Глава 11 Четвертый полевой сезон в Хадаре: завершение
Глава 11
Четвертый полевой сезон в Хадаре: завершение
Знание зиждется не на одной только истине, но также и на ошибках.
К. Г. Юнг
Вы знаете… все люди невежды, только в разных областях.
Уилл Роджерс
Когда я был четырнадцатилетним мальчишкой, мой отец казался мне таким невеждой, что мне было стыдно находиться с ним на людях. Но когда мне стукнул двадцать один год, я был поражен, как много нового узнал мой старик за семь лет.
Марк Твен
После возвращения в США в начале 1976 года я был безумно занят. Новые находки с участка 333, главным образом «первое семейство», высились передо мной, как целый Эверест материала, который нужно было систематизировать и описать. Я начал подбирать из числа своих аспирантов наиболее талантливых молодых людей, способных помочь мне в этой работе. В конце концов я выбрал двух: Билла Кимбела, крепкого юного гиганта с копной вьющихся черных волос и усами в стиле Фу Манчу, и Брюса Лэтимера, рыжеватого блондина, очень напоминавшего идеал «американского парня». Оба уже зарекомендовали себя как чрезвычайно добросовестные помощники и теперь получили место в моей лаборатории в Кливлендском музее. Кимбел занимался черепом молодого гоминида с участка 333, первым достаточно полным черепом этого типа, который можно было бы сравнить с другой известной находкой Реймонда Дарта — черепом «бэби из Таунга» (в 1979 году Кимбел сам отправился в Южную Африку, чтобы произвести сравнение). Лэтимеру были доверены описание и анализ костей стопы из Хадара. Майк Буш, нашедший первую окаменелость на участке 333, занялся костями кисти. Оуэну Лавджою, специалисту по ло-комоции, достались кости нижних конечностей, таз и позвонки. Себе я оставил свое: зубы и челюсти.
Эти планы предстояло осуществить, несмотря на два серьезных затруднения. Первое из них было связано с хранением коллекций. Небольшое помещение в Кливлендском музее, переполненное непрерывно поступающими находками и изучающими их аспирантами, грозило лопнуть по швам. В конце концов я поставил перед музеем решительный ультиматум: либо мы получаем более просторное помещение, либо мне придется искать для себя новую работу.
Музей согласился предоставить нам больше места, но потребовал, чтобы я сам раздобыл часть денег, необходимых для оборудования нужной нам лаборатории. Я занялся поисками субсидий и за несколько месяцев сколотил сумму в 200 тысяч долларов, вполне достаточную, чтобы оснастить превосходную лабораторию. Она была официально открыта в декабре 1976 года, что помогло нам вовремя разрешить и вторую проблему.
Коллекция ископаемых находок из Хадара, наконец-то собранная в одном месте, разложена на столе в новой кливлендской лаборатории, чтобы дать представление о ее размерах и разнообразии. На переднем плане справа — коленный сустав, челюсти и некоторые другие разрозненные костные остатки. Далее идет Люси. Следом за ней все «первое семейство» с участка 333 (фрагменты рассортированы по частям скелета). На заднем плане, рядом с коллекцией черепов шимпанзе, стоит Тим Уайт. На переднем плане слева — остатки гоминид Летоли.
Дело в том, что в результате переговоров о вывозе из Эфиопии ископаемых остатков, найденных на участке 333, я получил разрешение держать их у себя только в течение года. За это короткое время их, во всяком случае, нужно было очистить (а это трудоемкая и сложная работа) и затем сделать с них слепки. Чтобы решить последнюю задачу, требовалось устроить в новой лаборатории муляжную мастерскую. Я уже нашел опытного специалиста в этой области — Билла Мак-Интоша. Ввиду срочности дела он начал свою работу задолго до того, как остальная часть лаборатории была окончательно переоборудована.
В течение года я написал несколько научных статей и популярный очерк для журнала National Geographic. Первая статья содержала предварительную схему стратиграфической колонки, которую составил Тайеб, поместив базальтовый слой не в том месте, где ему следовало быть. Однако ошибка была не очень серьезной. В примечании было сказано, что геологические выводы носят предварительный характер и, возможно, потребуют изменений.
Одновременно с поступлением новых окаменелостей нас захлестнул поток сведений о результатах геологических исследований и о возрасте находок недавно закончившегося полевого сезона. Это требовало публикации еще одной статьи, уточняющей первую и существенно дополняющей ее. Во второй статье в соответствии с данными Аронсона базальтовый слой был переставлен в другое место; здесь указывалось, что его возраст — три миллиона лет, но эту цифру «следует считать минимальной». Работа была замечательной, ее украшало уникальное созвездие имен соавторов. Среди них: Джеймс Аронсон (специалист по калий-аргоновой датировке), Т. Дж. Шмитт (американский геолог, который собрал 400 образцов пород), Боб Уолтер (специалист по датировке с помощью следов распада), Морис Тайеб (геолог), Ж.-Ж.Тьерселен (французский геолог, работавший с Тайебом), У. Нэзер (американский специалист по датировке с помощью следов распада), А. Нэрн (английский специалист по палеомагнетизму) и я сам. Тайеб и я имели теперь активную поддержку выдающихся специалистов и постарались использовать ее наилучшим образом.
Еще одна моя работа 1976 года, опубликованная под давлением обстоятельств, была посвящена оценке сделанных находок. Мир антропологов был уже наслышан о коленном суставе, о челюстях и о Люси. Можно ли как-то свести эти материалы воедино? Читатели хотели узнать обо всем подробнее.
Беда в том, что они хотели узнать об этом прежде, чем я готов был им рассказать. За короткий период я нашел так много окаменелостей и был настолько занят их описанием и классификацией, что даже не имел времени подумать об их месте в общей схеме эволюции. Кроме того, мне надо было показать находки другим ученым. Я не собирался прятать их — напротив, считал своей обязанностью предоставить новый материал коллегам для осмотра. Однако я сознавал, какой вред могут принести ошибочные описания и неверные заключения других специалистов, если они попадут в научную литературу. Я вышел из положения, согласившись предоставить находки для анализа экспертам при условии, что никто не будет о них писать, пока я сам не смогу опубликовать эти материалы. Это, конечно, заставляло меня спешить с публикациями. Я напечатал одну совместную работу с Тайебом и Коппансом по-французски, а другую с Тайебом на английском языке в журнале Nature, который в свое время возвестил о находках «бэби из Таунга» и Homo habilis. В обеих статьях я поддерживал вывод, к которому мы пришли с Мэри и Ричардом Лики в Хадаре в 1974 году, а затем в Найроби в 1976 году: крупные особи, представленные «челюстями Алемайеху», и вновь найденное «первое семейство» относились к роду Homo. Люси, по-видимому, к нему не принадлежала.
В то время как первая, не совсем верная с точки зрения геологии работа была вскоре исправлена и не доставила особых хлопот, статья в Nature принесла немало осложнений. Чтобы внести в нее коррективы, мне предстояло пересмотреть свои собственные представления, а затем перейти к фундаментальным выводам относительно эволюции гоминид. Если эти выводы будут приняты, они должны будут повлиять на взгляды всех палеоантропологов о происхождении человека.
Когда я подписывал статью и отправлял ее в печать, я еще не осознавал всех этих далеко идущих последствий.
В 1976 году я снова встретил Тимоти Уайта, в этот раз на конференции в Ницце. У него были с собой муляжи костей, найденных Мэри Лики в Летоли, над которыми он тогда работал. Мы начали сравнивать их с находками из Хадара. Тим уже как-то высказывал в Найроби мысль, что обе серии находок представляют гоминид одного и того же типа. Когда он вновь повторил ее, я тотчас переспросил: «Гоминиды? Одного типа?».
— Да, одного типа.
— Но в Хадаре найдены два типа. Маленькая Люси и большие гоминиды.
— Быть может, это вовсе не так. Мы еще посмотрим.
После этого интригующего замечания мы расстались. Тим поехал в Мичиган, чтобы заканчивать свою диссертацию, а я вернулся к накопившимся текущим делам, прежде всего к описанию находок с участка 333 и изготовлению их муляжей. Я решил, что не смогу поехать этой осенью в Хадар — слишком много дел оставалось дома. Руководителем американской группы я назначил Тома Грея, затем вызвал к себе в кабинет аспиранта Билла Кимбела и сказал: «Вы хорошо поработали, успешно справились со всеми обязанностями. Хотели бы вы поехать в Хадар в качестве помощника Тома Грея?».
От неожиданности Кимбел потерял дар речи. К тому времени Хадар стал самым притягательным местом для специалистов по плио-плейстоцену. Я думаю, в стране не было ни одного аспиранта-антрополога, который в тот момент не позавидовал бы Кимбелу.
Я уведомил Тайеба о перестановках в нашей группе и с огорчением узнал из ответного письма, что политическая ситуация в Эфиопии изменилась. Тайеб уговаривал меня, несмотря на всю мою занятость, бросить все дела и помочь ему организовать новый полевой сезон-иначе экспедиция вовсе не состоится.
— Вполне возможно, что нам и так не удастся ее организовать, — заявил Тайеб, — и у нас, конечно, ничего не выйдет, если мы не будем вместе сражаться за нее.
Мы встретились в Аддис-Абебе в сентябре 1976 года. Я очень скоро понял, что Тайеб был прав. Мы посетили французское и американское посольства, и в обоих нам настоятельно советовали воздержаться от любых экспедиций. По мнению сотрудников американского посольства, «важные события» ожидались со дня на день. Правда, я не нашел никого, кто толком объяснил бы мне, что это значит, но мне говорили: «Если вас где-нибудь задержат, вы окажетесь в затруднительном положении».
— Вы что, вправе запретить нам экспедицию? — спросил я.
— Нет. Но мы хотим, чтобы вы ясно поняли, что нам не нравится ваша затея. Вы будете для нас еще одной обузой, нам придется заботиться о вас, следить за вами и в конце концов спасать.
Даже Уилдинг, этот невозмутимый британец, советовал отменить экспедицию — ведь племена афаров, которые были нашей защитой, сейчас находятся в состоянии брожения и могут оказаться ненадежными.
Тайеб и я решили все проверить сами. Штаб-квартира вождя афаров располагалась на хлопковой плантации в 50 милях к северу от Хадара. Мы договорились о встрече с ним и вылетели туда на маленьком самолете, взятом напрокат. На посадочной площадке нас встретили вооруженные люди и привезли в дом, у входа в который стояла стража. Все это напоминало военный лагерь. Внутри дома за столом сидел маленький человек с лицом, как будто высеченным из гранита, по имени Хабиб; за его спиной стояли еще несколько охранников. Хабиб был сыном прежнего правителя этой местности, который несколько лет назад был изгнан другим султаном, али-Мира.
Али-Мира властвовал на территории афаров в течение всех предыдущих наших полевых сезонов. Он собирал свои собственные налоги, правил свой собственный суд и не имел никаких контактов с центральным правительством, полагаясь на негласную договоренность, разрешавшую ему делать все, что он захочет, в стране афаров, но нигде больше. Политические перемены, происходившие в столице, достигли и этих отдаленных мест. Али-Мира был изгнан своими врагами, сторонниками прежнего султана.
Теперь у власти находился Хабиб. Это был бесстрастный маленький человек, тихо сидевший за пыльным столом. Но у него был суровый, исполненный решимости взгляд ястреба. Он спросил, что нам нужно.
Мы ответили, что нуждаемся в поддержке для обеспечения безопасности экспедиции. Мы опасались, что в случае каких-либо столкновений можем оказаться между сражающимися сторонами.
Нам сказали, чтобы мы не тревожились. Да, несколько банд сторонников али-Мира все еще действуют, но они скоро будут разбиты. В общем-то район уже безопасен. Мы можем рассчитывать на гостеприимство, так как в прошлом поддерживали хорошие отношения с племенами и не вмешивались в политику.
Новый правитель приказал своему помощнику помогать нам.
— Его зовут Мухаммед Гоффра. Он будет жить с вами, а его люди — охранять вас. Я убежден в его верности мне, а это значит, что вы будете в безопасности.
Слушая его речь, я снова почувствовал, что нахожусь в военном-лагере. Но, как ни странно, это придавало уверенность. В грубой силе была своя положительная сторона, она вполне соответствовала суровому образу жизни пограничных поселений и вызывала доверие. Все это не имело ничего общего со сложными, напоминающими паутину интригами столицы. Уже сидя в самолете, я сказал Тайебу, что чувствую себя гораздо увереннее.
— Я тоже, — ответил он.
— Ну что, будем осуществлять наш план?
— Я за.
* * *
Работа экспедиции 1976 года началась так, как и было задумано. Грей возглавил американскую группу, я же вернулся в США, чтобы закончить оставшиеся там дела. В декабре, т. е. в самом конце полевого сезона, я вновь приехал в Хадар с находками прошлого года, которые, по соглашению с эфиопскими властями, должен был им возвратить.
Мне хотелось попросить о продлении срока возврата еще на один год, но из-за политической ситуации я не рискнул сделать это. Мне нужно было любой ценой поддерживать хорошие отношения с властями. Я знал, что сбор окаменелостей на участке 333 был уже почти закончен, что он дал массу нового материала и что через несколько недель передо мной встанет проблема пересылки в США новой партии ископаемых остатков. Кроме того, на участке 333 был сделан небольшой разрез и в нем найдены новые окаменелости. Я ожидал, что систематические раскопки холма могут в следующем сезоне принести сенсационные открытия, обнаружить золотую жилу, в которой окажутся скелеты целых особей. В своих мечтах я видел другие, улучшенные копии Люси. Наконец, на противоположном берегу реки в отложениях, которые мы еще не обследовали, была найдена великолепная челюсть и зубы. Можно было только предполагать, какие открытия таит в себе это место.
Возвращать находки, с которых еще не сняты слепки и которые еще до конца не описаны, и получать новые — это все равно что ломиться во вращающиеся двери. Есть ли смысл в том, чтобы вывезти интересные остатки, подержать их немного у себя, а затем вернуть, освобождая место для других?
В этот удручающий момент я понял, что единственно разумное решение-взять с собой Билла Мак-Интоша и организовать временную мастерскую по изготовлению слепков прямо в Эфиопии. Я надеялся, что Мак-Интош успеет снять слепки хотя бы с части тех находок, которые предстояло вскоре возвратить в Национальный музей.
Между тем у Грея были свои проблемы. В этом году у него возникли большие трудности с транспортом. Экспедиция получила новый фургон, и мы планировали каждую неделю привозить из Аддис-Абебы мясо, фрукты и овощи. Но прошлогодний водитель, напуганный беспорядками, не подписал очередной контракт. Грей присмотрел нового шофера и попытался проверить его водительские таланты на улицах Аддис-Абебы. Через три квартала тот врезался в грузовик и помял фургон. Когда машину починили, Грей пригласил старого водителя и, употребив все свое красноречие, убедил его сесть за руль. Тот сделал пару рейсов и вновь отказался. Его мать, сказал он, боится, что он попадет в засаду и погибнет при переезде реки, где приходится сбавлять скорость. Тогда Грей нашел третьего шофера, у которого при виде нового фургона загорелись глаза. Он был опытным водителем, но в душе своей оказался гонщиком. На свой страх и риск он помчался так, как будто был чемпионом мира по авторалли, и вскоре свалился вверх колесами в пятиметровую канаву, разбив фургон вдребезги и поранив себе голову.
Таким образом, все усилия снабжать экспедицию из Аддис-Абебы оказались тщетными. Было сделано несколько самолетных рейсов, но и от них пришлось отказаться — опасность быть сбитым стала слишком реальной для летчика. В результате повар Кабете был вынужден обходиться местной козлятиной.
Прибыв в лагерь, я застал Грея и Кимбела в прекрасном настроении, несмотря на все эти неурядицы. Кимбел без конца болтал. Он рассказывал мне о челюсти, найденной по ту сторону реки. Ее принес в лагерь афарский мальчуган. Слушая разговоры взрослых о том, какие кости больше всего ценят «эти сумасшедшие иностранцы», он сам научился распознавать челюсти гоминид.
Мальчик нашел правую половину нижней челюсти со всеми зубами — действительно превосходный образец. Он сказал, что вторая половина осталась на том берегу; он знает, где она находится, и покажет это место Кимбелу, если его возьмут на работу помощником повара. После полудня Кимбел и Николь Паж перешли вброд реку, и через полчаса мальчик привел их ко второй половине челюсти. Сложенные вместе, обе половинки составили замечательную находку, одну из лучших в хадарской коллекции.
Другим важным результатом полевого сезона 1976–1977 года было открытие каменных орудий в Хадаре. Они были найдены одной из сотрудниц Мориса Тайеба, французским археологом Элен Рош, которая подобрала несколько таких орудий прямо на склоне глубокого оврага в трех милях от лагеря. К сожалению, ей пришлось уехать во Францию раньше, чем она успела тщательно изучить эту необычайно важную находку. Таким образом, лагерь остался без археолога — без специалиста, который мог бы исследовать орудия и судить по ним о вероятном образе жизни ранних гоминид. Поэтому я спросил Тайеба, не будет ли он возражать, если я приглашу на несколько недель другого археолога. Я имел в виду молодого новозеландца по имени Джек Харрис, очень способного археолога, который занимался анализом каменных орудий, когда работал в Кооби-Фора под руководством Айзека Глинна и Ричарда Лики. Согласие Мориса мне нужно было потому, что французы считают себя экспертами в археологии Хадара. Морис знал Харриса и высоко отзывался о нем. Поразмыслив, он решил, что присутствие в экспедиции археолога не француза может принести определенную пользу, и не стал возражать против моей идеи.
Каменные орудия играют сложную роль в истолковании ранней африканской предыстории. Их время от времени находили в Южной Африке, и не раз делались попытки соотнести их с остатками австралопитековых. Если бы это удалось, то пришлось бы признать, что орудиям не меньше миллиона, а быть может, и около двух миллионов лет. Однако эта связь никогда не была установлена — никто не мог доказать, что австралопитековые в Южной Африке пользовались орудиями. Наоборот, все большее число данных указывает на то, что австралопитековые нигде и никогда не изготовляли и не использовали каменных орудий. Находки очень древних орудий обычно ассоциируются с ископаемыми остатками Homo. Например, орудия, найденные в Южной Африке, по-видимому, созданы Homo erectus. В Олдувайском ущелье, где встречаются орудия возрастом около двух миллионов лет, находят следы Homo habilis.
Определить древность каменного орудия непросто. Изотопные методы датирования здесь неприменимы, даже если орудие сделано из вулканического материала. Дело в том, что кусок камня, взятый для обработки, вполне может быть древнее творца орудия на пятьдесят или сто миллионов лет. Орудие могли сделать в одном месте, а затем перенести в другое и бросить там. Кроме того, поверхность отколотых и разбросанных отщепов часто бывает настолько изменена, что при любой попытке определить их возраст ошибка будет слишком велика. Вот почему при оценке возраста орудия приходится учитывать его связь с геологическими слоями и ископаемыми остатками.
Орудие само по себе часто почти ни о чем не может сказать. Это один из самых долговечных предметов на Земле. Однажды сделанное, оно не поддается разрушению. Брошенное и засыпанное отложениями, оно через пару миллионов лет может вновь появиться на поверхности земли, не сохранив почти никаких следов своего путешествия во времени и в геологических пластах. Если мы нашли орудие прямо на поверхности и не можем датировать его по характерным приемам обработки камня, то как можно определить его возраст? Иными словами: если человек изготовлял сходные орудия на протяжении огромного промежутка времени, то каким образом археолог различит орудия, сделанные тысячу и миллион лет назад?
Существуют особенности технических приемов, которые могут кое-что сказать о возрасте орудий. Например, исключительно примитивная олдовайская культура, открытая супругами Лики в ущелье Олдувай и названная по месту находки, датируется в 1,8, а может быть, и в 2 миллиона лет, если судить по сходным орудиям, обнаруженным в районе Омо и озера Туркана. Известна также более развитая ашельская культура, как полагают связанная с Homo erectus. Похоже, что и человек, и орудия этого типа внезапно появились около 1,5 млн. лет назад и с тех пор мало эволюционировали, упорно сопротивляясь изменениям в течение по меньшей мере миллиона лет. Очевидно, ашельские орудия вполне удовлетворяли раннего африканского охотника и собирателя, так что не было нужды улучшать их.
Именно этой темы коснулся Харрис, говоря со мной об орудиях. Он сказал, что практически невозможно определить возраст орудий, найденных на поверхности земли у озера Туркана. Нуждаясь для разделки туш животных в грубых каменных пластинах с острым краем, человек продолжал во множестве изготовлять их еще тысячу лет назад. Некоторые люди делают их по сей день. Харрис отметил, что разбросанные повсюду в Африке орудия, подобно костям животных, тоже играют роль своеобразного фона. Однако ценность этого фона невелика, так как орудия очень мало подвержены эволюционным изменениям. Определить возраст орудия можно только в одном случае — если оно будет найдено при раскопках в том слое, где его, по-видимому, оставил изготовитель.
Однако проводить раскопки значило вторгаться в вотчину французов. Тайеб посоветовал Харрису держаться подальше от того места, где работала Элен Рош. Так как никто точно не знал, в какой части склона находился ее раскоп, я сказал Харрису, чтобы он копал на другой стороне оврага.
Харрис занялся раскопками, а я приступил к расчистке окаменелостей. У меня с собой были кое-какие прошлогодние находки с участка 333, все еще не очищенные и не описанные. Я привез небольшой насос для подачи сжатого воздуха в инструмент, которым мы пользовались в лаборатории. Это было пневматическое приспособление, миниатюрный отбойный молоток, с помощью которого мы скалывали породу, покрывавшую ископаемые остатки. При очистке зубов пользоваться им нужно было очень осторожно, чтобы не поцарапать поверхность зуба, — иначе будет затруднен анализ следов износа, образующихся при жевании. Поэтому окончательную очистку челюстей и зубов всегда производят с помощью зубочистки.
Едва я успел расположиться с окаменелостями, как появился Харрис. По его словам, он нашел место, богатое орудиями, и вернулся за помощью. Будучи студентом, я участвовал в раскопках индейских поселений в Соединенных Штатах. Мне не нужно было объяснять, как держать в руках рейку, пользоваться теодолитом и делить участок на квадраты. Мы отправились вдвоем с Харрисом и приступили к работе. Через некоторое время мы вырыли раскоп 3,5 на 3,5 метра и глубиной чуть более полуметра. Мы нашли больше двадцати орудий, часть коренного зуба слона и несколько костных фрагментов. По расположению слоев я понял, на каком уровне стратиграфической колонки найдены орудия: мне показалось, что я могу различить слой пепла ВКТ, который Аронсон и Уолтер использовали для датировки в другой части отложений. Однако, чтобы убедиться в этом, я попросил Уолтера взять образцы для отправки в Кливленд. Познакомившись со стратиграфией, Уолтер сказал, что на первый взгляд орудия расположены где-то между туфами ВКТ-2 и ВКТ-3; тогда их возраст около 2,5 млн. лет — значит, мы нашли древнейшие орудия в мире.
Судя по древности и местам находок олдованских и ашельских орудий, творцом олдовайской культуры был, вероятно, Homo habilis, а ашельской — Homo erectus. Найденные в Хадаре олдовайские орудия древностью в 2,5 млн. лет позволяют предположить, что возраст Homo habilis не меньше, так как нет убедительных доказательств, что австралопитеки изготовляли орудия какого-либо типа. Повидимому, каменные орудия — это изобретение Homo.
Найденные нами орудия были сделаны из базальта по определенному плану и даже несколько более искусно, чем олдувайские. Это была совершенная неожиданность; она как будто подкрепляла высказанное мною публично мнение, что крупные гоминиды в Хадаре относились к роду Homo. Могли ли австралопитеки создавать такие орудия? Не думаю. Мысленно я уже прикидывал, что будет главным в работе экспедиции на следующий год — повсеместные поиски орудий или штурм богатого костными остатками горизонта в верхней части оврага на участке 333. А может быть, и то и другое? В последнем случае экспедицию придется расширять, что потребует увеличения ассигнований. Однако, располагая остатками самого древнего человека и древнейшими в мире орудиями, которые можно было использовать как приманку для общественных фондов и отдельных меценатов, я чувствовал, что крепко стою на земле.
Правда, наши дела в Париже оказались не слишком удачными. Элен Рош узнала о вторжении на «ее» территорию и пожаловалась Тайебу. Обсуждение конфликта отложили до сентября 1977 года, когда обе заинтересованные стороны должны были приехать в Найроби на Панафриканский конгресс. Там все уладилось. Немалую роль в этом сыграли мои отношения с Тайебом, которые неизменно строились на принципах взаимного доверия и уважения.
— Если вы хотите пригласить Харриса в экспедицию на будущий год, — сказал Тайеб после конференции, — мы придумаем, как его использовать. Я уверен, что он и Рош сработаются.
— Я и сам надеюсь на это. Если мы действительно намерены утверждать, что орудиям два с половиной миллиона лет, нам нужно подкрепить это безупречными археологическими данными; ведь у всех глаза полезут на лоб от изумления.
— Уж это точно, — согласился Тайеб.
Конференция в Найроби состоялась через несколько месяцев после окончания полевого сезона. Лагерь был уже закрыт, и почти все участники экспедиции разъехались. Я запаковал находки и отправился с ними в Аддис-Абебу, поручив окончательную эвакуацию лагеря Грею и двум его помощникам. Как обычно, в последние дни мы доели все припасы. В день моего отъезда Кабете сделал грандиозный омлет из одного-единственного яйца страуса. Его хватило на одиннадцать человек, и все были в восторге от этого блюда.
У Грея оставалось много работы. Надо было упаковать для хранения обширную коллекцию костей ископаемых животных, которую мы из-за ее большого объема не могли вывезти в США. Палатки, кровати, кухонные принадлежности, фильтры для воды, столы, стулья, походные лампы были загружены в машины. Пустые консервные банки, картонные ящики, мотки проволоки и веревок, куски полиэтилена и другие «ценные вещи» разобрали афары: женщины стали обшаривать территорию лагеря еще до того, как караван грузовиков с ревом и грохотом, трясясь на ухабах, тронулся в долгий путь к расположенной на высоком плато столице Эфиопии.
Тем временем я уже прибыл в Аддис-Абебу с новыми окаменелостями с участка 333, а также небольшой выборкой прошлогодних находок, которые мне удалось в последнюю минуту очистить от породы.
Основная масса ископаемых остатков, собранных в 1975 году на участке 333, оставалась в Соединенных Штатах, где с ними продолжали работать мои сотрудники. Я договорился, чтобы кто-нибудь из них в самый последний момент привез окаменелости в Эфиопию и сообщил мне о том, что еще не успели сделать. После этого мне предстояло решить, нужно ли обращаться в музей с просьбой об отсрочке возвращения находок. Тот факт, что я взял на себя труд привезти все вверенные мне предметы обратно, должен был, мне казалось, свидетельствовать о моей надежности и добрых намерениях.
Как и было задумано, почти одновременно со мной в Аддис-Абебу прибыла одна из моих сотрудниц Бобби Браун. Она привезла с собой все находки и сообщила, что многие отливки еще не сделаны. Я представил все окаменелости властям. Поскольку в прошлом году опись составлялась под наблюдением Алемайеху, представителя министерства культуры, он же должен был зафиксировать возвращение коллекций. Я не был уверен, что он придет. Но, к моему огромному облегчению, он вскоре появился, проверил сохранность находок и подтвердил, что они возвращены полностью. Все шло так гладко, что я рискнул попросить некоторые окаменелости назад для окончания работы над ними. К моему удивлению, просьба была удовлетворена.
Разобравшись с коллекцией 1975 года, я занялся находками 1976–1977 годов. Чтобы оформить бумаги на вывоз, необходимо было присутствие другого эфиопского представителя — Гетачеу, который вместо Алемайеху наблюдал в прошедшем сезоне за ходом полевых исследований. Его не пришлось долго ждать, он вскоре прибыл и на следующий день вместе со мной пошел в министерство культуры, где были составлены списки коллекций, поступивших в музей и вывезенных оттуда. Они были представлены постоянному секретарю министерства, энергичному молодому человеку, который, приветливо улыбаясь, поставил на бумагах свою размашистую подпись. Была уже половина шестого. Через полчаса секретарь поехал домой и был убит у своего порога.
Я узнал об этом лишь на следующее утро, когда вместе с Гетачеу приехал в министерство для оформления бумаг. Все сотрудники были в состоянии шока. Я ходил из кабинета в кабинет и, шепча слова соболезнования, показывал фотографии, демонстрировал кости и подписанные документы. Тем, кто артачился, я напоминал, что похороны секретаря состоятся во второй половине дня, и мне бы хотелось до того времени покончить со всеми формальностями. К полудню я обежал всех и получил нужные подписи. Бумаги я передал Гетачеу, чтобы он сохранил их до следующего утра, когда мы должны были передать их в музей и получить находки обратно.
— Что случилось с этими людьми? — спросил я Гетачеу, когда мы покинули здание министерства. — Похоже, что они здорово напуганы.
— Я тоже бы напугался на их месте, — ответил он.
— Некоторые выглядят так, как будто их тоже хотят перестрелять.
— Да.
— Что значит «да»? Неужели кто-то охотится за гражданским населением?
— Я не знаю. Ходит столько слухов. Что-то происходит.
— А вы пойдете на похороны секретаря?
— Нет, не пойду. И вам не советую. Я не пошел на похороны и решил позвонить во французское посольство атташе по вопросам культуры — человеку, с которым подружился через Тайеба. Атташе пригласил меня на обед. «Запакуйте свои вещи и принесите их с собой. Переночуете у нас. Из-за комендантского часа вы не сможете вернуться в гостиницу».
Я принял его предложение. В одиннадцать часов утра атташе позвонил своему послу и с удивлением узнал, что утром в Эфиопии произошел переворот и страной теперь правят несколько военных из числа высшего командования. Все это случилось в то время, когда я бегал по министерству. «Переворот? — переспросил я атташе. — Настоящий переворот?»
— Да, так мне сказал посол. Вечером посол рассказал нам еще кое-что. Я узнал, что утром состоялось совещание, созванное правительством страны и его главой, полковником Тефери Банти. На совещании в верхах произошел раскол и был избран новый лидер Менгисту Хайле Мариам, который теперь возглавляет правительство.
Я провел бессонную ночь, кляня себя за то, что отдал все документы Гетачеу. Я был уверен, что больше не увижу ни его, ни Алемайеху. В стране, находящейся на грани анархии, кто будет слушать заумного иностранца, желающего вывезти какие-то кости? Пропадут две недели, потраченные на выправление бумаг, два года полевых работ пойдут насмарку. Какой прок будет только от неполного «первого семейства»? Проснувшись на следующее утро, я попрощался с атташе, рассчитался в гостинице и глубоко подавленный отправился в музей. К моему удивлению, Алемайеху и Гетачеу уже ждали меня, готовые приступить к работе. Новые находки были зарегистрированы и внесены в книги поступлений. Затем часть окаменелостей из коллекции 1975 года, которые я хотел получить обратно для изготовления муляжей, и абсолютно все находки 1976 года были аккуратно упакованы в большую коробку и вручены мне. Я принял ее с бьющимся сердцем.
Теперь оставался аэропорт. Я прибыл туда, опасаясь, что он может быть закрыт, но все выглядело нормально. Пару недель назад, проходя через таможню, я роздал служащим несколько экземпляров своей статьи из журнала National Geographic, полагая, что рассказ об эфиопских находках заинтересует их. Женщина, осматривавшая мой багаж, помнила меня: человек с ископаемыми находками.
— Опять новые находки? — спросила она.
— Да. Очень интересные и важные. Она махнула мне рукой, чтобы я проходил. Я буквально побежал к самолету, крепко прижимая к себе драгоценную коробку.