждаясь тишиной и отсутствием людей, затем вышла за ворота, на площадь. По–прежнему там шумел сквер, огибаемый по периметру трамвайной колеей, а посередине сквера стояла храм. Но я пошла не туда, а в противоположную сторону, к проспекту. Там, на перекрестке, задержалась на остановке трамвая и начала рассматривать старое здание горного института и чистое небо над ним. Мои движения были неторопливы, даже замедленны, точно выверены, исполнены скрытого значения. Я стояла лицом на юг, оставив за спиной и храм, и свой дом. И моя душа постепенно заполонялась тихим блаженством от сложного соединения незаметных чудес: от такого лета, какого я давно не знала — мягкого, приятного; от мудрого молчания деревьев, которых так много было вокруг; от чистоты и абсолютной пустоты улиц, отчего казалось, что весь мир принадлежит мне одной. Мне давно–давно уже не было так хорошо.

Оглянувшись еще раз и убедившись, что свидетелей нет, я отважилась на молитву, обращенную к небу, к Богу, чтобы попросить у Него в дополнение к этой благодати еще и здоровья для себя, чтобы не страдать и близких своих не мучить. А может, хотела просто просить милости или пощады — Бог сам знает, что мне нужно, подумала я. И, старательно соединив ладошки, медленно подняла их вверх, немного наклоняясь вбок и как бы со стороны глядя на то, что получается. Мысленно я уже подбирала слова, которые надо произнести.

И вдруг увидела, что с неба к моим рукам протянулась золотистая нить, как солнечный луч на красочной картинке. Пройдясь взглядом вдоль нити, я заметила на другом ее конце огромный огненный шар, похожий на солнце, но больших размеров. И все же я подумала, что это солнце. Неужели все случилось по моей молитве, и теперь энергия солнца вливается в меня? — подумала я, порадовавшись, что эта энергия поправит мое здоровье. Некоторое время мои глаза изучали раскаленный светящийся диск, но потом я почувствовала неуверенность в том, что сделала правильные выводы. Возникла внутренняя тревога, и в поисках более правильного объяснения я перевела взгляд влево, на восток. Там на небе сияло настоящее солнце — нормальных размеров, с обычными невидимыми лучами. И я растерялась — не могло же на небе быть два солнца. Пришлось еще раз присмотреться к лучу, что шел то ли от моих рук, то ли к моим рукам. Почему этот луч виден? — снова подумалось мне. И почему он ровный? Естественно было бы, если бы он расширялся книзу, как все лучи.

Я попыталась опустить руки, но тут же поняла, что этого делать нельзя, потому что звезда погаснет. И тут пришла уверенность, что луч идет не от звезды ко мне, а наоборот — от меня к звезде. Это я зажгла звезду и питаю ее своей энергией! Страх накатил не от этого открытия, а от ответственности: ведь звезда должна гореть все время, а значит, я не должна опускать руки! Сияя, новая звезда украшала небо. Ведь и в самом деле никакая звезда на небе не бывает лишней!

Мне никто не мешал, и ничто не отвлекало — я могла стоять так сколько угодно. Оглядываясь и что–то высматривая вокруг себя, я проснулась.

Теперь, располагаясь на лоджии и попивая утренний кофе, вспоминая все новые и новые детали этого вещего сна, я понимала только то, что он приятный, обещающий. Что? Как? Когда? — глубоко в недрах наитий ворочались ленивые, неповоротливые осознания, но наружу ясными констатациями не выныривали.

Солнце, переместившись с площади в наш двор, начинало заглядывать в окна столовой. Поспешно опустив защитные занавески, незатейливо приспособленные из старых простыней (а что еще можно повесить на окна под эти палящие лучи, от которых все мгновенно желтеет и сгорает на глазах?), я перешла в кабинет. Подняла такие же занавески здесь, впустила в комнату виды сквера и неба и села за стол — поодаль от раскаленного окна.

И тут меня что–то насторожило, заставило прислушаться — это была тишина, ибо за окном исчез ветер. Говорливые тополя стояли вдруг немые и подавленные. Только от нагретых окон, как от печки, струился жар. Не удивительно — столбик термометра в тени поднимался выше сорока градусов. Неадаптированному организму вынести это было не под силу.

Я сняла халат, прошла в ванную и опустилась в холодную воду, посидела несколько минут, пока вода нагрелась и перестала охлаждать меня, и вылезла. Крупные капли, словно ртутные, прытью скатились с кожи, оставив ее сухой и горячей. Намочив в той же воде халатик и слегка отжав, я набросила его на себя и поспешила в кабинет. Здесь включила два вентилятора — настольный и напольный, направила их струи навстречу друг другу так, чтобы самой оказаться на их пересечении. Принялась пересматривать верстку своего первого сборника. Вот о чем был мой недавний сон! Он пророчествовал мне творчество, ведь теперь наконец–то для этого есть время. Есть время, но как не вовремя…

Когда казалось, что с минуты на минуту все живое погибнет, пришло долгожданное облегчение. Оно было внезапным и тем казалось еще чудеснее.

Незадолго до этого я начала выходить во двор. Соседки, из года в год наблюдающие за моим выздоровлением, сразу же нашли для меня занятие: в уголке двора, где они посадили простенькие садовые цветы, выделили мне грядку для поливания. Шланг дворника туда не доставал, и женщины, спасая зеленые шубки куртин, носили им воду из квартир.

Идея мне понравилась, ибо снова начали нравиться движение и легкие физические нагрузки. Теперь ежедневно под вечер я набирала воды в несколько двухлитровых бутылок, ставила их в сумку и несла с третьего этажа подопечным растениям. А поливая, казалось, ощущала их вздохи и радость от утоления жажды.

В один из дней полива цветов меня пригласили после зайти в гости.

— Почитай стихи, — попросила Валентина Петровна, хозяйка, но я покачала головой, не соглашаясь. — Почему нет?

— Сейчас, когда мы так трудно выживаем, сентиментальные охи–ахи не очень кстати. Все живут исключительно по соображению, а не по душе. Мои стихи не впишутся, — Валентина Петровна на это только понимающе промолчала. Она и сама так думала, но ведь эта новая жизнь их не касалась — им можно помнить поэзию и читать стихи.

А я, между тем, продолжала размышлять, что люди не понимают вреда жизни по рассудку, прежде всего для себя лично. Это противно природе — загонять эмоции внутрь, подавлять их, как вредно не снимать жар с кожи, когда она перегрета.

Я чуть не сорвалась на воспоминания, но этого нельзя было делать. Недавно прошлое, в один из моментов нагрянув разом, нанесло мне убийственный удар — так во всяком случае должно было произойти. Но прошлое или просчиталось, или им был выбран неудачный момент, или мои гены оказались мощнее, чем предполагалось, но удар получил другое прилагательное, хотя тоже малоприятное — сокрушительный. И отныне прошлое стало для меня ядом, прикасаться к нему больше не рекомендовалось, по крайней мере, до тех пор, пока я не научусь смотреть на него отстраненно, вчуже.