Общение животных и язык человека: качественные различия или эволюционная преемственность?

Общение животных и язык человека:

качественные различия

или эволюционная преемственность?

На симпозиуме в битком набитой аудитории председательствовала Беатриса Гарднер. В своем кратком вступительном слове она признала тему симпозиума дискуссионной. Говоря об огромном количестве споров вокруг достижений Уошо и абсурдности некоторых из них, она не без иронии напомнила собравшимся о решении, принятом Парижским лингвистическим обществом в 1866 году. Заваленное статьями на тему о происхождении языка, Общество провозгласило, что материалы, посвященные этой проблеме, рассматриваться не будут – члены Общества понимали, что такие умозрительные построения не могли в то время быть подвергнуты экспериментальной проверке. Затем миссис Гарднер перечислила участников заседания и отметила одно обстоятельство: отсутствие авторитетного и беспристрастного лингвиста, который подверг бы публичной критике достижения Уошо. «Мы не включили в число участников дискуссии психолингвистов и лингвистов, – сказала Гарднер с нескрываемым раздражением, – поскольку их манера утверждать, что все, что они знают, непреложная истина, и при этом отбрасывать все остальное как очевидное или тривиальное вызывает у меня и других специалистов по поведению животных протест и возмущение». Позиция, занятая лингвистами в отношении природы языка и достижений Уошо, делает их участие в дискуссии на предлагаемую тему, по мнению миссис Гарднер, неуместным. Если у аудитории и были другие мнения, то их не высказали вслух. Затем Беатриса Гарднер представила ораторов.

Выступления были запланированы в следующей последовательности: Питер Марлер, Аллен Гарднер, Норман Гешвинд и, наконец, Харви Сарлз. Каждый из них делал отдельное сообщение, после чего открывалась общая дискуссия по всем четырем докладам. Темы этих четырех сообщений были различны, поскольку каждый докладчик рассматривал взаимосвязи между поведением шимпанзе и человека со своей собственной точки зрения; однако нередко слова одного докладчика служили подтверждением идей, высказанных другим. Можно было подумать, что все четверо, не отдавая себе в этом отчета, воздвигают внешне изолированные части некоей единой конструкции.

Аллен Гарднер озаглавил свое сообщение так: «Сравнительная психология двустороннего общения». Он начал с напоминания об общих методах и мерах предосторожности, которые использовались им и его женой при сборе данных о поведении Уошо и, в частности, с подробного описания их собственной модификации метода двойного контроля. «После того как мы собрали достаточное количество данных, мы решили испытать возможности Уошо на каком-нибудь простейшем лингвистическом тексте, – сказал Гарднер и добавил саркастически, – а так как мы испытывали уважение к другим научным дисциплинам и были достаточно наивны, то ожидали, что сможем найти определение языка». Но Гарднеры обнаружили, что лингвисты «погрязли в схоластике» и используют извращенный эмпирический метод, при котором, по словам Хомского, «эксперименты ставятся для того, чтобы подтвердить результат». Сравнение достижений Уошо с соответствующими достижениями детей затруднялось тем, что, по мнению Гарднера, строгих методов сбора данных по овладению детьми языком не существует. Чтобы обосновать это утверждение, Гарднер взялся проанализировать проведенное психолингвистом Роджером Брауном критическое сопоставление первых высказываний Уошо с соответствующими высказываниями детей. Чтобы возражения Гарднера были понятнее, напомним вкратце содержание работы Брауна.

Браун, как и Беллуджи с Броновским, чувствовал, что в используемых Уошо комбинациях знаков отсутствует что-то, что есть уже в первых высказываниях детей. Он считает, например, что детское высказывание «мама обед» обнаруживает большее понимание структуры предложения, чем аналогичное высказывание Уошо, скажем «кукла моя». По его мнению, мать ребенка правильно истолковывает высказывание «мама обед» как сокращенную форму более сложного предложения, которое она, поправляя ребенка, и произносит: «Правильно, сейчас мама обедает». Когда ребенок говорит «Фрезер кофе», мать снова распознает в этом высказывании более сложную конструкцию, отвечая: «Правильно, это кофе Фрезера». Таким образом, в высказываниях ребенка проявляются зачатки развивающегося впоследствии синтаксиса.

Аллен Гарднер считает, что подобные расшифровки детских высказываний допускают самые различные толкования. Приведя цитированные выше примеры из работы Брауна, он замечает: «Не будучи лингвистом, я не могу понять, почему во втором примере нельзя высказывание маленькой Евы воспринять как „Фрезер пьет свой кофе“».

Затем Гарднер рассмотрел данные, которые использует Браун для подкрепления своего тезиса. Браун настаивает на том, что дети в высказываниях вроде «мама обед» редко используют неправильный порядок слов, а Уошо – часто. Цитируя приводимые Брауном данные по детским высказываниям, Гарднер показывает, что исследователи детских высказываний учитывали в качестве осмысленных такие комбинации слов, которые они с женой, работая с Уошо, исключали из рассмотрения. Браун утверждает, что при анализе нескольких тысяч детских высказываний было обнаружено менее 100 случаев употребления неправильного порядка слов. Однако повторный анализ тех же данных, по словам Гарднера, показывает, что неправильный порядок использовался в 42 из 205 случаев. «Неплохо, – замечает Гарднер, – хотя и хуже, чем у Уошо».

В другом исследовании детей просили разложить в две стопки картинки, чтобы определить, понимают ли они разницу между «собака кусать кошка» и «кошка кусать собака». Дети поступали правильно чуть более, чем в половине случаев, из чего следует, заключает Гарднер, что это лучше, чем просто случайное раскладывание, но значительно хуже, чем это делала Уошо, у которой доля правильных ответов достигала 90%. Таким образом, полагает Гарднер, данные и доводы, выдвигаемые Брауном против Уошо, с не меньшим успехом могут быть использованы для доказательства того, что люди языком не владеют, а шимпанзе – владеют.

Гарднер анализирует эти сопоставления не для того, чтобы умалить достижения детей или дискредитировать Брауна, которого он называет «своим сторонником среди психолингвистов». Он лишь подчеркивает, что поскольку при исследовании детей заранее известно, что языку они со временем научатся, то это обстоятельство порождает известную леность при разработке экспериментальных методов сбора и анализа данных, показывающих, как именно дети овладевают языком; с другой стороны, убежденность в том, что шимпанзе не способны обучиться языку, сказывается в недооценке соответствующих данных по шимпанзе. Сравнивая успехи Уошо в овладении языком с успехами детей, Гарднер приходит к заключению, что в подходе к изучению общения у человека и животных существует качественный разрыв, хотя в процессе эволюции такого разрыва, если исходить из известных данных, не было. «Если принять, – заключает он, – что, исследуя процесс овладения языком, мы должны учитывать лишь четкие и однозначно интерпретируемые данные, то на основе таких данных мы должны будем признать, что шимпанзе при обучении языку обнаруживают большие способности, чем человек». Конечно, если использовать данные, полученные более совершенными методами, то обнаружится, что человек превосходит в этом отношении шимпанзе. «Но, – добавляет он, – в этом случае следовало бы также использовать бо?льшие выборки данных и подвергнуть исследованию много большее число шимпанзе».

Питер Марлер выбрал в качестве темы своего сообщения «Стратегии развития и разнообразие сигналов». Ученый задается вопросом, существует ли непрерывный переход от коммуникации животных к человеческому языку, если рассматривать лишь один его аспект – обучение устной речи. Эта сторона дела крайне важна, поскольку является ключевой в процессе «становления языка в том виде, в котором он нам известен, и во многих отношениях столь элементарна, что представляется исследователям человеческого языка тривиальной». При обсуждении этой проблемы Марлер старается показать, что, во-первых, устное (голосовое) обучение имеет место не только у человека, но и у других живых существ; во-вторых, некоторые экологические аспекты могут привести к тому, что голосовое обучение окажется для вида адаптивной стратегией; и в-третьих, как у человека, так и у других животных существуют специфические механизмы развития голосового обучения.

Упомянув о Саре и Уошо, Марлер сказал: «Эти исследования, к моему удовлетворению, показали, что многое из необходимого для овладения человеческим языком потенциально присуще шимпанзе и может быть развито, если при обучении пользоваться жетонами или жестами». Он также согласен с Примаком и Гарднерами в том, что общие операциональные принципы языка важнее, нежели конкретный носитель, используемый при передаче сигналов. Поскольку присущие языку основные черты обнаруживаются не только у человека, но и у других животных, Марлеру представляется важным пролить свет на то, как у человека возникла устная речь – основное средство нашего общения друг с другом.

Прежде всего Марлер кратко рассказал о роли устного обучения при анализе развития речи у детей. В исследованиях механизмов овладения синтаксисом и грамматикой существуют два основных направления: изучение общих для различных языков черт, проявляющихся в речи взрослых, и изучение развития речи у детей. При обоих подходах в соответствии с бихевиористской точкой зрения ошибочно считается, что новорожденный ребенок подобен чистому листу бумаги. В действительности, сказал Марлер, «развитие речи предопределено некоторыми обстоятельствами, задающими конкретные направления развития». Марлер считает само собой разумеющимся, что речь – это нечто большее, чем просто результат культурной традиции; немаловажна также и биологическая предрасположенность. Важнейшим условием для развития речи, по словам Марлера, является способность управлять звуками, обращенными к потенциальному собеседнику.

Аргументируя этот тезис, Марлер анализирует голосовое обучение у животных. Казалось бы, естественнее всего начать с наших сородичей-приматов. Однако ученый замечает, что голосовые возможности приматов весьма ограничены. Но среди птиц он обнаружил таких, для которых голосовое обучение является «ключевым процессом в их естественном развитии». Это две отдаленные в родственном отношении группы: воробьиные птицы и попугаи; возможно также, что голосовое обучение характерно и для колибри и туканов. Он заметил, что у этих птиц происходит обучение определенным звукам, содержащимся в индивидуальном репертуаре одних птиц, но отсутствующим у других.

Покончив с вопросом о выборе объекта, подходящего для сравнительного исследования, Марлер рассказал немного о том, почему голосовое обучение встречается именно в этих группах и отсутствует в других. И почему оно касается отдельных звуков в индивидуальных репертуарах лишь некоторых птиц. Затем ученый вернулся к приматам и, в частности, рассказал о своих исследованиях в лесах Бундонго в Восточной Африке, где он записывал голоса двух видов мартышек рода Cercopithecus.

Голубая и краснохвостая мартышки живут в тропическом лесу в непосредственном соседстве и имеют столь много общего, что их можно считать происходящими от общего предка. Изучая маркировочные крики взрослых самцов и тревожные крики у этих двух видов, Марлер обнаружил, что последние очень похожи, тогда как крики взрослых самцов «заметно дивергируют». Он полагает, что это объясняется различиями в функциях криков.

Из 129 зарегистрированных в полевом дневнике Марлера встреч с голубыми мартышками почти в половине случаев на том же или на соседнем дереве оказывались и краснохвостые мартышки. Обезьян обоих видов преследуют одни и те же враги – люди, леопарды и орлы; в большинстве случаев обезьяны одного вида реагируют на крики тревоги, издаваемые обезьянами другого вида. Следовательно, решил Марлер, крики тревоги дивергируют медленно, поскольку «использование тревожных криков другого вида взаимовыгодно».

Крики же взрослых самцов служат для сбора группы перед откочевкой и для поддержания дистанций между группами обезьян одного вида. Будь крики самцов разных видов схожими, возникла бы путаница, поэтому они в процессе эволюции подвергаются отбору, который способствует их дивергенции. Главное, на что следует обратить внимание, говорит Марлер, это на то, что в стратегиях формирования поведения ясно обнаруживается необходимость в той или иной степени разнообразить сигналы. Но поскольку в случае с мартышками необходимость в разнообразии не особенно велика, оно может быть достигнуто без использования таких радикальных адаптивных стратегий, как обучение. А вот у птиц, обучающих свое потомство пению, необходимость в большем разнообразии сигналов налицо.

В роде Cercopithecus лишь несколько близкородственных видов восходят к непосредственному общему предку. Что же касается птиц, то у них в одном и том же местообитании может эволюционно возникнуть и существовать до пятидесяти родственных видов. Как и у мартышек, крики тревоги у всех видов похожи, однако песня самца, по словам Марлера, «является объектом крайне сильного давления отбора на сигнальное разнообразие, что может привести к коренной перестройке стратегий развития поведения и, в частности, к увеличению роли обучения». Необходимость обеспечить размножение и поддержать территориальность создает преимущество для видов, песня которых заметно отличается от песен соседних видов. Отбор на сигнальное разнообразие ведет к тому, что Марлер называет «безудержным видообразованием», необходимым условием которого, по мнению ученого, является обучение, позволяющее обеспечить должный темп эволюционных изменений песни самца.

Марлер обратил внимание и на внутривидовые диалекты, встречающиеся у видов с голосовым обучением; и даже в рамках одного диалекта могут быть индивидуальные различия в песне самцов. Следовательно, в тех случаях, когда для обеспечения сигнального разнообразия требуется обучение, возникает не только межвидовая, но и внутривидовая изменчивость. «Мы приходим к мысли, – говорит Марлер, – что диалекты в пении птиц служат ограничению интенсивности потока генов между отдельными локальными популяциями, поддерживая целостность локальных генофондов и, возможно, способствуя адаптации к местным условиям».

Марлер считает, что при некоторых условиях диалекты, вероятно, выполняют ту же функцию и у человека. Общество людей приспосабливается к местным условиям существования на протяжении какого-то времени, поэтому в доисторические времена закрепление такой приспособленности могло идти посредством ограничения интенсивности потока генов между различными человеческими популяциями, что достигалось в числе прочего и за счет несходства диалектов. В те времена, утверждает Марлер, различия в экологических нишах отдельных племен должны были быть почти столь же велики, как и у полноценных видов других организмов.

Замечание Марлера о том, что возникающее в результате обучения сигнальное разнообразие затрагивает все уровни биологической организации и на каждом уровне служит удовлетворению целей определенной биологической единицы (вид, группа, организм), заставляет вспомнить о жаргонах, которые явно несут ту же функцию, возникая, по-видимому, спонтанно даже в наиболее деклассированных слоях общества. Диалекты, вполне возможно, указывают на то, что процесс видообразования все время возобновляется. Со временем как у птиц, так и у человека вызванная диалектом изоляция может привести к возникновению адаптации к конкретным местным условиям, которая закрепится генетически. Так, в процессе эволюции возникает явление, которое Марлер назвал «адаптивным расчленением»: по мере того как более преуспевающие разновидности доводят до вымирания своих менее преуспевших конкурентов, набор видов упрощается, в результате чего постепенно расширяется разрыв между ближайшими уцелевшими сородичами. Вероятно, вымирание некоторых видов будет результатом безудержного видообразования у воробьиных птиц; многие считают, что нечто подобное уже произошло с человекообразными обезьянами и гоминидами, некогда заполнявшими разрыв, существующий ныне между человеком и шимпанзе. Встает вопрос: какую роль играли диалекты и голосовое обучение, обеспечивая некоторой группе первобытных людей селективное преимущество, если происхождение и функции языка действительно соответствуют гипотезам Марлера?

Установив, что голосовое обучение существует не только у человека, но и у других животных, и предположив, что и у людей, и у птиц такое обучение исходно возникло как качественно новая стратегия, позволяющая удовлетворить крайне сильному давлению отбора в пользу сигнального разнообразия, Марлер переходит затем к рассмотрению реально существующих механизмов формирования поведения. Как у птиц, так и у человека обучение молодняка взрослыми является необходимостью, и «в тех случаях, когда оно действительно имеет место… мы, как правило, в качестве его следствия обнаруживаем существование диалектов».

Хотя обучение и необходимо, продолжает Марлер, «существуют четкие ограничения, накладываемые как на его продолжительность, так и на образец для подражания. У некоторых птиц обучение, по-видимому, продолжается всю жизнь». В качестве примеров Марлер приводит североамериканских чижей и прочих вьюрковых птиц. У таких птиц, как, например, белоголовая зонотрихия, обучение заканчивается к десятому – пятнадцатому дню жизни. В тех случаях, когда существует такой критический период, он приходится у птиц, как и у людей, на детство.

Затем Марлер с позиций этолога рассмотрел представление бихевиористов о том, что при рождении организм подобен чистому листу бумаги. Он отметил, что, когда белоголовой зонотрихии предоставляется выбор между песнями ее вида и певчего воробья, она обучается песне собственного вида. Такая избирательность объясняется, по его мнению, необходимостью предотвратить возможность обучения песням другого вида. В некоторых случаях, например у белоголовой зонотрихии, эта способность опознавать песню собственного вида, по-видимому, в какой-то степени обусловлена генетически. У других видов такая избирательность обеспечивается иными механизмами. В качестве примера Марлер приводит красноплечего трупиала, которого в неволе можно обучить двум различным песням, тогда как в естественных условиях такого никогда не бывает. Ученый полагает, что это может объясняться тем, что на воле птенцы реагируют также на характерную окраску оперения самцов собственного вида.

Марлер не только считает, что представление о новорожденном существе как о чистом листе бумаги неприемлемо ни в отношении птиц, ни в отношении человека, но и сомневается в том, что классическое учение о внешнем подкреплении вообще применимо к голосовому обучению: «Похоже, что существует какой-то внутренне заложенный стимул к тому, чтобы издавать звуки, запавшие в память при определенных обстоятельствах в прошлом».

Он обращает внимание на то, что у некоторых птиц характерное видовое пение развивается и в изоляции, когда обучения нет, но лишь в том случае, если они слышат собственный голос; если же птицу лишить слуха, то песня не сформируется. Это приводит Марлера к мысли о том, что между стадией зависимости от обучения и стадией независимости от внешних влияний может лежать некая промежуточная… стадия, когда животное обучается, подгоняя издаваемые им звуки под образец, который Марлер называет «слуховым шаблоном». Такое животное, настроенное на обратную связь, оказывается как бы предрасположенным к тому, чтобы сделать еще один шаг и перейти к обучению от внешних источников. Марлер надеется, что эксперименты на детенышах шимпанзе дадут возможность выяснить, существует ли у приматов такая промежуточная стадия, которая может «сделать более понятным столь совершенный механизм голосового обучения у человека».

И наконец, Марлер упомянул еще об одной черте, общей для птиц и человека: у ряда птиц, для которых характерно обучение пению (таких, как зяблик или канарейка), в мозгу существует левостороннее доминирование некоторых структур, связанных со способностями к пению. У этих птиц в образовании звуков доминирует левый гиперглоссус. Хотя Марлер сказал об этом вскользь, аудитория чрезвычайно заинтересовалась этим сообщением, поскольку было известно, что в следующем докладе Норман Гешвинд собирается рассказать о том, что левостороннее доминирование считается одним из самых явных свидетельств приспособленности человеческого мозга к использованию языка. (Действительно, выступление Гешвинда, судя по всему, подтверждает гипотезу Марлера о происхождении голосового обучения.) В заключение Марлер предположил, что сходство и эволюционная преемственность между общением у животных и языком человека просматривается в двух аспектах: в существовании голосового обучения и в механизмах левостороннего доминирования, которые раньше считались свидетельством качественного различия между человеком и животными.

Норман Гешвинд, невролог, занимается изучением мозга. Он сразу же дал понять, что не намерен затрагивать метафизические представления о природе мозга, ибо знает лишь то, что исследовал сам и что в том же направлении изучали другие. Прежде всего он высказал мнение, что сколько-нибудь хорошего определения языка не существует. На его взгляд, язык – это не какой-то единичный объект, как можно заключить из употребления понятия «язык», но сложное явление, разносторонне проявляющееся и контролируемое различными участками мозга. Более того, Гешвинд считает, что язык характеризуется набором независимых и несопоставимых особенностей, каждая из которых возникла в процессе эволюции самостоятельно и с собственной скоростью. По мере развития мозга человек постепенно обретал набор способностей, совокупность которых мы и называем языком.

Сформулировав общую концепцию, из которой он исходит, Гешвинд перешел к конкретной теме своего сообщения. Прежде всего он отметил, что человек – это единственное животное, у которого изучены ответственные за язык мозговые структуры. Наиболее характерной чертой такой специализации является то, что он назвал латеральной доминантностью: ситуация, когда одно из полушарий головного мозга явно превосходит другое при выполнении определенной функции. Гешвинд упомянул, что данные по такому доминированию известны для птиц, обучающих птенцов пению, и не известны для каких-либо других видов. В мозге человека левое полушарие доминирует при выполнении обеих функций языка: и при составлении высказываний, и при их восприятии. Среди исследованных им людей с неполноценными языковыми способностями (афазия) у 97% было повреждено левое полушарие. Роли обоих полушарий различаются и при выполнении мозгом других, не связанных с языком функций: правое полушарие, по мнению Гешвинда, более музыкально, лучше справляется со сложными задачами восприятия, более эмоционально. Наконец, латерализация мозга связана с право- или леворукостью.

Затем Гешвинд углубился в обсуждение анатомической асимметрии, соответствующей доминированию левого полушария при использовании языка. Он не стал детально описывать роль различных участков мозга, поскольку в его намерение входило лишь обоснование того положения, что левое полушарие и те участки в нем, которые ответственны за язык, отличаются по своему строению от соответствующих участков правого полушария. Выявились эти различия лишь после очень тщательного исследования многих экземпляров человеческого мозга.

Левая сторона левого полушария в среднем на один сантиметр больше, чем сопоставимая ей часть правого полушария, что, по утверждению Гешвинда, означает, что она содержит несравненно большее число нервных клеток. Эта особенность проявляется уже при рождении, что весьма знаменательно, поскольку существует мнение, что некоторые связанные с языком участки мозга достигают полного развития не раньше, чем через несколько недель после рождения.

Здесь уместно вспомнить биогенетический закон Геккеля. Если история развития организма повторяет эволюционную историю вида, то тогда последовательность созревания тела и мозга до и после рождения может служить указанием на последовательность событий в процессе эволюции вида. Например, угловая извилина, играющая важную роль в развитии языка, возникает у ребенка поздно, из чего следует, что она соответствует сравнительно недавним эволюционным событиям.

Затем Гешвинд перешел к описанию анатомических различий между конкретными участками двух полушарий. Он показал, что Сильвиева борозда в левом полушарии больше, чем в правом; извилина Гершля представляет собой треугольный участок ассоциативной коры левого полушария, а в правом полушарии – это маленький сигарообразный участок; центр Вернике в левом полушарии больше и т.п. Гешвинд подчеркнул, что с точки зрения невролога общение людей обеспечивается комплексом структур разного размера и формы, находящихся в различных областях левого полушария головного мозга. Давление отбора, которое привело к возникновению языка, вызвало изменение формы отдельных мозговых структур.

Если определенные участки мозга повреждаются у взрослого человека, то возникают соответствующие нарушения в использовании языка; если же аналогичные повреждения левого полушария происходят у ребенка, то, по-видимому, включается правое полушарие и нарушения могут быть скомпенсированы и устранены. Для мозга, говорит Гешвинд, характерно доминирование, а не жесткое разделение функций. Таким образом, язык представляет собой не некое единичное свойство поведения, а сумму различных способностей.

Изменения в человеческом мозге происходят не безвозмездно. Латерализация мозга сопровождалась утратой способности одинаково хорошо владеть обеими руками. Кроме того, говорит Гешвинд, мозг – это, выражаясь в обыденных терминах, крайне дорогая часть оборудования всего организма; у человека он потребляет четверть общего потока крови, проходящего через сердце. Учитывая такую дороговизну, Гешвинд считает, что у животных мозг не может быть больше, чем им требуется; наш мозг имеет именно тот размер и организован именно таким образом, каким он должен был быть, чтобы наши предки выжили в борьбе за существование.

В заключение Гешвинд поднял вопрос о том, почему произошли характерные для левого полушария изменения и почему этого не случилось в обоих полушариях. Он считает, что на определенном этапе эволюции человек оказался под действием необычайно сильного естественного отбора в пользу таких изменений – возможно, аналогичного отбору на сигнальное разнообразие, который привел к возникновению голосового обучения и латерального доминирования у зябликов. И для природы оказалось слишком трудным не только создать «новые устройства» в человеческом мозгу, отвечающие потребностям новых изменений, но и произвести их в двух экземплярах в обоих полушариях. Роковое решение было принято, по крайней мере на некоторое время: необходимость сделать животное более сообразительным или, другими словами, более гибко реагирующим на обстановку перевесила недостатки, связанные с асимметрией мозга.

Что же касается Уошо, то Гешвинда больше всего интересует, существует ли у шимпанзе асимметрия, характерная для мозга человека.

Харви Сарлз привлек внимание симпозиума сообщением на тему: «Поиск сопоставимых переменных в речи человека». Докладчика интересовало выявление таких особенностей человеческой речи, которые могут быть сопоставлены с аналогичными особенностями коммуникации животных. По сути дела, Сарлз развил тему о роли диалектов в коммуникации животных и людей, впервые прозвучавшую на симпозиуме в выступлении Питера Марлера, подходившего к ней с позиций натуралиста. Марлер говорил, что общность коммуникации у животных и у человека, проявляющаяся, в частности, в существовании у многих видов диалектов и голосового обучения, имеет столь фундаментальное значение, что ускользнула от внимания специалистов, которые занимаются коммуникацией у людей. Сарлз подтвердил заявление Марлера, что такая общность существует; более того, добавил он, она гораздо значительнее, чем та, какую в свойственной ему скромной манере описал Марлер. Сарлз согласился также, что эти аспекты коммуникации лежат за пределами интересов лингвистов, и попытался объяснить такой разрыв в подходах к изучению общения тем обстоятельством, что лингвисты игнорируют именно те особенности речи, которые пригодны для сопоставления с коммуникацией животных, на чем натуралисты вроде Марлера концентрируют свое внимание. Но если Марлер извиняющимся тоном заметил, что его соображения о сопоставлении коммуникации животных и человека столь фундаментальны, что становятся «тривиальными», то Сарлз считает эти игнорируемые аспекты речи «самыми явными и бросающимися в глаза особенностями речевого потока» и утверждает, что на их долю приходится не меньшая часть информации, которой обмениваются собеседники, чем на сами слова. Сарлз подробно обосновал неадекватность подхода лингвистов, вообще пренебрегающих информацией, заключенной в «телесном» компоненте речевого общения, и в заключение предложил некоторые методы, которые можно было бы успешно использовать при сопоставлении коммуникации у различных видов.

Для Сарлза симпозиум предоставлял возможность провозгласить собственный манифест. И он полностью сконцентрировал свое внимание на вопросах, которые, по его убеждению, имеют как антитеологическое, так и научное значение: сравнительное изучение коммуникации у различных видов обладает изрядной долей предвзятости; уже сам подход к изучению коммуникации у человека и животных направлен на выявление доводов в пользу их качественного различия; теологические догматы именно таким образом искусно ориентируют интересы науки, и в результате исследования лишь увеличивают наше невежество относительно самих себя и животных, нас окружающих. Сарлз воспользовался симпозиумом как возможностью осветить методологические аспекты революции, которую воплощает собой феномен Уошо.

Ученый призвал всех обратить внимание на нелингвистические, «телесные» аспекты речи, которыми обычно пренебрегают, на «паралингвистику». Последняя слагается из таких сигналов, как тональность голоса, выражение лица; она включает в себя даже более общие характеристики – такие, например, как значение позы собеседников, их жестикуляции и взаимной ориентации. Если язык рассматривать как поведение, складывающееся из «движений, вибраций и напряжения мышц», а не просто, как это делает Хомский, как некую готовую программу, именуемую «грамматикой», то важность таких паралингвистических явлений становится более очевидной.

Но с подобной точки зрения язык до сих пор не рассматривался. Сравнительному исследованию коммуникации различных видов препятствовала априорная настроенность на поиск различий. Исследователи руководствовались стремлением обосновать уникальность человеческого языка и поэтому концентрировали внимание на качествах (таких, как грамматика), которые, по всей видимости, отличают его от других типов коммуникации, и, преувеличивая их значение, оставляли тем самым в тени другие неотъемлемые особенности речи.

Затем Сарлз сформулировал ряд вопросов относительно языка. Если бы за общением людей наблюдали представители другого вида, могла ли быть грамматика первой характерной особенностью коммуникации, которая бросилась бы им в глаза? Стали бы представители этого вида, как это делаем мы при исследовании коммуникации у животных, в первую очередь хвататься за широчайший контекстуальный смысл коммуникации и придавать меньшее значение деталям и особенностям, характерным для отдельных групп и особей?

Тональность голоса, например, имеет смысл у многих видов. Собаки и другие животные реагируют на тональность речи, а не обязательно на само содержание обращенных к ним слов. Когда Сарлз изучал диалект цоциль языка индейцев майя в южной Мексике, он обратил внимание на то, что распознавать роли собеседников (будь то друзья или враги, муж или жена, начальник или подчиненный и т.п.) и многие другие смысловые особенности речи он начал задолго до того, как впервые стал понимать те стороны языка, с которыми имеют дело лингвисты. В результате Сарлз обратил особое внимание на некоторые аспекты человеческого общения, которые составляют столь значительную часть речевого потока и несмотря на это, как правило, игнорируются. Вернувшись в психиатрическую клинику, где он проводил свои исследования, ученый аналогичным образом подметил, что по тону, которым его коллеги разговаривают по телефону, он часто мог понять, кто находится на другом конце провода. Сарлз утверждает, что эта «самая навязчивая» часть речевого потока[25] – именно ее в первую очередь и можно понять в незнакомой системе коммуникации – несет информацию по меньшей мере о взаимоотношениях между собеседниками.

До настоящего времени, к сожалению, почти не проводилось исследований паралингвистических компонентов речи, поэтому мало что известно об этих особенностях человеческого общения, которые с наибольшей вероятностью могут оказаться общими для человека и животных. «Не считая нескольких довольно невразумительных высказываний относительно эмоций и контекста, – говорит Сарлз, – теории, определяющей статус паралингвистики, не существует. Обратите внимание на то, что тональность голоса – непременное свойство речи – остается в демилитаризованной зоне лингвистической науки!» Затем Сарлз затронул вопрос о происхождении современного подхода к исследованию коммуникации, ориентированного на поиск различий между человеком и животными, и о том, почему сравнение паралингвистических явлений у различных видов остается в «демилитаризованной зоне» лингвистики.

Основное различие между подходом натуралиста и лингвиста к изучению коммуникации животных состоит, по мнению Сарлза, очевидно, в диаметральной противоположности их методов. Но и методы натуралиста при изучении коммуникации животных порой не лишены заимствованного из лингвистики предубеждения об ограниченности возможностей животных и поэтому построены таким образом, что усугубляют различия между криками животных и духовным миром человека. «Основной догмат лингвистики, – говорит Сарлз, – вести исследование от структуры к контексту». И если он полагает, что социально-контекстуальные аспекты речи являются «самыми навязчивыми», то лингвист при исследовании коммуникации исходит из прямо противоположного представления. Считая смысл сообщения независимым – или в лучшем случае «чутким» – по отношению к контексту, лингвист допускает, что индивид, посылающий сообщение, как и само это сообщение, относительно независимы от сопутствующих обстоятельств, и тем самым он принижает важность контекста. Признавая «восприимчивость языка к контексту», лингвисты, по словам Сарлза, делают неискренний реверанс в адрес контекста. Напротив, при изучении коммуникации животных «исследование ведется непосредственно от контекста и смысла сообщения к его структуре, то есть в направлении, прямо противоположном тому, которое используется при исследовании человеческого языка». В результате лингвисты преувеличивают гибкость сообщения и автономность говорящего, а натуралисты, наоборот, заранее предполагают, что животное сковано контекстом, или «неперемещаемо», и недооценивают значения изменчивости в его сообщениях.

Сарлз считает, что предпосылки, на которых базируется подход натуралиста к исследованию коммуникации, должны быть изменены. Невозможно представить, чтобы изучение человеческого языка было хоть в какой-то мере возможно при подходе с позиций натуралиста. Но в таком случае если метод натуралиста не может быть использован при изучении структуры человеческого языка, сложности которого нам уже известны, то как можно надеяться посредством того же метода обнаружить сложность и изменчивость в коммуникации животных, когда сам метод основан на предположении, что они устроены просто? Столь противоположный подход к исследованию коммуникации в этих двух дисциплинах приводит к преувеличению степени различий между общением у человека и у животных. При такой постановке исследование лишь подтверждает предпосылки, заложенные в его основу.

Противоположность подходов натуралиста и лингвиста к исследованию коммуникации объясняется, с точки зрения Сарлза, тем, что они воспитаны в различных традициях и платят дань различным мировоззрениям: натуралист живет в эволюционирующем мире Дарвина, лингвист же – в мире западных философских традиций, восходящих к Платону и Аристотелю. Рассматривая весь спектр типов общения у животных и человека, дарвинист ожидает обнаружить преемственность и родственные связи, тогда как лингвист обсуждает проблемы происхождения языка, используя понятия «рождения и сальтации» (то есть качественного разрыва и скачка). Если с позиций биологии мы видим непрерывность, то откуда возникает качественный скачок? Отвечая на этот вопрос, он описывает две «совершенно разные» теории происхождения человеческого языка – теорию предложения и теорию слова, – дающие грубое представление о развитии традиций Платона и Аристотеля.

«В основе теории предложения, или грамматической теории, лежит убежденность в том, что человек существо уникальное, – говорит Сарлз. – Это воистину креационистская или сальтационистская[26] теория, и ее сторонники – а таких большинство среди современных лингвистов – в полном соответствии со своим мировоззрением отрицают возможность полезных сравнительных исследований». И они последовательны в этом, ибо, если считать, что человек существо уникальное, то сравнивать его поведение с поведением животных и впрямь бесполезно. «В рамках этой теории, – говорил Сарлз, – предложение – это идея или мысль, и действительно, никто, кроме человека, не может высказать и понять предложение. Такие теории имеют некоторый биологический смысл, коль скоро Хомский и другие исследователи утверждают, что существуют некоторые изначально свойственные человеку неврологические закономерности, управляющие формированием мыслей. Но процесс обучения с этих позиций представляется не слишком интересным». И далее Сарлз указал, что Скиннер, рассматривавший любое обучение у животных и людей как результат формирования условных рефлексов, создал серьезную угрозу идее о том, что неврологический аппарат, необходимый для овладения языком, существует только у человека. Стимулированное Скиннером обсуждение относительной роли генетических и внешних факторов в конечном итоге привлекло внимание лингвистов к природе, однако внимание это было жестко ограничено природой одного определенного вида. Такое маневрирование напоминает методы международной дипломатии, предусматривающие защиту страны от проникновения чуждых идей. Представление о человеке как о существе, стоящем вне природы, коренится, по словам Сарлза, в платоновском разделении разумной и животной душ.

Сарлз утверждает, что если сторонники «теории предложения» демилитаризовали область сравнительных исследований коммуникации у человека и у животных, то сторонники «теории слова», напротив, всегда подчеркивали «межвидовое сходство». Идея связи между звуками, издаваемыми животными, и словами человека «издавна носилась в воздухе. Грубо говоря, животные сигнализируют, человек символизирует». Сторонники теории слова рассматривают непрерывный спектр, от рычания животного до членораздельной речи человека, как отражение процесса прогрессивного развития и, по словам Сарлза, «при обсуждении происхождения человека особое значение придают присвоению предметам наименований». Именно в этом пункте достижения Уошо и Сары особенно впечатляющи и неопровержимы, поскольку обе они совершенно явно обладают способностью присваивать вещам наименования. В соответствии со сказанным некоторые приверженцы этой теории признают, что познавательные способности, лежащие в основе присвоения предметам наименований, не столь резко различаются у человека и шимпанзе, как это считалось раньше. Якоб Броновский – один из крупных представителей этой школы. Вместе с Урсулой Беллуджи он написал критический и, как оказалось впоследствии, преждевременный обзор, посвященный поведению Уошо. Сарлз обращает внимание на то, что из статьи, опубликованной в журнале Science, следует, что Броновский отказался от представления, согласно которому способность присваивать наименования предметам является ключевым признаком, отличающим человека от животных, и «в своей реакции на работы Гарднеров и Примака отступил на позиции креационистов-грамматиков». Теория слова отошла от дарвиновского мировоззрения, а многие ее приверженцы сблизились с апологетами теории предложения. И все же поведение Уошо и Сары не снимает вопроса о том, сколь долго еще лингвисты будут удерживать эту область демилитаризованной.

Различие в исходных предпосылках, определяющих направление исследований коммуникации у животных и у человека, уже с самого начала исключает возможность любых попыток сравнительного подхода. По утверждению Сарлза, при сравнительных исследованиях внимание ученых неоправданно сфокусировано на таких вопросах, как исследование структуры коммуникации у животных, присутствия в их сообщениях слов, предложений и т.п., тогда как вместо этого следовало бы изучить, каким образом в общении между людьми передается «контекстуальная» информация по аналогии с тем, как это происходит у животных. Сходным образом доказательства отсутствия языка у животных основывались не на прямых экспериментальных данных, а в основном на декларациях об отсутствии у низших видов таких присущих исключительно людям свойств, как «душа, разумность, логика, интеллект, стремление к познанию и целенаправленность». Мы не отрицаем, продолжает Сарлз, что некоторые особенности нашего языка присущи и животным, но мы старательно выворачиваем проблему наизнанку, утверждая, что это не те черты, которые составляют основу языка.

Предрассудки, с которыми приходится сталкиваться при сравнении коммуникации животных и человека, не чужды и биологам, приближающимся к исследованию человеческого языка через изучение поведения животных. «Мой опыт, – говорит Сарлз, – свидетельствует о том, что биологи с готовностью принимают поверхностные сверхъестественные определения что есть человек, основывающиеся на современных лингвистических представлениях, и при исследовании человеческого поведения ослабляют те жесткие требования научной строгости, которые они предъявляют себе же при наблюдениях за поведением представителей других видов».

Сарлз считает, что даже использование некоторых приборов, специально сконструированных для анализа речи, может затемнять и смазывать картину при сравнительном межвидовом анализе смысловых аспектов коммуникации. «Спектрографический анализ человеческой речи важен лишь при анализе звуков, образующих слова, – говорит Сарлз. – Возможности такого анализа ограничиваются очень небольшим числом характеризующих речь переменных, а именно тех, которые отличают одни слова от других. Подобный анализ дает минимум полезной информации».

Сарлз считает, что исследования коммуникации, проводимые сейчас на разных уровнях сложности, «выпячивают свойства языка, присущие только человеку, и маскируют свойства, гомологичные для разных видов или характеризующиеся преемственностью». Исследования коммуникации у различных видов служат в основном укреплению мифологических представлений о природе человеческого языка, приданию им научной достоверности, поскольку мы, задаваясь вопросом о различиях в коммуникации человека и животных, заранее считаем эти различия колоссальными. Сарлз ставит неожиданный и интригующий вопрос: «Могли ли бы какие-нибудь животные обнаружить, что люди пользуются языком, если бы они прибегали к тем средствам, которыми мы пользуемся при исследовании коммуникации животных?»

В результате уже упоминавшихся выше собственных исследований диалекта цоциль языка индейцев майя и некоторых других наблюдений Сарлз значительно расширил свое представление о коммуникации человека. Он стал намеренно следить за жестикуляцией, выражением лица и тоном во время бесед с различными людьми, обращая особое внимание на дополнительный смысл, который придают эти нелингвистические особенности речи его собственным высказываниям, и как они влияют на его отношение к собеседнику. В этот момент Сарлз заметил, что вот уже на протяжении четырех часов заседания он изо всех сил удерживается от использования нелингвистических средств коммуникации, а сейчас ему хотелось бы немного вознаградить себя и выразить мысли и чувства не только словами, но и физически. Это заявление вызвало нервный смех наиболее схоластически настроенных групп в аудитории, поскольку они, вероятно, не ожидали от физических изъявлений мыслей и чувств ничего хорошего. Но никаких оснований для беспокойства не было. Сарлз позволил себе просто попереминаться с ноги на ногу и использовать скупую жестикуляцию. В контексте его сообщения это означало, что он чувствует себя в этой аудитории не вполне уверенно.