9. Почему не исчезнет Бог. Метафора Бога и мифология науки

9. Почему не исчезнет Бог. Метафора Бога и мифология науки

Лишь Тот, кому я поклоняюсь, знает, кому я поклоняюсь,

Когда я произношу несказанное имя, шепчу,

обращаясь к Тебе,

И думаю о скульптурах Фидия, и мое сердце полно

символов,

Которые (знаю) не могут быть Тобой.

Потому слова всех молитв есть всегда богохульство,

Поклонение ненадежным образам народных сказок,

И все, молясь, обращаются в самообольщении

К порождению своих собственных беспокойных

мыслей, если

Ты в своей притягательной милости не направишь на себя

Наши стрелы, направленные неумелыми руками

из пустыни;

И все есть идолопоклонники, взывающие без толку

К глухому идолу, если Ты их примешь буквально.

Не слушай, Господи, буквального смысла наших слов.

Господи, в Твоей великой речи вне слов правильно

переведи наши хромые метафоры.

К.С. Льюис. Подстрочное примечание ко всем молитвам

Никто не считал выдающегося христианского апологета К. С. Льюиса мистически одаренным человеком – этот преподаватель из Оксфорда опирался на интеллект и строгую ученость, чтобы отстаивать свою веру, а его книги вызывали восхищение у миллионов традиционных христиан из числа буквалистов по всему миру. Однако в приведенном выше стихотворении он выходит за рамки общераспространенной ортодоксии, и здесь его слова по сути перекликаются с трансцендентной мудростью мистиков о том, что Бог стоит за пределом понимания и описаний и что все буквальные интерпретации его непознаваемой природы никогда не станут чем-то большим, нежели символы, указывающие на более глубокую и таинственную истину.

Непознаваемость Бога есть ключевой принцип склонных к мистицизму религий Востока. Буддизм и даосизм, например, оставляют мало места для любого божества, наделенного чертами личности. И даже индуисты, поклоняющиеся персонифицированным богам, понимают, что эти конкретные отдельные боги суть представители одного верховного Божества, Брахмана, которое существует вне форм и описаний и для которого «все образы негодны, а истина лежит вне слов».[161]

Концепция непознаваемого, неуловимого Бога не так легко находит свое место в монотеистических религиях Запада. Иудаизм, христианство и ислам основаны на откровении Бога, представляющего собой Верховное Существо с конкретными свойствами: это особая сверхъестественная сущность, отделенная от природного мира, имеющая имя, историю и особую программу для своего народа. Западный Бог обращается к миру через священные писания и пророков, у него есть настроения и эмоции, он, по мнению верующих, поразительно реален даже с эмпирической точки зрения. Такая сильная личность божества непросто поддается трансцендентной интерпретации, однако все мистики трех великих западных вер постоянно, в соответствии с учениями Востока, говорили о том, что конечная сущность Бога лежит за пределами человеческого понимания.

Наивысший Бог мистиков-каббалистов, например, сильно напоминает Брахмана индуизма: это божество за пределами человеческого понимания, не имеющее ни форм, ни границ, ни конкретных свойств личности. В Каббале такого Бога называют Эйн Соф, что значит «бесконечный» или «безграничный».

В книге «Основы Каббалы» иудейский ученый Даниэль Матт объясняет, что Бог Эйн Соф не имеет границ и стоит вне сравнений. «Все видимое, как и все то, что можно постичь умом, ограничено, – говорит он. – Все ограниченное конечно. Все конечное не лишено дифференциации. Напротив, неограниченное называется Эйн Соф, Бесконечным. Внутри него нет никакой дифференциации, это совершенное и непреложное единство».

Исламские мистики имели представление о безграничной невыразимости Бога и о тщетности попыток объяснить его непознаваемую природу. Вот что говорил об этом исламский святой VIII века Рави аль-Адавийя:

Тот, кто объясняет, лжет.

Как ты можешь описать истинную форму Того,

В чьем присутствии ты уничтожаешься

И в чьем бытии ты сам существуешь?[162]

Подобным образом и христианские мистики на основании своего духовного опыта пришли к убеждению, что стремление видеть в Боге конкретное и буквальное существо только сбивает нас с истинного пути. «Если хочешь быть совершенным и свободным от греха, – говорил католический мистик Мейстер Экхарт, – тогда не веди пустых разговоров о Боге. Помимо того, тебе не стоит пытаться понять что-либо о Боге, поскольку Бог превышает всякое понимание. Учитель говорит: «Если бы у меня был Бог, которого я могу понять, я бы не считал его Богом». Если ты понимаешь что-нибудь о нем, он находится вне этого понимания, а поняв что-то о нем, ты впадаешь в неведение».[163]

Вывод мистиков достаточно ясен: Бог непознаваем по самой своей природе. Он не есть объективный факт или какое-то существо; на самом деле он есть само бытие, абсолютное недифференцированное единство, которое лежит в основе всего существования. Когда мы поймем эту истину, говорили мистики, все религии смогут соединить нас с этой более глубокой божественной силой. Если мы не понимаем этого и цепляемся за утешительные образы познаваемого Бога, наделенного свойствами личности, – радикальным образом иного относительно творения отдельного индивидуального существа, – мы преуменьшаем наивысшую реальность Бога и сводим его божественность к статуе маленького «глухого идола», которого Льюис так ядовито представил в своем стихотворении.

Мистики уверяют, что истинную природу Бога можно познать только в непосредственной мистической встрече. Объясняя это, Ивлин Андерхилл говорит: «Мистицизм в своем чистом виде есть наука о наивысшем, наука о единении с Абсолютом и ничего больше Мистик есть тот, кто достиг этого союза, а не тот, кто о нем говорит. Признак подлинного посвященного не в том, что он нечто знает, но в том, каков он есть».[164]

Это не означает, конечно, что прочие люди не в состоянии оценить озарения мистиков. «Даже если мы неспособны пережить наивысшие состояния сознания, которых достигали мистики, – говорит Карен Армстронг, – мы можем узнать у них, например, что Бог не существует в примитивном смысле слова, или что само слово «Бог» есть лишь символ реальности, которая этот символ бесконечно превосходит».

«Признак подлинного посвященного не в том, что он нечто знает, но в том, каков он есть»

На протяжении веков о существовании такой реальности говорили только мистики. Наука по своей традиции отказывалась им верить, хотя наша работа позволяет думать, что в форме абсолютного единого бытия духовный союз, описанный мистиками по крайней мере не менее достоверен и не менее реален в буквальном смысле, чем любой другой опыт реальности. Нейробиологические и философские корреляты этого убеждения ясно показывают, что абсолютное единое бытие есть состояние наивысшего единения и полной недифференцированной целостности, такой план существования, где все различия исчезают и сравнения становятся невозможными. В абсолютном едином бытии нет никаких переживаний чего-либо, но это чистое и совершенное единство всех вещей – или единство ничто. Одна вещь не может существовать без другой, а потому индивидуальные существа и объекты не воспринимаются. Эгоцентричное Я здесь не может существовать, потому что оно лишено не-Я, с помощью которого себя определяло. Подобным образом Бога нельзя отделять от этого наивысшего единства, представляя его себе индивидуальным существом со свойствами личности – делая так, мы думаем о Боге, который не обладает абсолютной реальностью.

Такое восприятие абсолютной реальности требует, чтобы Бог стоял выше познаваемого существа, и ясно указывает на то, что все персонификации Бога представляют собой лишь символические попытки схватить недосягаемое. Это, однако, не означает, что представления о персонифицированном Боге бессмысленны или непременно неверны. Тот, кто переживает состояние абсолютного единого бытия, понимает, что тот Бог, которого мы можем познать, есть лишь отблеск высшей духовной реальности, подобно тому, вероятно, как один лучик света свидетельствует о славе солнца. В этом смысле любые воплощения Бога в форме персонификаций укоренены в восприятии более великой реальности, глубокой и тонкой, которая кажется уму реальной. В этой наивысшей реальности, лежащей за пределами материального существования и субъективных переживаний, все конфликты разрешены и важнейшие обещания всех религий осуществлены – страдания кончаются, единство и блаженство длятся вечно.

В книге «Мистическое сердце» Вейн Тисдейл, говоря о якобы неразрешимом конфликте между верой в Бога-личность и признанием существования безличной наивысшей реальности, писал:

Как примирить эти на вид конфликтующие представления? Я думаю, что в ближайшие годы мы придем к более адекватному взгляду на божественное – на то, что верифицирует мистический опыт, – и поймем, что сюда входит и личная, и трансперсональная реальность. Бог есть любящее присутствие, он мудр, добр и милостив, и одновременно он же есть безличный принцип наивысшего состояния сознания, основа кармы, шуньяты, или пустоты, и нирваны. Это две стороны единого источника, две фундаментальные истины, два мистических понимания наивысшей тайны.[165]

Иными словами, различные воплощения Бога есть метафорические интерпретации одной и той же духовной реальности – реальности, которая переживается как абсолютное единое бытие. Когда мы понимаем, что любая специфическая концепция Бога представляет собой часть большого паззла, укорененного в мистическом понимании того, что наиболее реально по своей сути, тогда все религии становятся братьями и сестрами, все веры становятся истинными, а во всех воплощениях Бога можно найти реальность.

Но если мы отвергнем это критическое понимание, если мы будем цепляться за образ Бога, видя в нем в буквальном смысле познаваемое существо, отделенное от любой иной реальности и независимое от нее, тогда мы, в лучшем случае, останемся с таким Богом, которого Льюис называл «хромой метафорой», символами, «которые не могут быть тобой». В худшем же случае мы создадим себе Бога, который станет препятствием на пути к единению и состраданию и вместо этого поведет нас к разделениям и соперничеству.

Представления о Боге со свойствами личности в истории оказывали не только негативное влияние. В своей книге «История Бога» Карен Армстронг утверждает, что представление о таком Боге оставило глубокий позитивный отпечаток на европейской культуре. «Наделенный личностью Бог, – пишет она, – помогал монотеистам ценить священные и неотчуждаемые права человека и уважать человеческую личность. Таким образом, иудео-христианская традиция помогла Западу прийти к либеральному гуманизму, который сегодня для него так дорог».

Однако тот же самый Бог-личность может стать для людей источником великих неприятностей. Она продолжает:

[Такой Бог] может быть просто идолом, созданным по нашему собственному образу и подобию, проекцией наших ограниченных потребностей, страхов и желаний. Мы можем думать, что этот Бог любит то, что нам нравится, и ненавидит то, что мы ненавидим, а это только укрепит наши предрассудки, вместо того чтобы побудить нас их преодолевать. Нам может казаться, что Бог не предотвратил какую-то катастрофу или даже желал, чтобы случилась трагедия, и потому мы можем считать его черствым и жестоким. Если нам легко принять мысль о том, что бедствия происходят по воле Бога, мы начнем соглашаться с такими вещами, с какими крайне важно не соглашаться. Сам тот факт, что Бог-личность имеет пол, также ставит перед нами границы: это означает, что мы считаем священной сексуальность половины всего человечества за счет женщин, и такое представление может нарушать равновесие в людских установках, касающихся отношения между полами, и порождать в этих отношениях неврозы. Поэтому Бог с личными свойствами представляет для людей опасность. Вместо того чтобы призывать нас к преодолению границ, эта «личность» может хвалить нас за то, что нам удобно жить в наших тесных рамках; такой Бог может сделать нас жестокими, равнодушными и самодовольными, то есть отчасти подобными ему (как мы его себе представляем). Вместо того чтобы наполнять нас состраданием, что должны делать все развитые религии, эта «личность» способна научить нас судить, проклинать и отвергать других людей.[166]

Бог, описанный Армстронг, есть Бог охоты на ведьм, инквизиции, священных войн, нетерпимого фундаментализма и бесчисленного множества иных форм религиозных преследований, которые верующие всегда совершали в твердой уверенности в том, что Бог все это одобряет. Право совершать подобные преступления основано на идее, что наш Бог есть единственный Бог, а наша религия – единственный и исключительный путь к истине. И тогда избранный Богом народ считает, что он имеет право или даже обязан противостоять «врагам Божиим», которых такие верующие считают менее святыми и в меньшей мере людьми, поскольку те не разделяют их буквалистской веры.

Многие верующие пребывают в твердой уверенности, что совершаемые ими глупости и преступления одобряет Бог

Как показывает история, религиозная нетерпимость есть в первую очередь феномен культуры, который основан на невежестве, страхе, ксенофобских предрассудках и этноцентричном шовинизме. Однако мы полагаем, что эта нетерпимость коренится в чем-то более глубоком, чем просто узость представлений; как мы считаем, она основана на том же трансцендентном опыте, который поддерживает веру в абсолютное превосходство наших особых богов, наделенных свойствами личности.

Как мы видели, трансцендентные состояния представляют собой континуум все более интенсивных состояний единого бытия вплоть до такого, где это единство становится абсолютным. Когда наступает состояние абсолютного единства, уже не существует конфликтующих между собой версий истины; здесь есть только сама истина, а потому споры о мнениях или вообще конфликты любого рода просто становятся невозможны.

Но если мистик не доходит до такого состояния абсолютного единства – если с точки зрения неврологии деафферентация зоны ориентации не достигает полноты, – тогда у него сохраняется субъективное сознание, так что он будет понимать свое переживание как неописуемый союз. Я с каким-то мистическим иным. О нейробиологической стороне такого состояния Unio Mystica мы говорили, обсуждая активную медитацию.

Подобно всем глубоким состояниям единства, такой мистический союз кажется совершенно реальным, то есть мистики самим своим телом чувствуют, что находятся в присутствии абсолютной реальности. Христианин называет эту истину Иисусом, мусульманин – Аллахом, в примитивных культурах люди переживают присутствие могущественного природного духа, но во всех случаях мистики понимают, что столкнулись с духовной истиной, стоящей выше всех прочих.

Мы видели, что «открытие» такой истины с помощью мистического переживания дает верующему мощное чувство контроля над не управляемыми иными способами превратностями судьбы. Присутствие могучего духовного союзника убеждает верующих в том, что их жизнь входит в какой-то единый грандиозный замысел, что миром правит добро и что в итоге можно победить и саму смерть.

Эта вера сильнее пустых мечтаний благодаря тому, что реальность стоящего за нею Бога можно проверить – в непосредственной мистической встрече Он есть в буквальном смысле абсолютная истина. Потому любое сомнение в достоверности этой истины воспринимается как нападение не только на идею Бога, но и на глубинную – подкрепляемую нейробиологией – уверенность в том, что Бог реален. Если Бог не реален, то не реален и мощнейший источник надежды и избавления. Может существовать только одна абсолютная истина, и это вопрос экзистенциального выживания. Все другие истины угрожают самой сути нашего бытия, и их ложь следует разоблачать.

Иными словами, идея «исключительной» природы истины, на которой основывается религиозная нетерпимость, вероятно, порождена состоянием нейробиологической трансцендентности, не достигшим своей полноты. По иронии судьбы, когда это трансцендентное состояние доходит до логического, а также нейробиологического предела, ум испытывает состояние абсолютного и беспримесного единства, в котором все конфликты, все противоречия, все несовместимые версии Истины исчезают в гармоничном монолитном единстве. Если мы правы и религии и буквальные образы Богов, о которых они говорят, на самом деле представляют собой интерпретацию трансцендентного опыта, значит, все варианты понимания Бога в итоге укоренены в одном и том же опыте трансцендентного единения. Это справедливо независимо от того, существует ли на самом деле наивысшая реальность или же это просто неврологическая перцепция, порожденная необычным состоянием человеческого мозга. Таким образом, все религии находятся между собой в кровном родстве. Ни одна из них не смеет претендовать на исключительное обладание реальной реальностью, но все они, в своих лучших проявлениях, указывают верное направление сердцу и уму.

Присутствие могучего духовного союзника убеждает верующих в том, что их жизнь входит в какой-то единый грандиозный замысел, что миром правит добро и что в итоге можно победить и саму смерть

История человечества показывает, что религии редко стремились к подобному инклюзивному и великодушному мировоззрению и что конфликт почти всегда был для них нормой. Однако мы можем наблюдать и обнадеживающие явления: ряд важных религиозных мыслителей готов принять идею, что все религии тесно соединены духовными связями, и кого-то из них это даже радует.

Далай Лама говорит:

Люди по самой своей природе обладают разными интересами и наклонностями. Потому нас не должно удивлять обилие различных религиозных традиций с их разным мышлением и непохожими практиками. Но это многообразие позволяет всем быть счастливыми. Если у нас есть только хлеб, люди, которые едят рис, почувствуют себя покинутыми. Когда существует много видов пищи, можно удовлетворить различные потребности и вкусы людей. А люди едят рис потому, что он лучше всего растет там, где они живут, но не потому, что он чем-то лучше или хуже хлеба.[167]

«Поскольку все традиции мировых религий по сути направлены на одну общую цель, нам следует стремиться к тому, чтобы между ними царили взаимное уважение и гармония»[168]. В своей книге «Мистическое сердце» Вейн Тисдейл – католический мирянин, ведущий монашеский образ жизни, – утверждает, что видит начало возникновения уважения и гармонии между религиями, к которым призвал стремиться Далай Лама. Тисдейл изобрел термин «взаимодуховность», чтобы обозначить им климат диалога и примирения между религиями и напомнить о той базовой духовности, которая присуща всем религиям.

«Взаимодуховность не есть уничтожение богатого разнообразия религий, – говорит он. – Это не отказ от уникальных особенностей каждой традиции в пользу гомогенной сверхдуховности. Это также не попытка создать новую форму духовной культуры. Скорее, это попытка сделать доступными для каждого все те формы, которые может принять духовное путешествие».

Как считает Тисдейл, это путешествие начинается с первичного человеческого стремления к мистическому союзу с чем-то большим, к единению со всеобъемлющей истиной, которую люди искали задолго до того, как появились религии, давшие ей определение.

«За много тысячелетий до появления мировых религий как социальных организмов, прокладывающих себе путь в истории, мистическая жизнь была в полном расцвете», – говорит Тисдейл. По его мнению, мистическое стремление установить связь с божественным составляет суть любой подлинной веры и существо всех религий.

«Можно сказать, – заявляет Тисдейл, – что реальную религию человечества представляет собой сама духовность, поскольку именно мистическая духовность есть источник всех мировых религий».

Представления Тисдейла основаны на его вере и личном мистическом опыте, однако этот подход, основанный на духовности, привел его к такому же заключению, на которое указывает нейробиология: все религии возникают из опыта трансцендентного и им питаются, поэтому все они ведут нас, хотя и разными путями, к одной и той же цели – к целостности и единству, где различные веры сливаются в абсолютном и недифференцированном целом.

Для сторонников взаимодуховности представление об этом фундаментальном единстве имеет огромное духовное значение, но и вполне практический смысл. Как говорит писательница и религиовед доктор Беатрис Бруто в своем предисловии к «Мистическому сердцу», мистицизм может подарить миру высшую надежду на более счастливое будущее, дав нам возможность преодолеть жадность, недоверие и страхи за свою безопасность – те пороки, которые на протяжении многих веков порождали страдания и конфликты. Она пишет:

Давайте вспомним о стремлении господствовать, жадности, грубости, насилии и всех других бедах, которые рождаются из ощущения неполноценного и незащищенного от опасностей бытия. Мне нужно больше власти, больше имущества, больше уважения и восхищения. Но этих вещей никогда не хватает, а страх всегда остается. Он исходит отовсюду: от других людей, от экономической ситуации, от идей, обычаев и верований, от природной среды, от наших собственных ума и тела. Все эти другие запугивают нас, угрожают нам, создают в нас тревогу. Мы их не можем контролировать. Все они, в той или иной мере, нам чужие. Наш опыт говорит нам: я есть Я, а они – не-Я.

По мнению Бруто, мистицизм позволяет нам преодолеть эти эгоцентричные страхи. Сознание мистической целостности показывает нам, что по сути мы не совсем чужие друг для друга и что фактически мы имеем то бытие, которое нам нужно, чтобы быть счастливыми. Когда, говорит Бруто, понимание этого мистического единства начинает доминировать, «наши мотивы, чувства и поступки меняются; тогда мы переходим от замкнутости, отвержения, вражды и деспотизма к открытости, доверию, готовности принимать людей, поддерживать их и жить вместе с ними».

«Такое единение, – говорит она, – такая свобода от отчуждения и чувства опасности представляют собой надежные основания для лучшего мира. Это значит, что мы будем стараться помогать друг другу и не будем ранить друг друга».

Любой человек, читающий газеты, – тот, скажем, кто слышал о Руанде, Косове, Кашмире или Голанских высотах, – может счесть Бруто с ее оптимизмом наивной. Разве это не часть природы человека – понимать выживание как вопрос соревнования и покорения, как выживание самых приспособленных, как жестокую схватку пауков в банке? В конце концов, в процессе эволюции мозг человека развивался для того, чтобы мы выходили победителями из всех схваток с противником. Мы снабжены природным даром предвидеть опасности, идентифицировать врагов и яростно защищать наши интересы, какими бы узкими и эгоистичными они ни были.

Это, однако, не значит, что наша природа обрекает нас жить в мире раздоров и разногласий, поскольку тот же самый мозг, который поддерживает наши самые эгоистичные стремления, также содержит аппарат для выхода за пределы Эго. Когда человек переживает трансцендентные состояния, какова бы ни была их духовная сущность в конечном смысле, подозрение и враждебность исчезают на фоне мира и любви в неописуемом союзе с Высшим. Именно такая сила состояний единения, меняющая людей, делает мистицизм нашей самой главной надеждой, поскольку это, как считает Беатрис Бруто, вполне практичное и действенное средство для улучшения поведения людей. «Если бы мы смогли правильно использовать ту энергию, что находится внутри нас, – говорит она, – если бы мы чаще заботились о нуждах и благосостоянии тех, кто нас окружает, мы страдали бы гораздо меньше. Перераспределение потоков внутренней энергии – вот что совершает мистицизм».

Может смениться немало поколений, прежде чем человечество будет готово к такой головокружительной перемене мышления, но, что всего удивительнее, если однажды такое время настанет, наш мозг будет к нему готов, поскольку у него есть аппарат, способный обратить эти идеи в реальность.

* * *

Неврологический аспект трансцендентного может как минимум дать нам биологические рамки для картины, в которой все религии примиряются между собой. Но если состояния единства, которые наш мозг позволяет нам переживать, действительно как-то отражают высшую реальность, тогда религии указывают не только на нейробиологическое единство, но и на более глубокую абсолютную реальность.

Подобным образом нейробиология может проложить мост через пропасть, отделяющую науку от религии, показав, что они обе есть два важнейших, но несовершенных пути к одной и той же реальности. Конфликт между наукой и верой обострился вследствие великих открытий научной эры, которым, как принято считать, положил начало Галилей, чьи наблюдения подтверждали правоту представлений Коперника о солнечной системе. Поразительное откровение о том, что, оказывается, земля не была с любовью создана как центр вселенной обожающим ее божественным Творцом, нанесла сокрушительный удар по ортодоксальной христианской доктрине того времени. Что еще хуже, когда церковь, пытаясь заставить замолчать Галилея, объявила его еретиком, многие разумные люди увидели, что ее заботят только догматы, а не истина.

На протяжении нескольких последующих веков наука и философия находили все более и более рациональные объяснения тайн, которые раньше объясняли только с помощью божественного участия, так что мыслящим людям становилось все труднее сохранять веру в Бога. Затем, в середине XIX века, в науке появились две революционные теории, которые, казалось бы, должны были в научную эпоху доказать, что Бога не существует.

Когда церковь, пытаясь заставить замолчать Галилея, объявила его еретиком, многие разумные люди увидели, что ее заботят только догматы, а не истина

Первая из этих теорий была опубликована в книге Чарльза Лайеля «Принципы геологии», опубликованной в 1830 году. Исследования Лайеля показали, что форму природного ландшафта определяют геологические силы, а не рука Бога и что возраст земли во много раз превосходит тот, что указан в Библии. Двадцать девять лет спустя вышла другая великая книга – «Происхождение видов», – и весь мир был потрясен революционной теорией Дарвина, утверждавшей, что живые организмы стали такими, какие они есть, в процессе эволюции, совершенствуя свою биологическую адаптацию, а не были созданы в один момент божественной силой Творца.

Ни наука, ни разум ни в коей мере не опровергли концепцию наивысшей мистической реальности

На фоне торжества такого научного откровения Ницше провозгласил, что Бог мертв. Здесь важно, однако, понимать, что тот Бог, которого, как думал Ницше, убила наука, – Бог, уже не совместимый с рациональным мышлением, – был наделенным чертами личности Богом Творцом из Библии. Но ни наука, ни разум ни в коей мере не опровергли концепцию наивысшей мистической реальности.

Это не означает, что ведущие ученые были готовы с энтузиазмом размышлять о возможном существовании реальности, открытой мистиками. В конце концов, сам авторитет науки строится на предпосылке, что материальная реальность есть наивысшая форма реальности, что нет ничего более реального, чем физическое, материальное вещество, образующее вселенную. Но даже с научной точки зрения природа материальной реальности может оказаться более скользкой, чем то кажется здравому смыслу. Скажем, именно так полагал Альберт Эйнштейн. В 1938 году он выразил свое мнение, что научное понимание физического мира может быть не таким уж надежным, как привыкли думать рационалисты-материалисты, следующими словами:

Физические концепции – это свободные творения человеческого ума, а не, как может казаться, нечто такое, что определяет собой исключительно внешний мир. Стремясь постичь реальность, мы похожи на человека, который старается понять устройство часов, не разбирая их. Он видит циферблат и движение стрелок и даже слышит тиканье, но не может открыть их корпус. Одаренный человек может как-то представить себе механизм, который производит все доступные наблюдению действия, но он никогда не сможет быть уверен в том, что его картина дает им единственно возможное объяснение. Он никогда не сможет сравнить свою картину с реальным механизмом и даже не в состоянии представить себе возможное значение такого сравнения.[169]

Наука в лучшем случае дает нам метафорическую картину реальности, и хотя такая картина может выглядеть убедительно, это не значит, что она непременно верна. В этом смысле наука подобна мифологической системе, собранию историй, которые объясняют и разрешают загадки существования и помогают нам справляться с трудностями в жизни. Они работают и в том случае, если материальная реальность и в самом деле есть наивысшая форма реальности, поскольку, несмотря на декларации науки о том, что истина доступна объективной проверке, ум человека лишен способности вести чисто объективное наблюдение. Все наши перцепции субъективны по самой своей природе, и, как невозможно заглянуть внутрь часов Эйнштейна, так мы не можем освободить ум от субъективности, чтобы увидеть реальность «как она есть». Таким образом, любое познание строится на метафорах, и даже самые непосредственные наши ощущения от окружающего нас мира можно рассматривать как объяснительные истории, созданные мозгом.

Потому можно сказать, что наука носит характер мифа и, подобно всем мифологическим системам, построена на одной фундаментальной предпосылке: все подлинно реальное можно верифицировать научными методами измерения, а потому все то, что нельзя верифицировать наукой, не есть подлинная реальность.

Предпосылка, что одна система обладает исключительным правом определять, что есть истина, делает науку непримиримым врагом религии. Если абсолютное единое бытие действительно существует, это ставит как науку, так и религию в парадоксальную ситуацию: чем точнее каждая будет понимать свои фундаментальные предпосылки, тем глубже будет конфликт между ними – и тем дальше они обе окажутся от наивысшей реальности. Но если удается понять метафорическую природу таких предпосылок, их несовместимость устраняется и каждая из них становится в большей мере реальной и ближе к трансцендентному.

* * *

Если абсолютное единое бытие реально, значит, Бог во всех тех персонифицированных формах, которые знакомы людям, может быть только лишь метафорой. Но приведенное выше стихотворение К.С. Льюиса косвенно говорит о том, что метафора не есть бессмыслица, нельзя сказать, что она ни на что не указывает. Метафора Бога стойко сохраняется по той причине, что она укоренена в таком опыте, который кажется безоговорочно реальным.

Нейробиологические корни трансцендентной духовности показывают, что абсолютное единое бытие есть правдоподобная и даже вероятная реальность. Из всех сюрпризов, порожденных нашей теорией – выводов о том, что за мифами стоит биологическая необходимость, что ритуалы интуитивно строились так, чтобы они порождали состояния единства, что мистики, в конце концов, не всегда безумцы и что все религии суть ветви на стволе одного духовного дерева, – самой поразительной является мысль, что для этого наивысшего состояния единства можно найти рациональное обоснование. Реальность абсолютного единого бытия не служит убедительным доказательством существования верховного Бога, однако весомо поддерживает представление о том, что существование человека не сводится к чисто материальному бытию. Наш ум обладает способностью чувствовать эту глубинную реальность, это совершенное единство, в котором исчезает страдание и все желания умиротворены. Пока наш мозг останется таким, каков он есть, пока наш ум сохранит способность ощущать эту глубинную реальность, духовность будет по-прежнему окрашивать переживания человека, а Бог – как бы мы ни определяли это великое и таинственное понятие – всегда будет с нами.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.