Мокрый мир

265 миллионов лет назад

Северо-западное побережье Пангеи

Территория современной России, Оренбургская область

С полудня подул ветерок, и казалось, что если он усилится еще ненамного, что если он поднимется выше, к липкой пленке серых туч, и все-таки сумеет заставить их хоть чуточку развеяться, хоть ненадолго прервать эту осточертевшую череду вялых дождей!.. – но нет, нет, живительный порыв воздуха к закату стих, даже не успев толком окрепнуть, после чего поистине неисчерпаемая губка, нависшая над речной долиной, щедро выжала на нее еще одну порцию моросящей влаги.

Кап, кап, кап, кап – для старого улемозавра эти звуки уже давно стали чем-то вроде повседневной колыбельной, так что гигантский дейноцефал, размером с носорога, с превеликим трудом заставлял себя подниматься со своей лежки и, покачиваясь и неторопливо переставляя похожие на тумбы лапы, спускаться по склону пологого холма к самой кромке воды, где всегда можно было найти что-нибудь съедобное. Как и прочие его сородичи, улемозавр был не самым привередливым едоком, и если ему не удавалось найти достаточное количество молодых хвощей – он начинал обрывать папоротники, терпеливо перетирая их своими плоскими передними зубами, а коли уж не хватало и папоротников – что ж, вздувшаяся река щедро заваливала берег отмершими стволами каламитов, гниющими водорослями и прочим растительным мусором, за которым даже далеко ходить не приходилось: стой да ешь себе!

И, в общем-то, именно этим он и занимался почти все отведенное ему время бодрствования, то есть грыз, отрывал, методично пережевывал и, подержав некоторое время комок пищи во рту, величаво сглатывал, кося по сторонам безмятежным светло-коричневым глазом. Лишь изредка, будто смутно что-то припоминая, улемозавр вскидывал лобастую голову, отдаленно похожую на лошадиную, и начинал кивать ею в полузабытом танце… но эти периоды старческого помутнения проходили быстро, и вот уже, опомнившись, животное возвращалось к прерванной трапезе, столь же невозмутимое и ко всему равнодушное, как и прежде. Есть, пить и спать – в его жизни не осталось никаких других удовольствий, кроме этой закадычной троицы, потому как польститься на трехтонное животное в этих краях было просто некому, а потому доживающий свой век реликт прошлого поколения был целиком и полностью предоставлен самому себе. Даже непризнанная королева всей долины, взрослая самка титанофонеуса – четырехметровая родственница антеозавра, только не так плотно сложенная и напоминающая большеголовую ящерицу с клыками саблезубого тигра – предпочитала не покушаться на столь крупную жертву, довольствуясь лишь молодыми или прихворавшими родичами одинокого великана.

Было ли это природной осторожностью представительницы «слабого пола», отличающейся от собратьев-самцов более изящной комплекцией и весом «всего» в триста килограммов, или же самка на собственном горьком опыте определила подходящую для себя весовую категорию добычи – пожалуй, не могла бы сказать и сама титанофонеус, что уже в течение месяца бродила вдоль распухшей реки, промышляя оставленными влажной весной дарами природы. В воду она пока предпочитала не соваться – мало того, что окружающая температура не располагала к принятию ванны, так еще и ускорившееся течение, полное коварных водоворотов и затопленных коряг, едва ли обещало приятную прогулку даже для того, кто решил бы просто переплыть с одного берега на другой! Титанофонеусы же, несмотря на наличие широких лап, подходящих для гребли, и уплощенного с боков туловища, жабрами за миллионы лет эволюции так и не обзавелись, поэтому самка на период паводка из полуводных переходила в категорию чисто сухопутных хищников, подходя к кромке мутной воды лишь в поисках легкой добычи на береговой линии или же чтобы запить только что съеденное мясо.

Вот и сегодня, вдоволь налакомившись бренными останками погибшего молодого улемозавра (на свою беду решившего пересечь реку и захлебнувшегося в водовороте), самка с заметной ленцой спустилась по заросшему молодыми папоротниками берегу, оставляя за собой широкую двойную борозду своим набитым под завязку животом и длинным гибким хвостом, волочащимся следом. При необходимости этот серовато-бурый, в узких светлых кольцах «кнут», тянущийся вслед за туловищем, мог использоваться как грозное оружие, и на охоте или же во время стычек с сородичами титанофонеусы наносили страшные удары своими хвостами, оглушая, ломая кости, а то и убивая на месте несчастную жертву, которой не посчастливилось оказаться в зоне поражения! – но сейчас самке было лень даже над землей его приподнять, как она это делала во время броска на облюбованную жертву. Весь ее вид словно бы излучал бесстрастие и незаинтересованность – «Не раздражайте меня, и я не буду вас трогать!» – поэтому другие обитатели долины, за годы сосуществования научившиеся в совершенстве «считывать» настроения громадной хищницы, не спешили разбегаться в ужасе, и даже робкий перплексизавр, активно чистившийся на том же незатопленном участке берега, не счел нужным платить дань уважения более чем полуминутой пристального разглядывания.

В конце концов, в своей незамысловатой жизни этот тероцефал, размером с крота, мало сталкивался с другими хищными синапсидами, поэтому, едва убедившись, что его тонкая пестро-коричневая шкурка избавлена от всех присосавшихся паразитов и как следует смазана густым секретом расположенной под хвостом железы, перплексизавр бодро встряхнулся и, закрыв ушные отверстия и ноздри подвижными кожными клапанами, ловко ушел под воду – только и мелькнули, исчезая в ржаво-коричневой глубине, перепончатые лапы.

В отличие от крупных дейноцефалов, чьи размеры уже сами по себе мешали им отыскать спокойное местечко в бурном речном потоке, перплексизавр, проводящий львиную долю времени под водой, ловко маневрировал между «застойными» участками, пользуясь мельчайшими особенностями русла и прячась то за крупной корягой, то в небольшом заливчике, а то и просто припадая к самому дну, где, как и на берегу, в изобилии присутствовали «холмы» и «низины», различающиеся по скорости течения. Проделывал он все эти фокусы с привычной легкостью, будто бы и невзначай, хотя на самом деле для его сородичей такое поведение было не вполне нормально – ведь испокон веков перплексизавры предпочитали куда более спокойные, застойные водоемы, где течение едва ощущалось или же вовсе отсутствовало. Собственно говоря, и мать, и бабушка, и даже далекая-далекая прародительница этого молодого самца, отстоящая от него не меньше, чем на три сотни лет, рождались, жили и умирали в тихой старице, заросшей водными растениями и знать не знающей о какой-то там реке, некогда оставившей ее после ухода на новую протоку… кабы не так давно, всего-то несколько лет назад, особо сильный паводок не размыл скопившийся у входа в пересыхающее озерцо нанос из песка и ила, после чего щедрая река вновь заполнила оба своих русла, старое вместе с новым, свежей водой.

Естественно, столь заметная перестановка в окружающей среде не прошла для речных жителей даром, и большую часть перплексизавров, вполне мирно обитавших в соседних норах, попросту смыло течением, так что, когда этот самец вернулся с холмов (там он, наученный многочисленными паводками, отсиживался в это неспокойное время, дабы не утопиться в своем же собственном гнезде), пахучих меток его родни изрядно поубавилось, а прежде безмятежно-ровная поверхность изогнутого подковой озера сморщилась и зарябила, будто недовольная дерзким вторжением извне. Сам перплексизавр тоже пребывал не в восторге от столь резкой смены декораций, и первое время «доедал» остатки подкожного жира, привыкая охотиться в обновленной, странной и непривычной реке, где взбаламученный рылом ил имел дурную привычку вытягиваться рыжей струйкой куда-то в сторону, а не тихо-мирно оседать на дно в радиусе пары метров, где водные растения постоянно качались и переплетались гибкими стволиками, точно надеясь поймать шмыгающего между ними ловкого тероцефала, а к прежнему ужасу всей мелкой живности – очень старому и вечно голодному халкозавру, полутораметровому родственнику лантаниска – присоединились время от времени заплывающие на новую территорию кузины мелозавра – столь же крупные, как и халкозавр, но гораздо более опасные конжуковии.

Эти проворные «крокодилы» были гораздо быстрее неповоротливого «живого капкана», с чьим присутствием в водоеме перплексизаврам приходилось мириться на протяжении нескольких лет, и который воспринимался скорее как старая язва на особо недоступной части тела: вроде, и неприятно, но уже настолько свыкся, что практически не замечаешь. Как и его далекие прародители из каменноугольного периода, хищные амфибии, халкозавр был чрезвычайно терпеливым созданием, способным в течение нескольких дней поджидать зазевавшуюся рыбешку или крупного рачка, поэтому, облюбовав себе место для охоты, мог не покидать его до следующей недели, давая шустрым и довольно-таки сообразительным перплексизаврам достаточно времени, чтобы научиться себя избегать. Взрослые-то тероцефалы на обед к халкозавру почти не попадали – тот предпочитал жертв, что могли влезть к нему в пасть целиком, и относительно крупная, да еще и яростно сопротивляющаяся добыча могла его даже напугать, заставив тут же разжать челюсти – а вот молодь порой и исчезала в бездонной глотке, так что каждый из обитавших в старице зрелых перплексизавров был, в своем роде, экспертом по сожительству с медлительным, засадным и, в общем-то, не таким уж опасным убийцей…

…а потому они были полностью, совершенно, абсолютно не готовы к появлению в их тихой обители куда более стройных конжуковий, почти не уступавших самим перплексизаврам в скорости. Эти новые плотоядные, хоть и питаясь преимущественно рыбой, не брезговали никакой подходящей дичью, хватая и собственных собратьев-амфибий, и мелких рептилий, и даже некрупных синапсид, при этом смело атаковали как сухопутных животных вроде приходящих на водопой новорожденных улемозавров или охотившихся в прибрежных зарослях некрупных сиодонов, так и полуводных перплексизавров. Для консервативных тероцефалов появление столь страшных врагов оказалось подобно грому с ясного неба, и лишь склонность вести сумеречный образ жизни да природная пугливость, вынуждающая чутко реагировать на любой тревожный сигнал под водой, спасла некоторую часть их небольшой популяции от полного уничтожения.

Ведь, в конце концов, несмотря на мягкую шкурку и невнушительные габариты, эти малыши тоже не лыком были шиты, и молодой самец, только что сравнительно беззаботно чистившийся по соседству с гигантской самкой титанофонеуса, едва-едва успел зарыться носом в ил и схватить себе на обед парочку выскочивших с перепугу рачков, как вдруг – ш-шух! – уже рванулся в сторону, яростно загребая лапами, и успел-таки нырнуть под старую корягу за мгновение до того, как его поймала пара длинных, зубастых и очень-очень страшных челюстей!

Это, разумеется, была еще не победа – увы, но амфибийная природа и существенно более объемные легкие были на стороне конжуковии, тогда как перплексизавр мог находиться под водой не дольше пяти минут – поэтому тероцефал-счастливчик и не думал расслабляться. Благодаря своему «козырю в рукаве» он вовремя смог заметить приближающуюся опасность, а намертво вросшее в песчаное дно старое дерево конжуковия не смогла бы перевернуть при всем желании, однако для того, чтобы окончательно избавиться от приставучей хищницы, перплексизавру требовалось добраться до единственного известного ему безопасного места – своей же собственной норы, один из входов в которую, специально для таких случаев, располагался прямо под водой.

Оставалось всего-то ничего: придумать, каким же таким хитрым образом миновать опасного противника и достичь родного логова с находящимся внутри живительным пузырем воздуха за оставшиеся две с небольшим минуты.

Причем, как ни странно, у перплексизавра уже имелся вполне подходящий способ.

Поэтому он мужественно ждал, напружинив все свое маленькое гибкое тельце и нацелившись мордочкой прямо ко входу в свой дом – входу, мимо которого он бы не промахнулся и в кромешной тьме, ведь он так замечательно пах его собственным секретом из-под хвоста, вонючей амброзией, что мягко укрывала его тельце и позволяла куда меньше расставаться с драгоценным теплом в порой холодной, кусачей, неприятно кисловатой на вкус, но все равно приятной и знакомой воде! Он ждал, напряженно вздыбив короткие жесткие волоски в уголках челюстей, и та же самая жидкость, что постепенно выдавливала из его легких драгоценный воздух, с готовностью компенсировала свое негостеприимное поведение, позволяя загнанному в угол животному отслеживать перемещения своего врага с точностью, которую едва ли могли бы обеспечить глаза, пусть огромные и защищенные прозрачными пленками, но все же не способные видеть сквозь поднявшуюся со дна иловую завесу.

Это не было заменой зрению в полном понимании этого слова, но нечто, что нам, людям, показалось бы «легчайшим зудом», реагировало на каждое движение конжуковии: на ее сердце, перегонявшее кровь, на сокращавшиеся мускулы и работающие нервы – словом, на все в ее организме, что хоть как-то вносило микроскопические искажения в окружающее их всех электрическое поле самой планеты, которое перплексизавр привык чувствовать всякий раз, когда погружался под воду. Словно пассивный локатор, его крохотные электрорецепторы, расположенные на верхней челюсти, «считывали» присутствие любого более-менее крупного животного на расстоянии до полуметра, что не только помогало в охоте на мелкую рыбешку, моллюсков и рачков, затаившихся в донном иле, но и позволяло не упускать из виду потенциально опасных хищников даже находясь в кромешной тьме. И хотя конжуковия, пусть и не имея этого «секретного чувства», все же обладала своими преимуществами – скажем, была способна в какой-то степени ощущать колебания воды, которые создавали движения других живых существ – тем не менее, она не могла с такой же точностью отслеживать местоположение облюбованной добычи. Вдобавок, будучи крупнее и обладая продолговатым телом с мощным хвостом, она была вынуждена кружить вокруг коряги по широкой дуге, так что малышу-тероцефалу необходимо было лишь подождать, пока очередной круг не уведет его страшную противницу как можно дальше…

После чего – ш-ш-шух!..

…Разумеется, она бы его догнала. Она была сильнее, обладала мощным телом и плоским, как весло, хвостом, тогда как перплексизавру приходилось буквально ввинчиваться в течение реки, отчаянно работая всеми четырьмя лапками. Его горящие легкие отчаянно требовали воздуха, его огромные глаза уже начали наливаться тьмой, предшествующей обмороку, но он продолжал грести изо всех сил, в очередной раз за свою недолгую жизнь вступив в гонку со смертью: скорее, скорее, скорее!

Мгновение – и конжуковия заметила, что жертва вздумала улизнуть.

Мгновение – и она развернулась всем корпусом, бросаясь в погоню.

Мгновение – и ее узкие челюсти, усеянные коническими зубами, занеслись над удирающим тероцефалом: не уйдешь!..

…но чуть погодя прямо ей в глотку ударил поток вонючего ила, заставив инстинктивно свернуть в сторону, тогда как перплексизавр, оттолкнувшись от речного дна, свободно вырвался вперед и, как ключ в замок, ловко проскользнул в гостеприимно распахнутую перед ним дырку в склоне берега, которую он своими собственными лапами оставил там позапрошлой весной. И те же самые когти, что два года назад деловито выгребали тяжелую мокрую глину, сегодня яростно скребли по стенкам, проталкивая тельце вперед, ибо тот самый извилистый туннель, что служил наилучшей защитой от всех речных напастей, сейчас оказался подобен смертоносной гильотине, занесенной над тонкой шейкой: успеешь ли, несчастный, пробуриться сквозь него раньше, чем покров забвения лишит тебя способности двигаться?

Шкряб-шкряб-шкряб!

Шкряб… Шкряб…

Шкряб…

Ш-ш-шух!

А потом – тихий плеск, с которым перплексизавра вынесло из туннеля, когда подхватившая его волна (наверняка созданная оставшейся позади конжуковией, случайно ударившей поблизости хвостом) позволила без лишних усилий преодолеть оставшиеся десять сантиметров и наконец-то оказаться выше уровня воды – в темной, вонючей, застланной лишь сухими водорослями, но все равно благословленной личной спальне, одном из немногих мест во всей долине, где маленький тероцефал чувствовал себя в полной безопасности.

И остались позади плен под затопленной корягой и короткая, но страшная погоня, миновал краткий ужас задыхающегося организма и разжались так и сомкнувшиеся на его тельце ледяные челюсти смерти: едва отдышавшись, малыш деловито потряс головой, избавляясь и от последних капель влаги, и от всех мыслей, связанных с этим происшествием. Он не умел расстраиваться по поводу прошлых неудач, и хотя пустота в желудке уже очень скоро напомнит о себе сосущим голодом, пока что усталый пловец не собирался возвращаться в реку и приступать к поискам пищи. Он подождет – недолго, но вполне достаточно, чтобы конжуковия, по части терпеливости не стоившая и единственного пальчика на лапе халкозавра, убралась прочь, так что к тому времени, как перплексизавр проспится и вновь решит выйти на промысел, бывшая старица, тихий островок на окраине мира тяжеловесных великанов, вновь поступит в его полноправное распоряжение.

И пусть себе гиганты суши спорят между собой, выясняя, кому из них сегодня улыбнется удача – этот малыш был глух к их свирепому шипению и урчашим вздохам, поэтому даже если неуклюжий улемозавр или откормившийся за весну титанофонеус случайно обрушат хрупкий свод его норы… что ж, невелика беда: к тому времени чутко спящий перплексизавр уже наверняка исчезнет в реке, заранее предупрежденный топотом широких лап, после чего невозмутимо примется за постройку нового убежища на любом другом приглянувшемся ему участке.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.