Глава 4 Метаморфоз

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 4

Метаморфоз

Владимир Набоков — возможно, самый знаменитый энтомолог двадцатого столетия. Широкие массы американцев знают его как автора «Лолиты»; студенты-филологи имеют более глубокое представление о его творчестве; а энтомологи по сей день обсуждают предложенные им новые принципы систематизации голубянок Северной и Южной Америки. Набоков написал двадцать две научные работы, открыл несколько видов, шесть лет проработал научным сотрудником в гарвардском Музее сравнительной зоологии. Его перу принадлежит ряд основополагающих исследований в области чешуекрылых. И все же самое ценное в наследии Набокова — то, как он писал о бабочках, как умел выразить свою страсть (которую именовал «мой демон»), обращаясь к озадаченно внимающему, не способному на столь сильные переживания, но все же жаждущему чем-нибудь развлечься миру.

«Поразительно, как мало рядовой человек замечает бабочек», — удивленно отметил Набоков — и решил изменить положение дел. Вовсе не из альтруизма. Просто он не мог иначе. Он был из тех писателей, чей глаз замечает бабочек всегда, при любых обстоятельствах.

В лекции, прочитанной в 50-е годы в Корнеллском университете, говоря о «Превращении» Кафки и «Докторе Джекиле и мистере Хайде» Стивенсона, Набоков позволил себе отступление от темы — заговорил о преображении гусеницы. Сочувственно описал нарастающее ощущение дискомфорта, которое испытывает личинка, «оцепенение» шейного отдела, предчувствие того неминуемого момента, когда гусеница при всем честном народе опозорится, взорвавшись изнутри.

«Что ж, — говорит Набоков, — гусеница не может безропотно терпеть это ужасное ощущение. Надо что-то делать. Она бродит туда и сюда в поисках подходящего места. И вот находит. Карабкается вверх по стене или по стволу дерева. Сплетает небольшой шелковый коврик, прикрепив его снизу к выбранному насесту. Свешивается с коврика, уцепившись за него лишь кончиком хвоста или задними ногами таким образом, чтобы болтаться в воздухе вниз головой в позе перевернутого вопросительного знака… и верно, вот вопрос — как ей теперь отделаться от своей шкуры?»

Здесь Набоков описал состояние гусеницы в фазе предкуколки: несколько часов гусеница висит вниз головой, прежде чем сделать финальную попытку окукливания. Наконец она ерзает, передергивает «плечами и бедрами».

«Затем наступает критический момент… теперь проблема в том, как сбросить с себя всю кожу — даже кожу тех задних ног, на которых мы висим, — но как справиться с такой задачей и при этом не упасть?» Профессор делает паузу. Легко вообразить себе лица его студентов с литературоведческого семинара: скорее озадаченные, чем потрясенные рассказом.

«Так что же оно делает, — спрашивает Набоков, — это отважное и упрямое маленькое животное, уже частично разоблачившееся? Осторожно-осторожно гусеница начинает выпрастывать свои задние ноги, отцепляя их от шелкового лоскута, с которого сама свешивается вниз головой, — а затем, восхитительным образом извернувшись и рванувшись, она словно бы спрыгивает с шелкового коврика, срывает с себя последние обрывки чулок и немедленно, в ходе того же самого прыжка-с-изворотом-и-рывком, заново цепляется за коврик с помощью крючка, который находился под сброшенной кожей на кончике ее тела. Теперь, слава богу, вся шкура сброшена, и оголившаяся поверхность, твердая и блестящая, — это куколка».

Другие энтомологи также обращали внимание на этот восхитительный трюк (практикуемый в основном представителями семейства нимфалид), этот момент, когда толпа обмирает, затаив дыхание, а акробат свешивается с трапеции и перелетает на другую. И вот крючок крепко цепляется за надлежащую скобу.

Предохранительная сетка отсутствует. Вероятно, именно поэтому большая часть гусениц — в том числе парусники, белянки и желтушки — вначале плетут шелковый поясок, соединяющий их с поверхностью стены или веткой. Некоторые гусеницы повисают не на хвосте, а на голове. Толстоголовки шьют себе убежище из листьев. Аполлоны изготовляют просторный кокон.

Кожа сброшена, и оказавшаяся под ней оголенная поверхность — затвердевшая куколка, она же хризалида — имеет форму кривоватого, неправильного овала. У нее могут быть волоски, рога, шипы или, наконец, медоточивые железы для прикорма дружественных муравьев. По очертаниям куколки можно угадать некоторые черты развивающейся бабочки, спрятанной внутри, — зачатки крыльев, округлость груди, выступ брюшка. У большинства видов имеются свои отличительные детали.

Куколка монарха по форме похожа на перевернутый вопросительный знак, а фактурой — на нефритовую сережку. Светло-зеленая, в верхней части — изящный золотой ободок, отчеркнутый тонкой темной линией. Нижняя часть также декорирована золотыми переливами. С произведениями ювелиров можно сравнить и куколок адельфы (тоже расцвечена золотом) или адрасты (с серебристым овалом на темно-зеленой груди). Никто так пока и не выяснил, какая польза куколке от этого блеска. Возможно, куколки сверкают, чтобы отпугивать агрессоров. Либо, отражая свет, они сливаются с подсвеченной солнцем веткой, растворяются среди бликов и теней. Может статься, что куколки мимикрируют под жуков, закованных в панцири с металлическим отливом. Или под дождевые капли.

Перечислю еще несколько куколок с бесстрашно броской окраской: иссиня-белая шашечница фаэтон с оранжевыми бугорками, черными точками и черточками. Куколки некоторых австралийских бабочек поражают своим ярким оранжевым цветом. Один из коста-риканских видов в описаниях именуется хромированным: эти куколки чем-то напоминают маленькие автомобильные зеркала. Зачатки крыльев акцентированы красными штрихами.

Но это все исключения, удел удачливых и несъедобных. Куколки большинства видов — идеальный готовый завтрак для птиц и ящериц: удобно расфасованный, неподвижный, изобилующий питательными веществами. Прообраз «энергетического» шоколадного батончика.

Метаморфозы гусеницы монарха

Потому-то куколки зебры похожи на бурые ссохшиеся листья, а куколки репейницы — на плоские камешки. Куколку европейской зорьки можно спутать с шипом, растущим на ветке.

У некоторых видов окраска куколки обусловлена цветом фона, на котором оказывается каждая конкретная гусеница накануне окукливания: на зеленой поверхности куколка зеленая, на бурой — бурая.

Куколка вдумчиво выбирает себе наряд.

Она играет в «тише едешь — дальше будешь». Иногда дергает брюшком, если ей угрожает хищник. Иногда, у некоторых видов, издает щелкающие звуки, клацая жвалами по бронированной пластине. Некоторые куколки умеют шипеть, пищать либо ритмично вибрировать, отпугивая агрессоров или подавая сигналы муравьям. Куколки толстоголовок на корнях юкки неуклюже движутся взад-вперед по своим длинным норкам.

Но по большей части куколка молчалива, неподвижна, сосредоточена на своем деле.

Чем она, собственно, занята?

Многие изменения начались еще до окукливания. Крылья бабочки стали формироваться еще на первой стадии развития гусеницы — определенные клетки грудных сегментов принялись разбухать. Эти клетки превратились в две сумки, именуемые зачатками крыльев или имагинальными дисками. На финальной, пятой стадии обе сумки складываются вдвое, образуя четырехслойные структуры, соответствующие будущим верхним и нижним сторонам крыла. Формируется узор жилок. Чертеж крыла прорабатывается с точностью до мельчайшего глазка.

Под кожей гусеницы начинают расти и другие органы взрослой особи. После того как гусеница находит подходящее место и повисает в предкуколочном состоянии, эти новые, взрослые органы — усики, хоботок для высасывания нектара — поднимаются к поверхности тела. Окраска гусеницы может измениться: парусники, например, буреют.

К тому моменту, когда Набоков облегченно вздыхает — «слава богу, вся шкура сброшена» — и обнажается твердая голая поверхность, процесс метаморфоза в основном завершен.

В первой половине стадии окукливания диски крыльев растут, пока не достигнут величины крыльев взрослой особи, — но они заключены в тесной куколке, свернутые, точно еще ненадутый воздушный шар. Формируются чешуйки крыльев. Синтезируются пигменты для заполнения готовых контуров. Тут действует принцип книжки-раскраски. Последние штрихи наносятся прямо накануне выхода из куколки. Например, у юнонии закрашиваются желтым колечки вокруг глазков.

С самого начала клетки гусеницы подготавливали почву для метаморфоза. Включались и отключались гены. Теперь, когда куколка наконец-то отвердела, гены заработали на всю катушку, точно тысячи игровых автоматов «пинбол». Толчок, звон, отскок! Это игра виртуозов: хаос жестко контролируется, случайности исключены. Простые глазки гусеницы растворяются. Из других клеток вырастают сложные фасеточные глаза бабочки. Ножки удлиняются, обзаводятся добавочными сегментами. Формируются новые мускулы, в том числе предназначенные для полета. Съеживается гигантский выпученный живот. Появляются половые органы. У самки могут созреть яйцеклетки, у самца — сперма.

Свисток, вспышка, звон! Куда ни глянь, все спешат, в нужный момент в нужном месте вдохновленные на нужный шаг. Клетки отмирают и усваиваются организмом, другие клетки делятся, перестраиваются. Вы выиграли!

Время, проведенное в стадии куколки, переход от размякшей гусеницы к взрослой бабочке, у разных видов варьируется от нескольких дней до нескольких недель.

В местах, где бывает очень холодно или очень жарко, куколка может отсрочить свое преображение — впасть в спячку на зиму или на лето. Некоторые куколки способны ждать нужного сигнала, будь то тепло или свет, от пяти до семи лет.

Мешок со слизью ползает по листу, одержимый одним только желанием — жрать, жрать, жрать. Потом повисает вверх тормашками. И превращается в нечто совсем иное. Рождается бабочка: кусочек небесной синевы, пестрый узор.

Лишенная малейшего пафоса — пожалуй, даже чересчур будничная — декларация красоты нашего мира.

Мы — животные, рассказывающие истории. Вершины высоки, убелены снегом. Кому не случалось узреть в горах Бога?

Откуда берутся истории — сами ли мы их сочиняем или просто повторяем их, как эхо?

В разных уголках мира люди одинаково расшифровывали историю бабочки.

Наблюдая за тем, как гусеницы в его саду превращаются сначала в куколок, а потом в бабочек, бог индуистов Брахма пришел к идее реинкарнации: достичь совершенства можно путем перерождений. Греки называли словом psyche и бабочку, и душу. На древнеегипетских гробницах и саркофагах покойный изображался в окружении бабочек. В пятом веке папа Геласий I издал буллу, в которой жизнь Христа уподоблялась жизни гусеницы: «Vermis quia resurrexit!» — «Червь, что воскресает!». В 1680 году в Ирландии был принят закон, запрещающий убивать белых бабочек, поскольку это души детей. В 1883 году на Яве миграция бабочек была истолкована как шествие душ тридцати тысяч жертв извержения вулкана Кракатау. В 90-х годах XX века в Китае одиночных белых бабочек обнаруживали в камерах смертников, незадолго до казни принявших буддизм.

Бабочка — душа человека. Что может быть очевиднее?

После окончания Второй мировой войны Элизабет Кюблер-Росс побывала в бараках одного из концлагерей на территории Польши и увидела там сотни бабочек, нацарапанных на стенах заключенными-евреями. «Смерть вызволит их из этого ада, — писала она. — Их мытарства закончатся. На том свете уже никто не разлучит их с родными. Не пошлет в газовые камеры. Они больше ничем не дорожат в этой ужасающей жизни. Скоро они оставят свои тела, как бабочка, покидающая кокон».

Мириам Ротшильд видела в Иерусалиме такой же рисунок, начертанный оранжевым мелом: «Это была бабочка, которую никогда не забудет ни один еврей, ни одна еврейка; та самая бабочка, которую рисовали дети в немецких лагерях смерти, прежде чем отправиться в газовые камеры. Только в одном лагере содержались пятнадцать тысяч детей: выжили из них не больше сотни. Это символ бегства от величайшей беды, какую когда-либо видел мир».

Бабочки, смерть, воскресение. Пожалуй, ни одна другая культура, если не считать викторианских коллекционеров, не была так одержима бабочками, как аристократия древней Мексики — ацтеки, которые превратили ритуальные жертвоприношения в род важнейшего государственного искусства. В первый день каждого месяца на смерть шли сотни обреченных — дети, пленники, рабы. По особо торжественным случаям умерщвлялись тысячи.

В XVI веке ацтеки, принадлежавшие к высшим слоям общества, ходили с букетами цветов. Всякий знал, что нюхать букет сверху неприлично: право на это имели только бабочки — вернувшиеся с того света души воинов и тех, кого принесли в жертву богам. Тольтеки и ацтеки часто украшали бабочками щиты — возможно, в знак уважения к богине Шочикетцаль, которая, зажав в губах бабочку, предавалась любви с юношами на полях сражений. Своими поцелуями она заверяла юношей, что, погибнув в этот день в бою, они родятся вновь.

Шочикетцаль была матерью Кетцалькоатля, бога жизни, который призвал ацтеков приносить в жертву богам не человеческие сердца, вырванные из груди еще живых людей, но маисовые лепешки, благовония, цветы и бабочек. Впрочем, эта идея не прижилась. На одном из праздников правитель ацтекской столицы Теночтитлана повелел убить десять тысяч пленников. Вереницами они поднимались по ступеням храмов, мокрым от крови. Теоретически все эти жертвы превратились в толстоголовок, парусников, монархов и мадроне.

В свете того, что мы знаем о жизни гусениц, связь образа бабочки с концепцией войны и жертвоприношений выглядит вполне резонной. Итак, ученые-лепидоптерологи изучают не просто насекомое, а архетипический символ духовного преображения. Но к сантиментам на сей счет они, как правило, не склонны.

Любому коллекционеру бабочек случалось с радостным предвкушением долго следить за куколкой. Вот покровы спадают… и из-под них выбирается насекомое-паразит — обычно это один или даже несколько наездников.

Как отметил Филип Девриз, «именно в этой стадии блужданий, когда гусеницу легко заметить, многие дилетанты обращают на нее внимание и заточают в коробку». Но, предупреждает Филип, вполне возможно, что кое-кто другой уже давно заметил эту гусеницу.

Однажды такое произошло и со мной. Мне было восемь лет. Около здания, где проходили занятия нашего третьего класса, росло довольно много деревьев. Вероятно, то были шелковицы. Весной их ветки буквально кишели гнездышками гусениц — по-видимому, шелкопряда. По слухам, наша учительница как-то отняла у одного мальчика гусеницу, которую он держал в пенале, и в наказание перерезала ее пополам своей желтой линейкой. Поэтому, подобрав гусеницу, я поскорее отнесла ее домой и поселила в коробке от ботинок, навалив туда вдоволь шелковичных листьев. Можете вообразить мой восторг, когда гусеница сплела себе кокон.

А затем, когда кокон распался, можете вообразить мое смятение.

Все это подчеркивает чудесную сущность того, что должно происходить — и действительно происходит — регулярно. Гусеница — живой вопрос. Ответ на него получен, когда королева, близкая родственница монарха, незадолго до рассвета выбирается из своей куколки. Ее тельце раздуто, крылья, мокрые и скомканные, выглядят жалко.

Тут требуется помощь гравитации. Бабочка взбирается куда-нибудь, откуда можно свесить крылья, и принимается прокачивать по их жилкам кровь, чтобы крылья расправились и отвердели. Ей нужно также отделаться от экскрементов, и она извергает буровато-красную жидкость. Надо удалить с усиков отмершую кожицу и клетки. И соединить две части хоботка, чтобы получилась идеальная коктейльная соломинка.

Она пробует пошевелить головой и грудью — изящно украшенными, черными в белый горошек. Маленькие бугорки-щупики, расположенные подле ее булавовидных усиков, позднее помогут ей почиститься и стряхнуть с себя лишнее. Самые твердые части ее тела — грудная клетка и брюшко. Если агрессор схватит бабочку за грудь или брюшко, попробует ранить, а затем грубо отшвырнет, броня выдержит. Ног у королевы шесть, как у всякого насекомого, но передняя пара недоразвита.

С каждой секундой она заметно набирается сил. Крылья у нее большие, рыжевато-оранжевые с черной фестончатой каймой. Четыре крыла — пара передних и пара задних. Она переступает на месте, поднимает ножки. Весит она, должно быть, в три раза меньше, чем в бытность гусеницей.

Когда-то она была желудком, подсоединенным ко рту. Теперь она создана для полета.

Раньше она была помешана на еде. Теперь она помешана на том, чтобы спариться и отложить яйца.

Примерно через час она готова взлететь.

Vermis quia resurrexit!