4

Увидим ли мы до моего отъезда из Шанхая, как игроки делают ставки на боях сверчков? Мы наблюдали за их боями в музее Мастера Фана и видели, как торговцы «испытывают» их на рынке Ваньшан и в других местах. Но мне уже начало казаться, что это какой-то «Гамлет» без принца. Азартные игры и сверчки связаны сколько помнит история, с самого начала, разве не так? Цзя Сыдао писал для своих друзей-игроков, верно? А цай цзи – название сверчков на шанхайском диалекте – дословно означает «получать богатство», верно? И ведь именно благодаря азартным играм существуют рынки, именно благодаря азарту бои сверчков не уходят в прошлое, когда столь много других элементов так называемой традиционной культуры исчезает, так? Ведь именно азарт придает драйв этим коммерческим операциям и нашим разговорам?

Мастер Фан, отнюдь не поборник высокой морали, тут со мной не согласился. Он сказал: азартные игры унижают достоинство боев сверчков. И еще: игроки по большей части ничего не понимают в сверчках и мало ими интересуются, с тем же успехом они могли бы делать ставки на партии в маджонг или футбольные матчи.

Не только опыт придавал словам Мастера Фана авторитетный вес. В его тоне убедительно сочетались пуризм (его ригоризм знатока) и энтузиазм (он бесхитростно обожал самих сверчков и провоцируемые ими драмы). И всё же в отсутствии азартных игр ощущалось что-то надуманное. Хотя эта тема якобы игнорировалась из принципа, в разговорах у арены она непременно всплывала. Казалось, что для тренеров и зрителей – если и не для самих сверчков – эти бои без ставок были только репетициями. Но, возможно, так казалось просто потому, что такова была фаза сезона. Через две недели, когда турнир в Цибао дошел до последнего тура, во дворе музея десятки, если не сотни, человек смотрели бои по видеосвязи; а сейчас, когда я пишу эти строки, я вспоминаю господина Чжана, с которым бродил в субботу по рынкам сверчков: он рассказывал, как в начале ХХ века его дядя устраивал бои сверчков ради чести, а не ради денег, как в те времена тренеры чемпионов гордились завоеванными красными галстуками и как, продолжал господин Чжан, рисуя панораму всего столетия, бои сверчков сделались крупным денежным делом только после реформ Дэн Сяопина, когда у людей завелись лишние деньги. Впрочем, даже в Цибао было трудно принуждать людей к нравственной безупречности: трудно было вообразить, что где-то потихоньку не принимаются ставки. В музее беседовали исключительно об игре (победителях и проигравших, чемпионах и ставках), и Мастер Фан увлеченно сплетничал наравне со всеми остальными. Даже он признал, что, когда делаются ставки, бои становятся еще более захватывающими: появляется привкус страсти, одержимости.

И всё же мне казалось, что нам с Майклом не суждено на собственном опыте выяснить, так ли это. Мир игорных домов был слишком нелегальным, слишком замкнутым, мы просто не обзавелись подходящими связями, чтобы в него проникнуть. Господин Хуан, парикмахер, не захотел вести нас в игорный дом. В тот момент я только что приехал в Шанхай и был слаб, как котенок, – от смены часовых поясов и дикой влажности. Мы с Майклом еще не выработали свой ритм устных переводов и смотрелись довольно уныло. Беседа в парикмахерской господина Хуана шла туго, и, хотя он дал нам много информации и держался чрезвычайно учтиво, он побоялся вступать с нами в более тесные отношения. «Это было бы неудобно», – категорично отрезал он.

Сяо Фу, второй сверчкист, с которым мы свели знакомство, отреагировал более тепло. Его брат Ляо Фу когда-то учился вместе с отцом Майкла, и мы четверо прекрасно поладили. Сяо Фу был знатоком сверчков и щедро делился своим опытом. Когда мы встретились в его магазинчике, он принес своих лучших сверчков и набор принадлежностей и терпеливо разъяснил нам многие аспекты Трех Начал. Как и господин Хуан, Сяо Фу сталкивался с большими жизненными трудностями, но ему повезло: его брат Ляо Фу был надежной опорой, помогал ему в бизнесе, опираясь на свои познания о китайском антиквариате, выполнял клятву, которую дал матери, – защищать и оберегать младшего брата. Сяо Фу отказался вести нас на бои сверчков не по своей воле. Другие родные и близкие запретили ему это и возложили на него затруднительную задачу вежливо сообщить нам об отказе. В итоге всё организовал господин У, выполняя обязательство перед неким своим другом, который также дружил с одним моим калифорнийским другом. Он ждал нас на темном перекрестке напротив образцового завода подшипников в промзоне Миньхан, затем забрался, согнувшись в три погибели, в наше лилипутское такси «Чери Кью-Кью» и указал нам дорогу в лабиринте из облупленных многоквартирных домов; вслед за ним мы вошли в незапертую дверь и оказались в подсобке, где помещались только телевизор, аквариум и пластмассовая двухместная банкетка золотого цвета.

Господин У тесно дружил с отцом Начальника Суня – спонсора «сверчкового казино». Начальник Сунь не только позволял пользоваться помещением для боев, но и улаживал проблемы с местной полицией, приглашал судью, который регулировал бои, следил за приемом ставок и выплатой выигрышей. Тот же Начальник Сунь предоставлял «общественный дом», где всё было хорошо организовано и надежно охранялось. Что такое «общественный дом», станет ясно ниже. За все эти услуги он и его партнер Начальник Ян брали себе пять процентов с выигрышей. Господин У, заядлый любитель сверчков и, как мы позднее обнаружили, наделенный даром тонко судить о качествах этих насекомых, был, однако, всего лишь мелким игроком и не принадлежал к этому подпольному миру. Если его поведение покажется странным, – позднее объяснил он, извиняясь, – причина в том, что здесь ему как-то не по себе.

Начальник Сунь, однако, держался непринужденно и радушно. Треники, футболка, пластмассовые вьетнамки, на шее – золотая цепь, коротко остриженные седые волосы, ухоженные ногти, на больших пальцах и мизинцах ногти очень длинные, заостренные. «Прошу вас, чувствуйте себя, как дома, – сказал он. – Спрашивайте, о чем хотите».

Но господин У курил одну сигарету за другой и держался настороженно. Я вспомнил указания, которые он дал нам в такси: во время боя не курить, спиртное не пить, ничего не есть, одеколоном не душиться, мы вообще не должны ничем пахнуть, не должны разговаривать, никоим образом не должны шуметь. «Мы будем как воздух», – заверил его Майкл.

Но держаться незаметно было нелегко. Начальник Сунь со свойственной ему любезностью усадил нас во главе длинного узкого стола рядом с судьей – на места, откуда было лучше всего видно сверчков. Прямо напротив единственной двери. Казино было аскетичным: голая комната с побеленными стенами, и простота обстановки служила залогом транспарентности. Мужчины из окружения Начальника Суня, входя в комнату, могли одним взглядом охватить всё: комнату и всех, кто в ней.

Несколькими днями ранее мы с Майклом смотрели телепередачу, где разоблачались секреты игорного дома со сверчками. Там использовались скрытые камеры, интервью давали люди с размытыми лицами. Так что мы ожидали, что попадем в сумрачный подвал, где обстряпываются сомнительные делишки. Но казино Начальника Яна и Начальника Суня было освещено полоской ламп дневного света, которые озаряли своим дезинфицирующим излучением все углы, а стол был застелен белой скатертью, на которой с хирургической дотошностью, по бокам от прозрачной пластиковой арены, были разложены стерильные принадлежности (кисти из элевзины и мышиных усов, пуховые шарики, коробочки для перекладывания сверчков, две пары белых нитяных перчаток – ко всему этому прикасались только сотрудники казино).

Но прозрачность и безопасность (окна были заткнуты пухлыми подушками, чтобы шум не доносился на улицу, а с улицы не глазели любопытные) были, пожалуй, просто необходимыми условиями. Это было дело серьезное, но одновременно развлечение – развлечение для мужчин. Начальник Сунь выполнял роль распорядителя, проявляя свою сдержанную харизматичность, а судья был обаятельный и находчивый. С толпой мужчин в этой комнате он обращался уважительно, ставки назначал изящно, со всеми задачами справлялся без промедления, а напряжение снимал с энергичным юмором, хотя игра шла по-крупному: через стол так и летали пачки денег.

«Кто вызовется первым?» – начал судья, обращаясь к тренерам, стоявшим по бокам от него. Они двигались неспешно, вдумчиво, очень сосредоточенно. Натянули белые перчатки, сняли крышки с горшков, чтобы осмотреть своих насекомых, растолкали их элевзиновыми кистями и бережно переложили на арену. Один из тренеров был чуть более неуклюжим, чем второй: нерешительно выпустил своего бойца из коробочки, слегка вспотел, его рука немного дрожала; тренер знал, что многие ставки делаются еще до того, как игроки увидят насекомых: многие люди ставят больше на тренеров, чем на сверчков. Когда сверчки вышли на освещенную арену, все наклонились над ней, вытянули шеи, стремясь уловить тот момент, когда открыто проявятся дух, сила и дисциплинированность насекомого.

В течение нескольких минут делались ставки на одного сверчка, потом на другого; это закончилось, лишь когда вторая стопка денег перед судьей стала такой же толстой, как первая. Обстановка в битком набитой людьми душной комнате стала буйной. Мужчины, сжимая в руках пачки сотенных купюр, кричали, чтобы судья принял их ставки, а когда прием ставок в казино закончился, начали предлагать свои варианты, дабы соблазнить кого-то на пари.

Голос судьи гремел, перекрикивая всех остальных, нахваливая сверчков и вздувая ставки. Некоторые мужчины во всеуслышание комментировали насекомых и ставки. Другие просто наблюдали. И, наблюдая за ними, Майкл – кстати, сам он не испытывал к ним неприязни, но старался объяснить мне, какой шлейф у мира игроков, – вспомнил горькую статью Лу Синя о политическом сообщничестве, написанную в пору потрясений – в тридцатые годы ХХ века: «Мы, китайцы, охотно говорим, что любим мир, но на самом деле мы любим драки. Мы охотно смотрим, как дерутся другие существа, а также деремся между собой. <…> Пусть они дерутся, мы не встреваем, мы только смотрим» [116].

А затем, в момент, когда судья велел тренерам готовить своих сверчков, воцарилось гулкое безмолвие; вся комната, казалось, затаила дыхание. Оба тренера снова начали ласково поглаживать элевзиной своих насекомых (по задним лапкам, по брюшку, по челюстям). Сверчки не шевелились. Если ты смотрел с близкого расстояния, то мог разглядеть, как бьются их сердца.

В конце концов насекомые начинают петь, сигнализируя о своей готовности. Судья кричит: «Откройте ворота!» – и приподнимает пластину, которая разделяет арену на две части. Вокруг стола люди напрягаются, тишина становится звенящей. И нам с Майклом моментально становится понятно, что эти насекомые гораздо драчливее, чем все, которых мы видели раньше: больше похожи на воинов, иначе не скажешь. Вид у них был натренированный, готовый к бою. Внезапная атака, бросок в сторону, выпад к челюстям или лапе противника – и вся комната невольно резко ахает. Вся энергия в этом пространстве, забитом людьми, сконцентрирована на драме миниатюрного масштаба. Сингулярность. И в этот самый момент я остро осознал, что присутствую при этом, и посмотрел на Майкла, который прижался в толчее ко мне, и увидел, что он тоже, как и все, полностью сосредоточился на сверчках.

Да, это типично для игорных домов в промышленных районах, говорит нам позднее господин У, когда мы выходим всем скопом из здания, заполоняем безлюдные улицы микрорайона, все закуривают, шушукаются, хлопают дверцы автомобилей. В центре спонсоры арендуют гостиничные номера и тщательно отбирают клиентов, ведущих очень крупную игру, говорит он, в тех заведениях минимальная ставка – десять тысяч юаней, а общая сумма ставок может составить миллион с большим гаком. Но сегодня в Миньхане судья начал прием ставок с вежливых, поощрительных слов: «Ставьте сколько хотите, здесь все мы друзья, сегодня вечером даже сотня – уже хорошо». Правда, наступил момент, когда ставки перевалили за тридцать тысяч юаней, и господин Тун, игрок из Нанкина, впервые проявил себя и, не изменившись в лице, почти, казалось, рассеянно швырнул на середину стола шесть тысяч юаней и бесстрастно смотрел, как судья поручил наблюдателю дважды пересчитать деньги; затем ворота на арене поднялись, и сверчки быстро и агрессивно сцепились челюстями, начали бороться, опрокидывать друг друга на спину, снова и снова, невероятно мускулистые; их тела мельтешили, расплываясь перед глазами; они кружили один вокруг другого, бросались друг на друга. А потом, словно бы резко заскучав, расцепились, разошлись по разным углам и не подчинились, сколько бы тренеры ни пытались уговорить их возобновить бой. Даже когда судья попытался их подзуживать, заставив двух других сверчков петь (таких сверчков специально держат наготове в горшках у арены), ничего не вышло. Ничья – редкостный результат; господин У презрительно зацокал языком и театральным шепотом сообщил нам, что хорошие сверчки дерутся до полного изнеможения, а эти особи, пусть они и мускулистые, и хорошо подобраны в пару, плохо обучены.

Когда бой закончился, возникло ощущение, будто с меня сняли заклятье. Только в этот момент я задумался о том, что это зрелище насилия, задумался о власти, которая принуждает других существ совершать столь нестандартные для них поступки, о жестокости… и, сознаюсь, о том, почему я ничему не удивился. Что ж, вы можете сказать, что временное приостановление этических законов (если это было именно оно) неудивительно, поскольку интуитивное чувство нашего родства со сверчками не так уж сильно – все-таки перед нами насекомые: никакой красной крови, никаких мягких тканей, сминаемых ударом, никаких непристойных выкриков, никаких выразительных лиц; это же не собаки, не певчие птицы и даже не петухи и определенно не боксирующие люди, в чьей борьбе обнажается суровая брутальность расовых и классовых различий.

И всё же… Это чувство полной сосредоточенности, полного присутствия «здесь и сейчас», которое мы с Майклом испытали во время боя, опиралось на сочувствие к этим животным, и, похоже, это было более глубокое сочувствие, чем привычная сочувственная жалость к страдающим животным. Возможно, мы поддались накалу страстей, которые бушевали в комнате, либо тут сработала магия денег и риска. В любом случае, нас подхватила волна самоотождествления, сформированная культурным наследием, которое передавали нам Мастер Фан, господин У и все остальные. Это было бесспорно.

Как мало времени прошло – чуть меньше двух недель в мире сверчков, но мне уже стало трудно отделить этих насекомых от их социального статуса (их Добродетелей, их Личностей, их ареала распространения, их циркулирования в мире людей) и уже – по крайней мере, для меня – эти бои сделались их боями, их драмами. Но я должен разъяснить всё четко: мощь этой связи между замысловатыми культурными конструктами мира сверчкистов и самими сверчками, способность этого альянса оказывать эффект, который те из нас, кто не привык онтологически ассоциировать себя с насекомыми, могут ощутить как временное приостановление естественного хода вещей (когда кажется, что эти животные – не объект чужих манипуляций, не жертвы и даже не проекция людских устремлений) – всё это возможно только благодаря самим насекомым, и сверчки – не только повод для возникновения культуры, но и ее соавторы. (И вот момент, когда язык (по крайней мере, английский язык) в очередной раз не справляется со своей задачей: ведь даже писать о «связи» сверчков с их образами в культуре нелепо. Что представляет собой сверчок в этих обстоятельствах без своего существования в лоне культуры? И что представляет собой эта культура без существования сверчков?)

Если сверчки, похоже, утомляются, если оба отступают, теряя интерес к схватке, либо если один из них печально отворачивается, судья опускает ворота, разделяя бойцов, снова ставит таймер на шестьдесят секунд и приглашает тренеров прийти на выручку их подопечным. Точно так же, как те помощники, что дежурят в углах ринга на боксерском матче, тренеры стараются снова поднять боевой дух сверчков, прибегая к разнообразным поглаживаниям кисточкой, проверяя их на технику боя. Но частенько сверчок, точно боксер после сильной взбучки, просто валится: то ли он пал духом, то ли получил какую-то травму, а его противник, приосанившись, начинает петь, и судья объявляет, что бой окончен. Тогда – моментально – в казино снова начинается шум и гам, по комнате снова летают деньги: крупные купюры переходят тем, кто выиграл, пять процентов мелкими купюрами возвращаются к судье.

А что происходит со сверчками? Победителя бережно возвращают в его горшок: он готов вернуться домой либо в общественный дом для подготовки к следующему бою. Побежденный, каким бы храбрым он ни был, сколько бы из Пяти Добродетелей он ни проявил, даже если он, скорее всего, не пострадал физически, завершает свою карьеру. Судья ловит его сачком и кидает в большое пластиковое ведро позади стола: «чтобы выпустить на природе», говорят мне все, а Майкл добавляет, что всё нормально, не стоит беспокоиться, со сверчком ничего не случится, это гарантирует проклятие, которое падет на всякого, кто обидит побежденного сверчка.