Глава 6 Кооби-Фора: триумф Homo habilis

Глава 6

Кооби-Фора: триумф Homo habilis

Я только нахожу окаменелости и предоставляю специалистам давать им названия.

Ричард Лики

Задача науки в том, чтобы находить наиболее простые объяснения сложным фактам. Поскольку простота — конечная цель наших поисков, легко впасть в ошибку упрощения самих фактов. Каждый естествоиспытатель должен следовать девизу: «ищи простоту, но не доверяй ей».

Альфред Норт Уайтхед

За годы, прошедшие после того, как Ричард Лики уехал из Омо и обосновался в Кооби-Фора, он превратился из безвестного проводника и охотника в одного из самых выдающихся молодых антропологов мира. Кенийское правительство оказывало ему финансовую помощь и вскоре предложило возглавить все палеоантропологические исследования в стране. Национальное географическое общество США тоже покровительствовало ему, как прежде его отцу. Статьи о Ричарде в номерах журнала National Geographic читали миллионы людей.

Попасть в Кооби-Фора намного проще, чем в Омо, но все же не так легко. Сначала нужно добраться до Марсабита, единственного города в северной приграничной части Кении, куда ведет хорошее шоссе из Найроби. Потом остается преодолеть еще около двухсот миль, но уже по плохой дороге — проехать едва заметной колеёй через солончаковую пустыню, а затем взять курс на север и пересечь каменистое плато, усеянное вулканическими валунами, — это выдержат только самые крепкие машины. Всем известны романтические фотографии Ричарда Лики, едущего по выжженной солнцем пустыне верхом на верблюде и подстегивающего его прутиком. Однако лучше всего воспользоваться грузовиком, лендровером или небольшим самолетом. За годы, проведенные в Кооби-Фора, Лики научился управлять самолетом и мог посадить его на площадке около мыса, где был расположен экспедиционный лагерь. Именно на этом выступающем в озеро участке суши Лики и разместил свою штаб-квартиру. В 1969 году он был по горло занят расшифровкой крайне сложной стратиграфии восточного края озера Рудольф (Туркана). Уровень озера в прошедшие эпохи многократно поднимался и опускался, так что слои из разных мест не всегда соответствовали друг другу из-за вмешательства эрозионных процессов или позднейших включений различного материала. Например, река сравнительно недавнего происхождения могла оставить свой след в виде слоев песка или гравия, а затем исчезнуть; теперь ничто уже не будет напоминать о ее существовании, кроме этих причудливых наносов, приводящих в недоумение ученых.

Геологи, работавшие в Кооби-Фора, постепенно реконструировали стратиграфическую колонку отложений, относящихся к периоду времени от трех до одного миллиона лет. В нее входило несколько «эталонных» слоев вулканического туфа с точными калий-аргоновыми датировками. Один из них, открытый молодой сотрудницей Йельского университета Кей Беренсмейер, был назван туфом KBS и обессмертил ее имя. Он имеет первостепенное значение, так как расположен посередине между нижним эталонным слоем и другим, находящимся выше. Благодаря такому промежуточному положению он позволяет датировать множество окаменелостей, найденных непосредственно под ним или над ним.

Помимо форсирования геологических исследований, Ричард Лики предпринял еще один важный организационный шаг, обучив группу местных кенийцев искусству находить и идентифицировать ископаемые кости. Вскоре эти люди стали знатоками своего дела: им принадлежит большинство самых известных находок, сделанных в районе Кооби-Фора, а их руководителя Камоя Кимеу считают сегодня лучшим специалистом по розыску ископаемых гоминид в Восточной Африке.

Едва были начаты поиски, находки на трех участках не заставили себя ждать. Один из этих участков, начинаясь буквально у самого лагеря, 10-мильной полосой протянулся от края озера в глубь суши; второй лежал примерно в 12 милях к северу от лагеря, а третий, пожалуй самый продуктивный, — в Илерете, в 25 милях севернее. Повсюду видны были результаты смещения слоев вверх или вниз в одном месте по сравнению с другим — эрозионные размывы. Геологам приходилось разбираться в этой путанице и устанавливать аналогии между различными участками, т. е. распознавать сходство в чередовании горизонтов, обнаруженных в разных пунктах. Такие сопоставления позволяли датировать находки даже в тех случаях, когда вулканические эталонные слои были разрушены эрозией, — по единообразию напластований.

Гоминиды, которых стали в изобилии находить участники экспедиции в Кооби-Фора, относились к массивным автралопитекам. Были также обнаружены остатки менее крупных особей, сходных, по мнению Лики, с Синди, Джорджем и Твигги — загадочными находками Homo habilis из Олдувая. Это необычайно обрадовало Ричарда. Подобно отцу, он был одержим идеей существования древнейшего Homo и надеялся не только подтвердить обоснованность выделения Homo habilis в самостоятельный вид, но и значительно увеличить его возраст. Для этого в Кооби-Фора были все возможности: отложения — толще и богаче, чем в Олдувае, — относились к более древним эпохам, а сохранность находок была намного лучше.

В 1972 году Ричард Лики объявил сногсшибательную новость: под слоем KBS найден прекрасно сохранившийся череп. Поскольку возраст самого туфа, по определению двух английских знатоков калий-аргонового метода, составлял 2,6 млн. лет, древность черепа была еще больше, по подсчетам Лики около 2,9 млн. лет.

— Как вы его назовете? — спросили у Ричарда во время одного интервью.

— Просто Homo. Я не буду давать видового названия, это не моя область. В районе озера Туркана я различаю всего два типа гоминид: всех массивных отношу к австралопитекам, всех грацильных — к людям.

Череп 1470 — наиболее драматичное из открытий Ричарда Лики в Кооби-Фора и вообще одна из самых важных находок ископаемых гоминид. Перед нами несомненный Homo. Череп сохранился гораздо лучше, чем остатки Homo habilis из Олдувая, и вмещал более крупный мозг. Вначале возраст находки был определен почти в три миллиона лет. Цифра вызвала недоумение, так как была значительно больше возраста многих австралопитеков — предполагаемых предков человека. Последующая датировка по более чистым образцам туфа показала, что черепу 1470 меньше двух миллионов лет.

Новой находке был присвоен шифр KNM-ER 1470. Это означало: Kenya National Museum — East Rudolf*, череп № 1470 (порядковый номер в коллекции). По какой-то причине он не получил никакого прозвища и стал известен как «1470-й». Это одна из самых знаменитых находок нашего столетия. Ели кто-нибудь произнесет цифру 1470 в обществе палеоантропологов в любой части света, все сразу поймут, о чем идет речь.

Да, это был Homo, и притом какой! Череп тоньше, выше и более округлый, чем у любого из австралопитеков; но самое поразительное — это его емкость 777 см³. Абсолютно точная цифра, никаких «если», никаких оговорок, как в случае с олдувайскими находками: череп 1470 сохранился практически полностью. Его собрала из множества кусочков, подобно головоломке, жена Лики-младшего, Мив, когда сам Ричард и несколько других ученых отказались от этой тяжелой работы: чересчур много осколков, они слишком малы, их можно соединить многими способами… Мив, действуя медленно и чрезвычайно осторожно, сумела реконструировать череп. Она тщательно подыскивала место для очередного фрагмента, каждой новой победой приближая решение задачи.

Находка черепа № 1470 ошеломила всех, кроме Луиса Лики. Он был безмерно доволен, так как подтверждалась его точка зрения: человечество имеет древнюю, очень древнюю историю, — доказательства когда-нибудь появятся. Для Луиса это было одно из немногих ярких событий года. Старый, неизлечимо больной, он с трудом нес на себе бремя многочисленных обязательств, от которых не хотел отказываться. Для отца особая радость заключалась в том, что сын своей поистине сенсационной находкой рассеял тень недоверия, нависшую над последним, самым главным из его притязаний — требованием признать Homo habilis самостоятельным видом. Это был великий момент, особенно своевременный еще и потому, что шел 1972 год — год смерти Луиса.

* * *

В «1470-м» ученых поражало удивительное сочетание человеческих признаков с поразительной древностью. Другие находки Homo habilis — Синди, Джордж, Твигги — имели возраст от 1,5 до 1,8 млн. лет и среднюю емкость черепа 640 см³. Объем черепа из Кооби-Фора был существенно больше, а возраст — на миллион лет старше.

Такого рода внезапные откровения выбивают палеоантропологов из колеи. Им нужно посидеть в одиночестве и основательно подумать, прежде чем они привыкнут к мысли, что их генеалогические схемы могут оказаться совсем неверными. Ведь открытие черепа 1470 ставило под сомнение многие общепринятые взгляды относительно родственных отношений древнейших гоминид.

Прежде всего становилось совершенно ясно, что массивные австралопитеки не были предками человека. Самым древним ископаемым остаткам этого типа, найденным в Омо, насчитывалось около двух миллионов лет. Древнейшие образцы из Кооби-Фора были примерно того же возраста. Если цифра в 2,9 млн. лет для черепа 1470 верна, то элементарная логика говорит, что его обладатель не мог произойти от существ, которые были по меньшей мере на 3/4 миллиона лет моложе его.

Та же логика подсказывает вопрос: а были ли вообще австралопитеки среди предков «1470-го»? И тогда мнение Луиса Лики, что их не следует включать в число наших прародителей, покажется не столь уж беспочвенным. Правда, большинство ученых считали, что для этой роли подойдет грацильный тип, Australopithecus africanus, но после находки черепа в Кооби-Фора даже такая идея сделалась менее правдоподобной. Все опять-таки упиралось в датировки. Возраст грацильного типа из Южной Африки еще не был достоверно установлен, но накапливалось все больше данных в пользу того, что он составляет от 2 до 2,5 млн. лет. В Омо было найдено несколько зубов гоминид возрастом 2–3 миллиона лет, но в столь плачевном состоянии, что Кларк Хоуэлл смог лишь констатировать их принадлежность автралопитекам, не уточняя, были ли это остатки грацильных форм, их предков или что-то иное. Во всяком случае, ни на севере, ни на юге Африки в то время не было хорошо сохранившихся остатков австралопитеков возрастом больше 2,9 млн. лет, способных претендовать на роль предков «1470-го».

Правда, в северной Кении были обнаружены две более древние находки гоминид: плечевая кость из Канапои насчитывала около четырех миллионов лет и фрагмент челюсти с сидевшим в ней моляром из Лотагама — около пяти с половиной миллионов лет. Однако эти костные остатки находились в таком плохом и фрагментарном виде, что классифицировать их точнее, чем «гоминиды», не представлялось возможным. Никто не знал, кому они принадлежали — собственно австралопитековым, их предкам или двоюродным братьям. Они уже относились к той отдаленной эпохе, где сами черты гоминид становятся расплывчатыми.

Луис Лики во время визита в Кооби-Фора незадолго до своей смерти рассматривает ископаемый череп, найденный его сыном Ричардом. Оба Лики в течение ряда лет не были связаны профессиональными узами, но в последние годы жизни Луиса объединились; этому способствовали находки Ричарда, будто бы подтверждавшие представление отца об изолированности и исключительной древности линии Ноmо.

Итак, после невероятного открытия Ричарда Лики все коллекции австралопитековых были спешно пересмотрены, и стало ясно, что череп 1470, обладающий гораздо более прогрессивными чертами, по древности ничуть не уступает им. Иными словами, одна из безусловно старейших и наиболее сохранившихся ископаемых находок гоминид принадлежала человеку, а не австралопитекам, хотя последние во многом были гораздо более примитивными. Все это с трудом укладывалось в голове.

Однако стоило вспомнить о Homo habilis, и положение не казалось таким запутанным. Акции человека умелого неожиданно и резко поползли вверх. Как уже говорилось, Ричард Лики сознательно не хотел давать черепу 1470 видовое название. «Я просто буду звать его Homo», — неоднократно повторял он. Другие ученые без труда установили связь между «1470-м» и тремя олдувайскими находками Homo habilis. Теперь узкий промежуток времени, в который с трудом втискивались Синди, Джордж и Твигги, растянулся до миллиона лет. Это позволяло свободно поместить туда отдельный вид, которым, по общему мнению, и был человек умелый.

Конечно, у Homo habilis оставались и противники. Из них главным был К. Лоринг Брейс из Мичиганского университета. В течение многих лет Брейс разрабатывал чрезвычайно простую родословную схему. Ярый «объединитель», он сводил к минимуму число видовых названий, предпочитая объяснять различия между ископаемыми находками огромной внутривидовой изменчивостью, вместо того чтобы создавать новые таксономические единицы. Родословная человека, согласно Брейсу и его приверженцам, имела вид прямой линии: Austrahpithecus —> Homo erectus —> Homo sapiens. Это означало, что все австралопитеки вместе с Homo habilis попадали в один вид. Достоинством схемы Брейса была ее простота, но после открытия «1470-го» пользоваться ею можно было лишь с большой натяжкой. Не так давно Брейс нашел выход из положения, отделив массивных австралопитеков, но он продолжает относить грацильные формы и человека умелого к одному виду.

Ричард Лики решает проблему иначе. До последнего времени он отказывался признать существование грацильных австралопитеков в Восточной Африке. Все грацильные формы, по его мнению, относятся к роду Homo, а все массивные — к австралопитекам. Но оба они — и Брейс, и Лики — не делали различий между Austrahpithecus africanus и Homo habilis. Они сваливали их в одну кучу, но прикрепляли разные ярлычки.

И здесь перед нами вновь встает извечный вопрос: каково определение «человека»? Или в более широком плане: каково определение вида? Или еще шире: а должно ли это нас волновать? Сперва ответим на последний вопрос: да, должно. Основу всякого научного познания составляет разумная классификация данных. Эволюцию нельзя было бы понять или проследить, не продемонстрировав на цепочках окаменевших остатков, что она вообще происходила. Эти остатки невозможно соединить в цепи и дать им названия, если путем тщательного описания и выявления различий не установить их родственные отношения. Мы не сможем уяснить себе, как произошел человек — где, когда и почему, — если не изучим все стадии этого процесса. И вот тут возникнет необходимость наименования видов, так как теперь уже невозможно утверждать, будто вымерший древний человек не отличается от современного. В конце концов вопрос сводится к следующему: сколько видов будет выделено?

Что касается определения вида, то, согласно Эрнсту Майру, вид есть «группа свободно скрещивающихся природных популяций, в репродуктивном отношении изолированных от других подобных групп». Таково классическое определение биологического вида. Ле Гро Кларк развивает его, добавляя, что вид — это «генетическая совокупность, генетически изолированная от других видов».

Оба ученых подчеркивают роль изоляции, так как только в изоляции, при невозможности свободного обмена генами, в группе животных или растений постепенно начинают возникать функциональные или морфологические отличия. Изоляция может быть физической, когда, например, пустыня или океан разделили в прошлом единую популяцию на две. Она бывает и поведенческой, если особи двух популяций избегают друг друга в качестве партнеров для спаривания. Разумеется, собаки не скрещиваются с кошками не только по этой причине, но и потому, что генетические различия между двумя группами делают это абсолютно невозможным. Сегодня даже путем искусственного осеменения бесполезно пытаться получить «кощенят» (или как их можно еще называть?) — гибридное потомство между этими двумя видами животных. Лошади и ослы, генетически более близкие между собой, чем собаки и кошки, при скрещивании производят на свет мулов. Однако это не противоречит определению вида, так как мулы стерильны. Репродуктивная изоляция сохраняется — потомство лошади и осла бесплодно.

Эти примеры касаются ныне живущих видов, и их можно назвать «горизонтальными». Они относятся к определенному моменту времени — к современности — и показывают, что виды могут возникать в результате эволюции от общего предка в двух разных направлениях. Если два вида разделились сравнительно недавно, как в случае лошади и осла, то возможность скрещивания, хотя и не вполне успешного, еще сохраняется — мулы рождаются, но не способны размножаться. Вернемся на миллион лет назад и мы, быть может, обнаружим прародителей лошади и осла, которые могли производить на свет плодовитых «мулов». Во всяком случае, два или три миллиона лет назад это наверняка было возможно. Современные лошади и ослы еще не появились на сцене, а их общие предки свободно скрещивались с себе подобными. Только благодаря разделению популяций и постепенному накоплению различий между ними в конце концов появились два вида — лошадь и осел — вместо одного.

Изоляция в пределах одной популяции может также быть связана с ходом времени. Здесь она носит скорее вертикальный, чем горизонтальный характер. Нас интересуют нисходящие цепочки родственных звеньев и те изменения, которые происходят при смене поколений внутри групп, а не между ними. Homo erectus не стал родоначальником нескольких линий, потомки которых миллион лет спустя были бы биологически чужеродными. Сегодня люди из самых разных уголков земного шара могут вступать в брак и рожать детей. Но самого Homo erectus они вряд ли признали бы подходящим половым партнером. Смогла бы женщина, относящаяся к этому древнему виду, произвести с современным мужчиной плодовитое потомство? Наверное, да; происшедшие с тех пор эволюционные изменения, видимо, не помешали бы успешному скрещиванию. Однако это не противоречит определению вида.

Современный человек и его далекий пращур — человек прямоходящий — никогда не обзаведутся общим потомством: они репродуктивно изолированы во времени. Вот почему где-то на пути эволюционных изменений можно провести границу, отделяющую один вид от другого, если, по мнению морфологов, возникшие между ними различия носят существенный характер.

Поскольку слово «существенный» разные люди понимают по-разному, споры о том, где проводить пограничную линию и проводить ли ее вообще, неизбежны. Лоринг Брейс признает существование заметных различий между грацильными австралопитеками и Homo habilis, но он считает их не столь значительными, чтобы можно было выделить человека умелого в самостоятельный вид. Он предпочитает подождать, пока эволюционные изменения станут более отчетливыми — мозг еще крупнее, пропорции черепа еще характернее, лицевая часть короче, а зубы больше похожи на человеческие, как у Homo erectus. Тогда можно без особых раздумий провести здесь разграничительную линию и отнести все более ранние типы к австралопитековым, а более поздние — к человеку. Многие ученые не согласны с Брейсом: они вставляют посередине человека умелого. И после находки черепа 1470 это добавление выглядит вполне уместным.

Далеко не все остались довольны датировкой в 2,9 млн. лет для «1470-го». Тем не менее цифра была объявлена и с осторожностью принята. Это означало, что найденный череп — одна из древнейших хорошо сохранившихся находок гоминид, а остатки предков этой формы следует искать в слоях возрастом в три и более миллионов лет. Впервые услышав о «1470-м» на конференции, где обсуждались находки с берегов озера Рудольф, я сразу же понял, что мне представляется блестящая возможность — отложениям Хадара как раз насчитывалось три миллиона лет.

— Если мне удастся найти там гоминид, — взволнованно объяснял я своему коллеге, — то это будут наши предки.

— Желаю успеха и надеюсь, что вам повезет.

— Возможно, они окажутся представителями рода Homo.

— Сомневаюсь.

— Почему? — удивился я. — «1470-му» 2,9 млн. лет, и он Homo.

— Не ссылайтесь на меня, но я думаю, что «1470-й» вовсе не так древен.

— Но ведь он найден под туфом KBS, возраст которого по калий-аргону 2,6 миллиона лет.

— В этой цифре есть что-то подозрительное. Судите сами. Вот мы перевалили за два миллиона и не нашли там ничего кроме горстки австралопитеков — примитивных существ с маленьким мозгом и нелепыми зубами. Прибавили еще полмиллиона, и вдруг откуда ни возьмись появляется «1470-й», настолько современный, что у вас волосы встают дыбом.

— Так вы думаете, что неверна датировка? — спросил я.

— Меня бы это не удивило.

У меня не было собственного суждения на этот счет — я не имел возможности как следует рассмотреть и изучить череп 1470. Однако во время визита в Кооби-Фора в 1971 году я воочию убедился, что стратиграфия этого района необычайно запутанна и с трудом поддается интерпретации. Отложения были очень поверхностными, подверженными эрозии, с включениями других столь же поверхностных отложений. К тому же вулканические «эталонные» туфы редко шли сплошным слоем. По большей части они прерывались в результате эрозии или сбросов, и их трудно было соотносить друг с другом. Но больше всего меня поразило то, что ископаемые остатки животных, обнаруженные выше или ниже слоя KBS, выглядели совсем не так, как находки древностью в 2,6 млн. лет из Омо. Теоретически окаменелости животных со сходной датировкой, разделенные расстоянием всего в 90 км, должны быть очень сходны. Ведь млекопитающие с широким ареалом, такие как слон, вполне могли переходить из одного места в другое, тем более что климат здесь и там был практически одинаковым.

Примерно в это же время Кларк Хоуэлл заметил Бэзилу Куку, специалисту по свиньям: «Свиньи из Кооби-Фора отличаются от наших той же древности. Там они выглядят гораздо моложе». «Согласен», — сказал Кук. За годы работы в Омо его интерес к ископаемым свиньям еще больше возрос.

Я вернулся в Кливленд к преподавательской работе. В ответ на расспросы моих студентов о «1470-м» я предложил им такое задание:

Представьте себе, что вы нашли новый череп. Вы знаете, что в нем помещался крупный мозг объемом почти 800 см3; что толщина свода не очень велика; что надбровные дуги не очень сильно выступают; что обладатель черепа был существом истинно прямоходящим, судя по строению костей нижних конечностей, найденных рядом и не отличающихся от костей современного человека; что череп был разбит на несколько сотен фрагментов, обнаруженных под слоем туфа древностью в 2,6 млн. лет. Сопоставьте эту находку с вашей моделью плио-плейстоцена и укажите, какое влияние она может оказать на современные представления о ранних стадиях эволюции гоминид, в частности на таксономическое деление автралопитековых (один или два вида?). Какую дополнительную информацию об этом открытии нужно иметь, чтобы решить возникшие в связи с ним проблемы?

Иными словами, мне хотелось знать, что думают они. Я надеялся, что они определят принадлежность черепа к роду Homo. Вместе с описанием я роздал фотографии, определенно свидетельствующие об этом. Но если это было человеческое существо, тогда возникал целый ряд проблем. Я решил, что поставлю высшую оценку тем, кто задастся вопросом, были ли австралопитеки предками «1470-го», исходя из соотносительной древности находок, и тем, кто усомнится в датировках. «Отлично с плюсом» получит тот, кто заявит о своем желании подробнее узнать, как была сделана реконструкция, т. е. выразит сомнение в правильности определения размеров мозга. Это показало бы, что он задумывается о таких вещах. Студенты обычно верят тому, что им говорят. Всюду в учебниках было написано, что грацильный австралопитек — наш предок. Я хотел, чтобы они усомнились даже в этом. Сторонники выделения одного вида получат плохую оценку. Homo древностью в два с лишним миллиона лет и массивный австралопитек, возраст которого не превышает миллиона, просто не могут принадлежать к одному виду.

Надо отдать должное сторонникам «теории одного вида»: они сами сознавали абсурдность ситуации. Сформулированная задолго до противоречащих ей находок, эта теория выглядела в то время более логичной, чем сейчас.

Прежде всего, некоторые из самых опытных палеоантропологов, работавших между 1930 и 1960 годами, осознали, что внутривидовая изменчивость намного больше, чем предполагалось ранее. Это становилось все очевиднее по мере накопления ископаемых остатков. В противовес тенденции давать видовые названия каждой новой находке было высказано разумное предложение пока что относить их все к одному виду. Лишь после того, как в южноафриканских пещерах были найдены два явно различных типа австралопитековых, новая теория впервые попала в затруднительное положение, но быстро нашла выход: самцы и самки! Это казалось правдоподобным, так как у многих приматов, особенно горилл и павианов, черепа и зубы у особей разного пола сильно различаются между собой. Такое объяснение, однако, лопнуло, когда обратили внимание на то, что все австралопитеки-самцы жили в Сварткрансе и Кромдрае (здесь были найдены остатки массивных особей), а самки — в Стеркфонтейне и Макапансгате (места находок грацильного типа). Подобная территориальная сегрегация полов не известна ни в одном из сообществ приматов.

Объяснение было отвергнуто, но сама «теория одного вида» не рухнула. Ее сторонники заявили, что массивный тип более поздний — он мог произойти от грацильного, и тогда различия между ними связаны с эволюцией, происходившей в пределах одного вида. Такой взгляд на австралопитековых как на цепочку последовательных звеньев позволял объяснить их разнотипность на обоих концах.

Однако самым важным аргументом в пользу «теории одного вида» была идея (сложившаяся еще на заре учения об антропогенезе), согласно которой на Земле никогда не существовало и не могло существовать одновременно более одного вида прямоходящих предков человека. Наши двуногие предшественники всегда были уникальными. Таким остается человек и поныне. Сегодня на Земле живет только один вид — Ноmо sapiens. Раньше был тоже один — Homo erectus. Почему же в более далеком прошлом мы хотим искать следы, нескольких видов? Вставшая на ноги обезьяна, где и когда бы она ни появилась, одна будет нести факел, освещающий путь к человеку. Со временем этот двуногий предок займет ту нишу, которую отчасти сам и создаст, благодаря своему прямохождению, растущему мозгу и развивающейся культуре. Всякий, кто придет позже и попробует конкурировать с ним, окажется в невыгодном положении, так как будет хуже передвигаться на двух ногах, проявит меньше сообразительности, меньше ловкости в применении орудий и т. д. Не выдержав конкуренции, он очутится на обочине магистрального пути, а скорее всего никогда и не вступит на этот путь.

Изложенная здесь концепция представляет собой мощный аргумент в защиту «теории одного вида», так как апеллирует к основному догмату биологии, согласно которому два вида не могут занимать одну и ту же нишу одновременно. Тот из них, который окажется хуже приспособленным, должен либо исчезнуть, либо перейти в какую-то другую нишу.

Среди пятидесяти с лишним видов певчих птиц, прилетающих на лето в Северную Америку, нет конкурирующих — каждый имеет собственную экологическую нишу. Разные виды обычно размножаются в разных частях континента. Если же ареалы нескольких видов перекрывают друг друга, то птицы живут в различных местообитаниях — в густых зарослях кустарника, сосновых или лиственных лесах, наконец, в разных древесных ярусах — и питаются разными видами насекомых, которые тоже приурочены к определенным условиям среды. Одно из удивительных достижений эволюции — то, что множество как будто бы сходных животных и растений могут существовать бок о бок. Очевидно, так же обстояло дело и с ранними гоминидами. Представители грацильных австралопитеков и рода Homo начинают формироваться как всеядные создания с зубами и челюстями меньшей величины, а существа массивного типа специализируются на поедании грубой растительной пищи. Уже одно это разделение в диете могло бы быть достаточной основой для совместного существования двух видов прямоходящих гоминид. Благодаря исследованиям Ричарда Лики мы теперь знаем, что они действительно жили в одно время. Одна из самых значительных находок из Кооби-Фора — прекрасно сохранившийся череп Homo erectus возрастом в 1,5 млн. лет.

Сегодня ни один антрополог в мире не станет оспаривать, что этот вид существовал рядом с массивными австралопитеками.

Если полтора миллиона лет назад было два типа прямоходящих гоминид, то и в более отдаленные времена число видов могло быть не меньшим, а даже большим. Для того чтобы окончательно решить этот вопрос, нужны были новые, хорошо сохранившиеся находки древностью от двух до трех миллионов лет. Приступая к первому полевому сезону в Хадаре в 1973 году, я надеялся, что буду одним из тех, кто отыщет их.

Я со всем энтузиазмом, на который был способен, рассказывал о Хадаре на конференции, посвященной открытиям вокруг озера Рудольф. Среди присутствовавших было много крупнейших знатоков плио-плейстоцена, ученых с мировым именем. Я надеялся заинтересовать кое-кого из них и уговорить работать со мной. Однако сделать это было не так просто, потому что все они были очень заняты. Они вежливо слушали мои красноречивые рассказы об отложениях, изобилующих первосортными окаменелостями, и обещания непременно найти гоминид. Они слушали меня по той причине, что я был из команды Хоуэлла, проработал с ним три года в поле и приобрел хорошую репутацию.

Но я ни разу в жизни не руководил экспедицией. Где гарантия, что я на это способен? Что за люди будут в моем отряде? Окажется ли надежной стратиграфия отложений в Хадаре? Будет ли обеспечена точность датировок и тщательность при нанесении находок на карту? Разрешат ли мне вывезти найденные окаменелости за пределы страны? И если да, то будут ли они доступны для дальнейшего анализа или десяток лет проваляются в музейных шкафах, пока кто-нибудь случайно не вспомнит о них? Я понимал всю важность поставленных вопросов: ведь именно эти моменты нередко подводят. А для занятого антрополога самая досадная вещь-это впутаться в научное предприятие, которое потерпит неудачу из-за недостаточного внимания, нехватки средств, решимости или, что хуже всего, из-за сомнений в надежности полученных данных.

Мне позарез нужна была помощь пяти-шести специалистов в нескольких различных областях. Но на конференции в Найроби моим единственным козырем была собственная уверенность в успехе.

Я должен был склонить этих людей на свою сторону, любым способом убедить их. Я пообещал прислать кости антилоп, чтобы они смогли удостовериться в точности датировок. Я объяснял, что отложения в Хадаре сопоставимы по времени с нижними горизонтами Омо, но сохранность ископаемых остатков гораздо лучше; с их помощью можно будет заполнить многие пробелы на этом отрезке эволюционной истории. Я убеждал Алана Джентри из Британского музея — это общепризнанный авторитет по антилопам. Я должен был заинтересовать его. Я рассказывал Джону Харрису о жирафах, а Бэзилу Куку — о свиньях. Поговорить пришлось немало.

Уезжая из Хадара, я увозил с собой массу благих пожеланий, но очень немного твердых обещаний.