4

О том, как Гарибальди относился к птицам и другим живым существам, я впервые узнал из небольшой книги, изданной в Риме в 1938 году Национальной фашистской организацией защиты животных. Отец Risorgimento (политического воссоединения Италии) был включен в троицу любителей животных, наряду со святым Франциском Ассизским и Бенито Муссолини (приведена цитата из речи последнего на съезде ветеринаров, где Муссолини – по-видимому, без тени иронии – призывал «обходиться с животными по-доброму, потому что они часто бывают интереснее людей»). Автор книги Фелициано Филипп объясняет, что новое итальянское государство относится к животным разумно, без сантиментов, но и без жестокости. «Оно привило каждому ребенку идею долга в отношении тех, кто младше или слабее», – пишет он. Его цель – поощрять «ту снисходительность, которую мы должны проявлять к низшим существам» [357].

Хорошо известно, что нацисты пеклись о благополучии животных и сохранении окружающей среды, так что неудивительно, что их союзники по «oси» тоже проповедовали милосердное отношение к животным [358]. Но всё же я поразился тому, что европейские фашисты ХХ века могли баловать, а не истреблять тех, кого считали существами низшего порядка. Это кажется парадоксальным, но, возможно, такой подход порожден особенно четким пониманием отличия человека от других животных. В этой области гигант западной мысли Мартин Хайдеггер смог оказать своим покровителям-нацистам ценную философскую поддержку. Люди и другие, писал он, разделены не просто своими способностями, но и «пропастью сущности» [359]. Различие в фундаментальном смысле – в онтологическом смысле – иерархическое: камень «лишен мира», животное – «бедно миром», человек – «мирообразующ» [360].

Хайдеггер рассуждает только в категориях «животного» (в единственном числе), но в быту мы встречаемся с животными во множественном числе и в многообразных обличьях. Более серьезная сложность для фашистских политиков состояла в недочеловеках – этих существах, которые были низшими существами иного сорта, чем животные – нечеловеки, вселяющие сострадание. Особая проблема с евреями, цыганами, инвалидами и т. п. состояла в их способности вносить путаницу в категории, быть тревожно-соседними, несмотря на огромную дистанцированность, одновременно портить изнутри (быть паразитами) и угрожать извне (быть захватчиками). Ни то, ни другое фашистское государство, как нам известно, не узаконило защиты или терпимого отношения к этим существам. Эти существа занимают свое место среди животных-изгоев: они не заслуживают права на жизнь, это вредители обоих разновидностей.

Есть и другие истории о защите животных. Так, всегда казалось немаловажным сближение двух движений: движения за хорошее отношение к животным, возникшего в Европе в начале XIX века, и движения аболиционистов, которое в тот же период вело кампанию за освобождение рабов. Эти два движения часто объединяли свои организационные ресурсы; были отдельные активисты, которые участвовали в обоих движениях; оба движения (наряду с фашистами ХХ века) разделяли мнение, что некоторые формы онтологического превосходства требуют патерналистской ответственности. Многие участники этих двух кампаний не видели большой разницы между африканцами, «пересаженными» на другую почву, и домашними животными. И те, и другие возбуждали сочувствие либералов и толкали их на действия. И те, и другие нуждались в заботе и, возможно, в снисхождении. И те, и другие были неспособны говорить от своего имени или представлять свои интересы. И те, и другие заслуживали шанса трудиться в достойных условиях [361].

Я говорю всё это вовсе не для того, чтобы намекнуть, будто зоозащитники до сих пор остаются в плену прошлого своих организаций. Но генеалогия въедается глубоко, неразрешенные дилеммы сохраняются надолго и как минимум требуют проявлять осторожность при предположениях, что заботливое отношение к другим существам автоматически делает тебя высоконравственным человеком. Возможно, надо пересмотреть взгляд на снисхождение, которое неотъемлемо присутствует в понятиях заботы, защиты и социального обеспечения. Аргумент Исаака Башевиса Зингера и многих других, который гласит, что жестокое обращение с животными разрушает нравственность и легко влечет за собой сходную жестокость к людям, вполне весом. Однако, очевидно, нет оснований предполагать, что доброе отношение к животным в равной мере влечет за собой сострадание к людям. Столь же напрямую на его почве может развиться склонность к дискриминации, к разделению на тех, чью жизнь стоит защищать, и тех, чья жизнь не стоит того, чтобы ею кто-то жил.

Государство Муссолини приняло целый набор законов, которые гарантировали безопасность целого ряда животных и гуманное обращение с ними. Законы распространялись на «стандартную элиту» домашних питомцев и аборигенных видов, правовая защита которых уже сделалась приметой современности. Среди инициатив режима были акт о защите диких животных и статья 70 закона об общественной безопасности, воспрещавшая «любые спектакли или общественные развлечения, предполагающие мучения животных или жестокое обращение с ними» [362]. Этот запрет имеет для нашей истории особое значение. В Италии широко распространены публичные мероприятия с участием животных, и festa del grillo относится к этой категории. Статья 70 знаменовала начало нового этапа.

В девяностые годы ХХ века Флоренция стала ареной общенациональной борьбы против использования живых животных при религиозных и других праздниках. «Никакой Дух Святой, никакое выражение искреннего благочестия не наделяет людей правом распинать голубя в Орвьето, приносить в жертву быка в Роккавальдине или перерезать глотку козам в Сан-Луке», – заявил один из лидеров кампании, Мауро Боттиджелли из «Лиги против вивисекции» (Lega Anti-Vivisezione) [363].

Во Флоренции активисты заручились значительной поддержкой. Знаменитый Scoppio del Carro – драматичный взрыв большой телеги с пиротехническими изделиями на Пьяцца дель Дуомо в пасхальное воскресенье – был переработан: живого голубя, привязанного к пылающей ракете, которая традиционно провоцировала взрыв, заменили механической птицей. Затем, в 1999 году, муниципалитет Флоренции принял закон о запрете любой торговли дикими или «автохтонными» (то есть аборигенными) животными. Этот закон был конкретно направлен против продажи grilli в день Вознесения. (Считали ли депутаты, что продолжают труд дуче? Подозреваю, что большинство вообразило себе более мирную родословную. А если мысль и закрадывалась, их, возможно, успокоил бы тот факт, что фашисты не интересовались сверчками. Фелициано Филипп упоминает в своей книге о насекомых всего единожды: вычисляет довольно сомнительными методами, сколько насекомых (6720) съедают за день пара ласточек и их птенцы, и эта цифра должна продемонстрировать значение птиц для сельского хозяйства и здравоохранения, а не важность насекомых для здоровья птиц.)

Битва за душу праздника сверчков приобрела форму борьбы между animalisti [зоозащитниками (ит.)] и традиционалистами. Вред, причиняемый сверчкам этим праздником, был, возможно, менее очевидным, чем в случае со Scoppio и голубем, – но, мне кажется, не потому, будто страдания птицы легче себе представить, чем страдания насекомого. Вопрос стоял более тонко, поскольку взаимоотношения между флорентийцами и их grilli были более тесными.

Все стороны, соперничавшие между собой в этой драме, считали себя друзьями сверчков [364]. Когда муниципалитет в итоге разрешил проблему, он занял максимально дружественную к сверчкам позицию: защитил живых насекомых и оказал покровительство мифическим. Торговцам запретили продавать живых сверчков, а если кто-то попадется с поличным, его клетки будут конфискованы, а насекомых выпустят, «чтобы они свободно скакали по холмам Флоренции». Но торговля клетками не попала под запрет, причем клетки продавались не пустыми. Чтобы не оставить без работы мастеров, изготовлявших клетки, и уберечь историко-культурную форму (если не конкретное содержание) мероприятия, город снабдил торговцев сверчками двумя одобренными аборигенными видами. Сверчки первого вида, особенно красивые, изготовлялись из терракоты по эскизу местного художника Стефано Рамунно; сверчки второго вида, более шумные, работали на батарейках и издавали знакомый, если и не вполне аутентичный, стрекот. Вы догадываетесь, что думали политики: местные ремесленники не останутся без работы и даже получат больше заказов, сверчки (живые) смогут свободно прыгать и распевать, не опасаясь поимки и заточения, а население – любящие сверчков флорентийцы – смогут, не совершая ничего дурного, предаваться своим увлечениям, чтить свою культуру и историю.

Как и следовало ожидать, вскоре возник черный рынок сверчков, поскольку некоторые родители твердо решили доставить своим детям удовольствие: пусть выбирают причудливую клетку с крохотным обитателем, несут домой своего нового стрекочущего друга, выпускают его во дворе и, если повезет, приятельствуют с ним, когда он поет для них всё лето. То были глубоко прочувствованные удовольствия, с которыми людям не хотелось расставаться. Но депутаты, которые поддержали реформу, не просто отвергли эту традицию; они считали, что поддержали динамичное понимание ее потенциала, концепцию, которая предполагала, что тесные отношения с этими животными – нечто анахроничное, архаичное. Как-то так получилось, что в этом подходе официальных властей, дружественном к сверчкам, сами сверчки, сверчки как живые существа считались столь маловажными для festa del grillo, что без сомнений предполагалось, что без них этот праздник сохранится – праздник во славу их отсутствия и во славу прогрессивного мышления, которое породило реформу. «Освобождая сверчков, мы расстаемся с аспектом прошлого, который не отражает современное мировосприятие, ничем не умаляя дух мероприятия в Кашине», – заявил в интервью национальной прессе Винченцо Бульяни, член партии зеленых, депутат, курировавший вопросы окружающей среды. «Традиция, – заверил он, – эволюционирует и совершенствуется» [365]. «Аnimalisti победили», – кричал заголовок в газете La Repubblica.

Новый festa дебютировал на Вознесение в 2001 году, заодно с активной просветительской кампанией: школьников учили понимать, ценить и уважать grilli.

Ровно пять лет спустя, предвкушая удовольствие, мы вышли из нашего пансиона, пересекли Понте Веккьо и радостно зашагали по берегу Арно к Парко делле Кашине; нам не терпелось узнать, в какое мероприятие превратилась festa del grillo. Праздник сверчков без сверчков. Речная гладь сияла, спокойная, как пруд под небом Тосканы – самым синим на свете.