Глава 9 ГОВОРЯЩИЙ НОВОРОЖДЕННЫЙ — РАССКАЗ О ЖИЗНИ В РАЮ Как дети учатся говорить

Глава 9

ГОВОРЯЩИЙ НОВОРОЖДЕННЫЙ — РАССКАЗ О ЖИЗНИ В РАЮ

Как дети учатся говорить

21 мая 1985 г. в периодическом издании под названием «Сан» были опубликованы следующие интригующие заголовки:

Джон Уэйн любил играть с куклами

Бесчестные врачи продают кровь принца Чарльза за 10 000 долларов

Призрак индюшки, съеденной на Рождество, преследует семью

ГОВОРЯЩИЙ НОВОРОЖДЕННЫЙ — РАССКАЗ О ЖИЗНИ В РАЮ

Невероятное доказательство реинкарнации

Последний заголовок привлек мое внимание — он казался окончательным подтверждением того, что знание языка — врожденное качество. В статье говорилось следующее:

Жизнь в раю восхитительна — так заявил младенец потрясенным акушеркам через несколько секунд после рождения. Маленькая Наоми Монтефуско появилась на этот свет, буквально распевая хвалы небесам обетованным. Это чудо настолько потрясло медиков в родильном зале, что одна из медсестер с криками помчалась по коридору. «Рай — это прекрасное место, такое теплое и такое спокойное, — сказала Наоми. — Зачем вы заставили меня явиться сюда?» В числе свидетелей — ее 18-летняя мать Тереза Монтефуско, родившая ребенка под местной анестезией… «Я ясно слышала, как она описывает небеса как место, где никому не нужно работать, есть, беспокоиться об одежде или делать что-нибудь еще, кроме как возносить хвалы Господу. Я попыталась слезть с родильного стола, встать на колени и помолиться, но медсестры мне не разрешили».

Конечно, ученые не могут просто принимать подобные статьи на веру; любое значительное открытие должно подтверждаться серией фактов. Повторение корсиканского чуда, на этот раз имевшее место в Таранто, Италия, произошло 31 октября 1989 г., когда газета «Сан» (большой любитель переработки вторсырья) опубликовала следующий заголовок: «ГОВОРЯЩИЙ НОВОРОЖДЕННЫЙ — РАССКАЗ О ЖИЗНИ В РАЮ. Слова ребенка доказывают существование реинкарнации». О похожем открытии было заявлено 29 мая 1990 г.: «МЛАДЕНЕЦ ЗАГОВОРИЛ И СКАЗАЛ: Я — ВОПЛОЩЕНИЕ НАТАЛИ ВУД[113]». Затем 29 сентября 1992 г. сообщалось о втором повторении этого чуда с использованием тех же слов, что и в первой статье. А 8 июня 1993 г. появилось захватывающее: «НОВОРОЖДЕННЫЙ С ДВУМЯ ГОЛОВАМИ — ПОТРЯСАЮЩЕЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО РЕИНКАРНАЦИИ. ОДНА ГОЛОВА ГОВОРИТ ПО-АНГЛИЙСКИ, ДРУГАЯ — НА ДРЕВНЕЙ ЛАТЫНИ.»

Почему же такие истории, как с Наоми — это достояние вымысла, а не реальности? Большинство детей не начинает говорить до года, не соединяют слова в словосочетания до полутора лет, и не разговаривают бегло, грамматически правильными предложениями, до возраста двух-трех лет. Что же происходит за эти годы? Стоит ли задуматься над тем, почему процесс так затянулся? Или же способность трехлетнего ребенка описывать землю, столь же чудесна, как способность новорожденного описывать жизнь на небесах?

Все дети появляются на свет с языковыми навыками. Мы знаем об этом, благодаря хитроумному эксперименту (описанному в главе 3), когда перед младенцами появляется один и тот же сигнал, пока они от него не устают, а затем этот сигнал меняется. Если при этом младенец оживляется, значит он способен отличить один сигнал от другого. Поскольку уши, в отличие от глаз, не двигаются, психолингвисты Питер Эймас и Питер Джусчик придумали другой способ выяснить, что же может заинтересовать месячного младенца. Внутри резиновой соски был установлен выключатель, подсоединенный к магнитофону так, что когда ребенок сосал, звучала запись. Пока с пленки неслось монотонное ba-ba-ba…, дети демонстрировали свою скуку тем, что сосали более медленно. Но когда слоги менялись на pa-pa-pa…, дети начинали сосать более энергично, чтобы услышать еще какие-нибудь слоги. Более того, они не просто слушали слоги на чисто звуковом уровне, но использовали шестое чувство — восприятие речи: два слога ba, настолько же отличавшиеся друг от друга акустически, насколько ba отличается от pa, но оба воспринимаемые взрослыми как ba, не возбуждали интереса детей. Должно быть, на основании услышанного в слоге звука дети восстанавливают фонему, такую как b. Как и взрослые, они воспринимают один и тот же отрезок звука как b, если он появляется в коротком слоге, и как w, если он появляется в длинном слоге.

Младенцы обладают такими навыками с рождения, а не научаются им, прислушиваясь к речи взрослых. Новорожденные испанцы и дети народности кикуйу различают английские ba и pa, которые не употребляются в испанском и языке кикуйу, и которые не могут различить их родители[114]. Овладевающие английским языком младенцы в возрасте до шести месяцев различают фонемы, используемые в чешском, хинди и инслекампксе (одном из языков американских индейцев), но взрослые носители английского языка не могут это сделать, несмотря на пятьсот предпринимаемых попыток и год методически отработанных систематических занятий в университетских аудиториях. Взрослое ухо может различить эти звуки даже тогда, когда они преподносятся не в составе слога, а отдельно как чириканье; но взрослые не воспринимают эти звуки как отдельные фонемы.

Статья в «Сан» не богата на подробности, но мы можем предположить, что поскольку Наоми была понята, она разговаривала на итальянском, а не на прамировом языке, и не на «древней латыни». Другие младенцы тоже могут появиться на свет с некоторым знанием родного языка. Психологи Жак Мелер и Питер Джусчик продемонстрировали, что маленькие французы в возрасте четырех дней активнее сосут, если слышат французскую, а не русскую речь и чаще возобновляют сосание, если русский язык на записи сменяется французским, а не французский — русским. Это не есть невероятное доказательство реинкарнации; мелодия родной речи проходит через все тело и слышна в утробе. Младенцы продолжают отдавать предпочтение французскому языку, даже тогда, когда речь отфильтрована электронными приборами, гласные и согласные звуки изъяты и оставлена только мелодия. Но они остаются безразличными к речи, переданной в обратном направлении, когда сохраняются гласные и некоторые согласные звуки, но искажается мелодия. Этот эффект не доказывает и врожденную красоту французского языка: младенцы-нефранцузы не отдают предпочтение французскому, а младенцы-французы не отличают итальянский от английского. Младенцы должны были усвоить что-то из просодии французского языка (его мелодику, постановку ударений и ритм речи) в материнской утробе или в первые дни после появления на свет.

Дети продолжают усваивать звуки своего языка в течение первого года жизни. К шести месяцам они начинают воспринимать как одно и то же те звуки, которые в их языке слиты в одну фонему, но продолжают различать настолько же отличающиеся друг от друга звуки, которые в их языке оказываются в разных фонемах. К десяти месяцам они уже не являются универсальными фонетистами, но уподобляются своим родителям: они не различают фонемы чешского языка или инслекампкса, не будучи сами чехами или представителями народа инслекампкс. Этот переход происходит прежде, чем дети сами начинают издавать слова или понимать их, а значит, процесс обучения для детей не может зависеть от соотнесения звука со значением. То есть они не могут специально вслушиваться с целью услышать звуковую разницу между словом, которое, как им кажется, означает bit ‘кусочек’ и словом, которое, как им кажется, означает beet ‘сахарная свекла’, потому что они еще не усвоили ни того, ни другого слова. Должно быть, они сразу сортируют звуки, каким-то образом подключая свой модуль анализаторов речи, чтобы выделить фонемы, используемые в их языке. Этот модуль впоследствии может быть использован на переднем плане той системы, что отвечает за усвоение слов и грамматики.

В течение первого года жизни система речепроизводства у детей работает с ускорением. Во-первых, онтогенез вкратце повторяет филогенез. Голосовой тракт новорожденного такой же, как у млекопитающего животного. Гортань выдается вперед, как перископ, и занимает носовой проход, вынуждая младенца дышать через нос и делая анатомически возможным пить и дышать одновременно. К трем месяцам гортань опускается глубоко в горло, открывая полость позади языка (фаринкс), позволяющую языку двигаться вперед и назад и продуцировать то разнообразие гласных звуков, которое используют взрослые.

Мало что представляет интерес для лингвиста в первые два месяца жизни, когда дети кричат, пыхтят, вздыхают, причмокивают и покряхтывают во время дыхания, за едой или когда их что-то беспокоит; либо даже в течение следующих трех месяцев, когда добавляется смех и агуканье. Между пятью и семью месяцами дети начинают скорее играть со звуками, чем использовать их, чтобы выразить свое физическое или эмоциональное состояние, и сменяющие друг друга причмокивания, гуления, попискивания, шипения и трели начинают звучать как гласные и согласные. Между семью и восьмью месяцами лепет вдруг становится настоящими слогами, такими как ba-ba-ba, neh-neh-neh и dee-dee-dee. Эти звуки одни и те же во всех языках и состоят из наиболее распространенных фонем и слоговых моделей. К концу первого года жизни дети варьируют слоги, например, neh-nee, da-dee и meh-neh и выговаривают милую абракадабру, напоминающую предложения.

За последние годы педиатры спасли жизни многим детям с аномалиями дыхания, вставив трубочку в их трахеи (педиатры тренировались на кошках, у которых такие же дыхательные пути) или хирургическим путем, сделав отверстие в их трахеях ниже гортани. После этого дети не могли издавать звонкие звуки во время обычного периода лепетания. Когда на втором году жизни восстанавливался нормальный дыхательный путь, у этих детей была серьезная задержка в развитии речи, хотя в итоге они догоняли сверстников и проблема исчезала. Лепетание глухих детей начинается позже и оно проще, хотя, если их родители используют жестовый язык, дети начинают вовремя лепетать… руками!

Почему лепетание настолько важно? Младенец подобен человеку, которому дали сложное аудио-оборудование, ощетинившееся рычажками и переключателями, под которыми нет подписей, а инструкция отсутствует. В таких случаях люди решают проблему, бесцельно перемещая рычажки и щелкая выключателями, чтобы посмотреть на результат; хакеры называют это «frobbing». Младенцу же дан набор выполняющихся на нейронном уровне команд, благодаря которым органы артикуляции могут двигаться в любых направлениях, резко меняя издаваемый звук. Прислушиваясь к собственному лепету, младенцы делают не что иное, как пишут свою собственную инструкцию: они учатся, куда и насколько нужно переместить тот или иной мускул, чтобы достигнуть изменения в звуке. Это условие предваряет воспроизведение родительской речи. Некоторые ученые-компьютерщики, вдохновленные примером младенцев, считают, что хороший робот должен изучить заложенную в него модель артикуляции, наблюдая результаты своего лепета и работы на холостом ходу.

* * *

Незадолго до своего первого дня рождения дети начинают понимать слова и приблизительно в этот же период они начинают и их продуцировать. Обычно, слова произносятся поодиночке, этот однословный период может продолжаться от двух месяцев до года. Уже более ста лет ученые по всему миру ведут дневники первых слов своего ребенка, и набор этих слов практически идентичен. Примерно половина слов — это названия предметов: еды (juice ‘сок’, cookie ‘печенье’), частей тела (eye ‘глаз’, nose ‘нос’), одежды (diaper ‘подгузник’, sock ‘носок’), транспортных средств (car ‘машина’, boat ‘лодка’), игрушек (doll ‘кукла’, block ‘кубик’), того, что находится в доме (bottle ‘бутылка’, light ‘свет’), животных (dog ‘собака’, kitty ‘киска’) и людей (dada ‘папа’, baby ‘малыш’). (Первым словом моего племянника Эрика было «Бэтмен».) Есть и слова, обозначающие действия, движения и повседневные занятия, например: up ‘вверх’, off (предлог, означающий отделение), open ‘открыть’, peekaboo ‘ку-ку’ (игра), eat ‘есть’, go ‘идти’ и определения: hot ‘горячий’, allgone ‘больше нет’, more ‘еще’, dirty ‘грязный’, cold ‘холодный’. И, наконец, слова, постоянно используемые при контактах между людьми: yes ‘да’, no ‘нет’, want ‘хотеть’, bye-bye ‘пока’ и hi ‘привет’, некоторые из которых, такие как look at that ‘посмотри на это’ и what is that ‘что это’ являются словами в листемном смысле — они запоминаются целиком — но (по крайней мере, с точки зрения взрослых) не подпадают под понятие слов-синтаксических атомов или продуктов действия морфологических правил. Одни дети чаще употребляют названия предметов, другие чаще вступают в контакт, употребляя запомненные клише. Психологи много дискутировали о причинах этих различий (было рассмотрено все — пол, возраст, очередность рождения и социально-экономический статус), но, по-моему, вероятнее всего то, что дети — это такие же люди, как мы, только маленькие. Кого-то из них интересуют предметы, а кому-то нравится общаться.

Поскольку у слова не существует физической границы, способность детей так хорошо эти границы определять просто замечательна. Ребенок подобен той собаке, на которую кричали в мультфильме Гэри Ларсона, состоящем из двух частей:

Что мы говорим собаке: «Ну, хватит, Джинджер! С меня довольно! Убирайся с этой помойки! Ты понял, Джинджер? Убирайся с этой помойки, или я тебе задам!»

Что собака слышит: «Ля Ля Джинджер Ля Ля Ля Ля Ля Ля Ля Ля Ля Ля Джинджер Ля Ля Ля Ля Ля Ля Ля Ля».

Предположительно, дети запоминают слова, которые родители используют обособленно или в конечных позициях, стоящих под ударением, например: Посмотри-на-эту БУТЫЛКУ. Потом они начинают искать соответствия этим словам в более длинных отрезках речи и находят другие слова — те, что остались ни с чем не соотнесенными. Иногда происходят промахи, очень веселящие членов семьи.

I don’t want to go to your ami ‘Я не хочу ехать к твоему ami’ (название города Miami было воспринято как «my ami» ‘мой друг’)

I am heyv! ‘Я heyv!’ (приказание Behave! ‘Веди себя прилично!’ было воспринято как «Be heyv» ‘Будь heyv!’)

Daddy, when you go tinkle you’re an eight, and when I go tinkle I’m an eight, right? ‘Папа, когда ты делаешь пи-пи, ты восьмерка, а когда я делаю пи-пи, я восьмерка, да?’ (слово urinate ‘мочиться’ было воспринято как фраза «you’re an eight» ‘ты восьмерка’)

I know, I sound like Larry, but who is Gitis? ‘Я знаю, что говорю как Ларри, но кто такой Гитис?’ (слово laryngitis ‘ларингит’ было воспринято как два имени — «Larry, Gitis» ‘Ларри, Гитис’)

Daddy, why do you call your character Sam Alone? ‘Папа, почему ты назвал своего героя Сэм Одинокий?’ (имя Sam Malone было воспринято как «Sam Alone» ‘Сэм Одинокий’)

The ants are my friends, they’re blowing in the wind ‘Муравьи — мои друзья, они витают в воздухе’. (неправильно понятая строчка из песни The answer, my friend is blowing in the wind ‘Ответ, друг мой, витает в воздухе’, где слово answer было воспринято как «ants are»)

Но такие ошибки встречаются на удивление редко, и взрослые тоже иногда так ошибаются, как в случае с Pullet Surprise и doggy-dog world из главы 6. В одной из серий телевизионного шоу «Хил Стрит Блюз» полицейский министерства юстиции Лэрю начал флиртовать с хорошенькой старшеклассницей. Его напарник Нил Уошингтон сказал ему следующее: «Я хочу сказать тебе всего три слова, Лэрю: Statue. Tory. Rape» (слова, означающие «Статуя. Тори. Изнасилование», произнесенные вместе, совпадают по звучанию со словосочетанием «Statutory rape» ‘Половая связь с несовершеннолетней’).

* * *

В возрасте примерно восемнадцати месяцев язык отправляется в свободный полет. Наращивание словарного запаса скачкообразно переходит на уровень как минимум одного нового слова каждые два часа; этот уровень останется таким же на протяжении подросткового возраста. А синтаксис начнется с минимально возможной длины — две единицы. Вот несколько примеров:

All dry. ‘Все сухое’.

All messy. ‘Все куча’.

I sit. ‘Я сижу’.

I shut. ‘Я закрыл’.

No pee. ‘Нет пи-пи’.

See baby. ‘Видишь, малыш’.

More cereal. ‘Еще каши’.

More hot. ‘Еще горячий’.

Other pocket. ‘Другой карман’.

Boot off. ‘Ботинок снять’.

Mail come. ‘Почта здесь’.

Airplane allgone. ‘Самолета нет’.

Our car. ‘Наша машина’.

Papa away. ‘Папы нет’.

All wet. ‘Все мокрое’.

No bed. ‘Нет кровати’.

See pretty. ‘Видишь, красивый’.

Hi Calico. ‘Привет, Калико’.

Siren by. ‘Там гудит’.

Bye-bye car. ‘Пока, машина’.

Dry pants. ‘Сухие штанишки’.

Детские словосочетания из двух слов так похожи по значению везде в мире, что кажутся переводом друг друга. Дети объявляют, когда предметы появляются, исчезают, перемещаются; указывают на свойства предметов и на их владельцев; комментируют, что люди делают с вещами, и сообщают об увиденной вещи; отрицают существование предметов и действий или спрашивают о них и задают вопросы, начинающиеся со слов «кто, что, где». Эти микропредложения уже отражают процесс овладения языком: в 95 % случаев слова в них стоят в правильном порядке.

В сознание детей поступает больше информации, чем выходит из их уст. Еще до того, как дети начинают складывать вместе два слова, они могут понять предложение, опираясь на его синтаксис. Например, в одном эксперименте детей, разговаривавших только отдельными словами, посадили перед двумя телевизорами, по каждому из которых показывали пару взрослых, одетых в фантастические костюмы Бисквитного Чудища и Большой Птицы из детской телепрограммы «Улица Сезам». На одном экране показывали, как Бисквитное Чудище щекочет Большую Птицу, на другом — как Большая Птица щекочет Бисквитное Чудище. Голос за кадром говорил: «СМОТРИТЕ!!! БОЛЬШАЯ ПТИЦА ЩЕКОЧЕТ БИСКВИТНОЕ ЧУДИЩЕ!! НАЙДИТЕ БОЛЬШУЮ ПТИЦУ, КОТОРАЯ ЩЕКОЧЕТ БИСКВИТНОЕ ЧУДИЩЕ!!» (или наоборот). Дети, должно быть, понимали значение того, в каком порядке стоят подлежащее, глагол и дополнение: они больше смотрели на экран с изображением действия, о котором говорил голос за кадром.

Когда дети начинают складывать слова, создается впечатление, что конечный результат был пропущен через сито. Двух- и трехсловные детские высказывания выглядят как образцы, извлеченные из более длинных потенциальных предложений, выражающих законченные и более сложные мысли. Например, психолог Роджер Браун обратил внимание на то, что хотя обследуемые им дети никогда не произносили такие сложные предложения, как: Mother gave John lunch in the kitchen ‘Мама дала Джону ланч на кухне’, тем не менее они произносили цепочки слов, содержащие все компоненты предложения в правильном порядке:

Если мы произвольно разобьем процесс языкового развития на некоторые этапы, например: Лепетание Слогов, Лепетание абракадабры, Односложные высказывания и Двухсловные цепочки, то следующий этап будет называться Извержение вулкана. Начиная с конца второго года жизни и до середины третьего, детская речь расцветает, превращаясь в беглую и грамматически правильную такими темпами, что она захлестывает изучающих ее исследователей и никто не может проследить точную последовательность происходящего. Постоянно увеличивается длина предложений, и, поскольку язык является дискретной комбинаторной системой, количество грамматических типов предложений увеличивается лавинообразно, удваиваясь каждый месяц и достигая уже нескольких тысяч перед третьим днем рождения ребенка. Вы можете прочувствовать этот взрыв, проследив, как в течение года усложнялась речь мальчика по имени Адам, начиная с ранних словосочетаний, произнесенных в возрасте двух лет и трех месяцев (2;3):

2;3: Шашки — играть. Большой барабан. У меня — дудка. Кролик прыг.

2;4: Видишь, медведь идет, шагает? Привинти деталь машинка. Этот занятой бульдозер.

2;5: Теперь ботинки надеть. А куда отвертку? Мама рассказать об тете. Зачем скрепка тут?

2;6: Напиши листок бумаги. Зачем тут яйцо? Я потерял тапку. Нет, я не хочу сесть, сидеть.

2;7: А куда бумагу? У Урсулы на ноге ботинок. Иду посмотреть на котенок. Убрал сигарету. Уронил резинку. У тети шляпа как эта. Мама, Ринтитин не летать.

2;8: Дай, я сниму эти ботинки. Не пугайся лошадь. Как тигр такой здоровый и летает как воздушный змей? Джошуа бросает как пингвин.

2;9: Где у мамы записная книжка? Покажу тебе что-то смешное. Будет пирог из грязи как черепаха.

2;10: Посмотри на паровоз, который принесла Урсула. Я просто не хочу положить в стул. У тебя нет бумаги. Хочешь кусочек, Кромер? Я могу надеть это завтра.

2;11: Птичка прыгать в мешке у реки Миссури. Хочешь на лицо пирог? Почему ты готовь какао малышу? Я закончил все пить в рот. Я сказал, почему ты не заходил? Посмотри на эту бумагу и расскажи ее. Ты хочешь, чтобы я это завязал? Мы зажжем свет, и ты не увидишь.

3;0: Я прихожу через четырнадцать минут. Я это надеваю на свадьбу. Я вижу, что сделается. Мне нужно их спасать сейчас. Они не сильные человеки. Они будут заснуть зимой. Ты меня одеваешь как слоненка.

3;1: Я хочу играть с чем-нибудь еще. Ты знаешь, как это снова сложить вместе. Я это сделаю, как ракету, чтобы запустить. А другой я поставлю на пол. Ты учился в Бостонском Университете? Ты хочешь дать мне морковку и фасоль? Нажмите кнопку и поймайте это, сэр. Я хочу других орехов. Почему ты вставила ему в рот соску? Собачкам нравится лезть наверх.

3;2: Так это нельзя почистить? Я сломал свою машинку. Ты знаешь, что свет погасился? Что случилось с мостом? Когда у нее спущена шина, ее нужно отвозить на станцию. Я иногда мечтаю. Я это брошу в почтовый ящик, чтобы письмо не выбралось. Я хочу кофе-экспресс. Солнце не очень яркое. Можно мне сахара? Можно я положу голову в почтовый ящик, чтобы почтальон знал, где я был, и положил меня в почтовый ящик? Можно, я буду держать отвертку так же, как ее держать плотник?

Нормальные дети могут отставать друг от друга или опережать друг друга в развитии речи на год или даже больше, но стадии, через которые они проходят, обычно одни и те же, независимо от того, насколько они растянуты во времени или сжаты. Я выбрал как пример развитие речи у Адама, потому что оно проходило достаточно медленно по сравнению с другими детьми. Ева, другой ребенок, речевое развитие которого изучал Браун, говорила следующими предложениями, не достигнув еще и двух лет:

I got peanut butter on the paddle ‘У меня на лопатке ореховое масло’.

I sit in my high chair yesterday ‘Я вчера сидеть на высоком стульчике’.

Fraser, the doll’s not in your briefcase ‘Фрейзер, кукла не у тебя в портфеле’.

Fix it with the scissor ‘Сделай это ножницей’.

Sue making more coffee for Fraser ‘Сью готовя еще кофе для Фрейзера’.

Этапы ее речевого развития зафиксированы на протяжении всего нескольких месяцев.

Многое происходит во время этого взрыва. Детские предложения становятся не только длиннее, но и сложнее, с более глубокими и разветвленными древесными структурами, поскольку дети могут включать одни составляющие внутрь других. Если раньше они могли сказать: Give doggie paper ‘Дай собачке газету’ (глагольная группа из трех ветвей) и Big doggie ‘Большая собачка’ (именная группа из двух ветвей), то сейчас они могут сказать: Give big doggie paper ‘Дай большой собачке газету’, где NP из двух ветвей вставлена внутрь средней ветви VP из трех ветвей. Более ранние предложения похожи на телеграммы, в них отсутствуют не находящиеся под ударением функциональные слова, такие как of (многозначный предлог), the (определенный артикль), on (многозначный предлог) и does (вспомогательный глагол в 3-м лице ед.ч.), так же как и флексии, такие как -ed (показатель прошедшего времени), -ing (показатель длящегося действия) и -s (показатель 3-го лица ед. ч., настоящего времени). К трем годам дети используют эти функциональные слова чаще, чем опускают их, зачастую более чем в 90 % предложений, которые этого требуют. Процветает весь спектр типов предложений: вопросы со словами who ‘кто’, what ‘что’, where ‘где’, сравнения, отрицания, сложносочиненные предложения, сложноподчиненные предложения с придаточными, отношения и дополнения и пассивные обороты.

Несмотря на то, что многие детские предложения, может быть, даже их большинство, в начале третьего года жизни грамматически неправильны по той или иной причине, мы не должны судить слишком строго, потому что в любом предложении слишком много подводных камней. Когда исследователи сосредотачивают свое внимание на одном грамматическом правиле и начинают подсчитывать, как часто ребенок его соблюдает и как часто не соблюдает, то результаты оказываются впечатляющими: какое правило ни выбрать, оказывается, что большей частью трехлетние дети его соблюдают. Как мы увидели, дети редко путают порядок слов, и к трем годам начинают употреблять большинство флексий и вспомогательных слов в тех предложениях, где это требуется. Хотя наш слух и режут такие ошибки как: mens, wents, Can you broke those?, What he can ride in?, That’s a furniture, Button me the rest, Going to see kitten (русские примеры: ‘человеки’, ‘ходю’, ‘Ты можешь сломал это?’, ‘Куда он поезжает?’, ‘Это разные мебели’, и ‘Застегни меня на остальные пуговицы’), ошибки случаются только в пределах от 0,1 % до 8 % от всех возможностей их сделать; более 90 % времени ребенок попадает в цель. Психолог Карин Стормсволд проанализировала предложения со вспомогательными глаголами в речи дошкольников. Система вспомогательных глаголов в английском (включая такие слова как can, should, must, be, have и do) знаменита среди грамматистов своей сложностью. Существует более двадцати четырех миллиардов миллиардов логически возможных комбинаций вспомогательных глаголов (например: He have might eat, He did be eating), из которых только сотня будет грамматически правильными (He might have eaten, He has been eating). Стормволд хотела подсчитать, как часто дети будут поддаваться на десятки искушений сделать ошибку в системе вспомогательных глаголов — то есть, ошибку, которая была бы естественным обобщением моделей предложений, услышанных от родителей:

Практически для всех речевых моделей исследователь не обнаружила ни одной ошибки среди 66 000 предложений, где они могли бы появиться.

Правильность речи трехлетнего ребенка не только количественна, но и качественна. В предыдущих главах мы узнали об экспериментах, показывающих, что дети перемещают члены предложения по правилам, зависящим от структуры предложения («Спроси Джаббу, правда ли, что мальчик, который был грустным, смотрел на Микки Мауса») и что морфологические системы у детей организованы в виде ярусов, на которых находятся корни, основы и флексии («Это чудище любит есть крыс; как мы его назовем?»). Дети кажутся прекрасно подготовленными к тому языковому Вавилону, с которым могут встретиться: они быстро усваивают свободный порядок слов, порядок SOV и VSO, разветвленные системы падежей и согласования, цепочки агглютинативных суффиксов, эргативные показатели падежа и все, с чем бы ни столкнул их родной язык, не отставая при этом от своих сверстников-носителей английского языка. Языки, в которых есть грамматический род, такие как французский или немецкий — это вечное мучение иностранного студента, изучающего эти языки. В своем эссе «Ужасы немецкого языка» Марк Твен отмечал, что «дерево мужского пола, почки на нем — женского, а листья — среднего; лошади бесполы, собаки мужского пола, а кошки — женского, включая котов». Он перевел следующий диалог из немецкого учебника для воскресной школы:

Гретхен: Вильгельм, где репа?

Вильгельм: Она ушла на кухню.

Гретхен: А где умелая и красивая английская горничная?

Вильгельм: Оно ушло в оперу.

Но маленькие дети, усваивающие немецкий (как и другие языки с системой родов), не испытывают ужаса; они быстро овладевают показателями родов, делают мало ошибок и никогда не используют ложный критерий ассоциации грамматического рода с мужским и женским полом. Можно с уверенностью сказать, что за исключением конструкций, редко встречающихся в языке и используемых как правило в письменном языке, или заставляющих даже взрослого напрячься, чтобы их понять (например: The horse that the elephant tickled kissed the pig ‘Лошадь, которую щекотал слон, поцеловала свинью’, все языки усваиваются ребенком с одинаковой легкостью прежде, чем ему исполняется четыре года.

Те ошибки, которые дети все-таки делают, редко являются набором случайных неправильностей. Зачастую ошибки так точно отражают грамматическую логику, что удивительно не то, почему дети их делают, а почему для взрослого уха они вообще звучат как ошибки. Разрешите привести вам два примера, которые я изучил во всех подробностях.

Возможно самая бросающаяся в глаза детская ошибка — это чрезмерное обобщение — ребенок прибавляет стандартный суффикс, как например, суффикс множественного числа -s и суффикс прошедшего времени -ed к тому слову, которое образует форму множественного числа или прошедшего времени нестандартным способом. Поэтому дети говорят tooths и mouses (правильно: teeth и mice) и выдают следующие глагольные формы:

My teacher holded the baby rabbits and we patted them ‘Мой учитель держал крольчат, а мы их гладили’ (правильная форма этого глагола — held).

Hey, Horton heared a Who ‘Эй, Хортон услышал Who’ (правильная форма этого глагола — heard).

I finded Renee ‘Я нашел Рене’ (правильная форма этого глагола — found).

I love cut-upped egg ‘Я люблю яйцо со срезанной верхушкой’ (правильная форма этого глагола — cut-up).

Once upon a time a alligator was eating a dinosaur and the dinosaur was eating the alligator and the dinosaur was eaten by the alligator and the alligator goed kerplunk ‘Однажды аллигатор ел динозавра, а динозавр ел аллигатора, и аллигатор съел динозавра и плюхнулся в воду’ (правильная форма этого глагола — went).

Эти формы воспринимаются нами как неправильные, потому что в английском около 180 неправильных глаголов, таких как held, heard, cut и went (многие из которых были унаследованы из праиндоевропейского!) чьи формы прошедшего времени не могут быть предсказаны в соответствии с правилом, но должны механически запоминаться. Морфология организована таким образом, что когда у глагола есть причудливая нестандартная форма, представленная в ментальном словаре, стандартное правило образования прошедшего времени с -ed будет заблокировано: goed звучит грамматически неправильно, потому что оно заблокировано went. В других случаях стандартное правило применяется свободно.

Почему же дети совершают такие ошибки? Объяснение простое. Поскольку нестандартные формы должны запоминаться, а память может подвести; каждый раз, когда ребенок пытается поставить предложение с неправильным глаголом в прошедшее время, но не может извлечь из памяти его форму прошедшего времени, то вакуум заполняется стандартным правилом. Если ребенок хочет употребить прошедшее время глагола hold, но не может выудить из памяти held, то стандартное правило, используемое по умолчанию, делает из него holded. Мы знаем о том, что такие ошибки вызваны несовершенством памяти, потому что чаще всего дети спотыкаются именно на тех глаголах, которые наименее часто встречаются в речи родителей (например, drank ‘пил’ и knew ‘знал’, более частотные глаголы дети в основном употребляют правильно. То же самое справедливо и для взрослых: менее частотные, хуже запомненные нерегулярные формы, такие как trod, strove, dwelt, rent, slew и smot (формы прошедшего времени глаголов: ‘ступать’, ‘прилагать [усилия]’, ‘обитать’, ‘расщеплять’, ‘умертвить’ и ‘сразить’) звучат причудливо для слуха современного американца, их скорее заменят на регулярные: treaded, strived, dwelled, rended, slayed и smited. Но поскольку нерегулярные формы забываем мы, взрослые, мы начинаем заявлять о том, что формы, оканчивающиеся на -ed не ошибки! И действительно, спустя столетия, многие из таких образований начинают употребляться постоянно. В древнеанглийском и среднеанглийском было почти вдвое больше нерегулярных глаголов, чем в современном английском; если бы Чосер был сейчас среди нас, то он бы сказал нам, что формы прошедшего времени от to chide ‘упрекать’, to geld ‘облагать данью’, to abide ‘оставаться неизменным’ и to cleave ‘рассекать’ — это chid, gelt, abode и clove. С течением времени глаголы могут стать менее употребительными, и можно представить себе тот момент, когда, например, глагол to geld отойдет на такую периферию, что большинство взрослых будет проживать целую жизнь, лишь изредка слыша его форму прошедшего времени gelt. При необходимости они смогут использовать форму gelded — для них, как и для последующих поколений, этот глагол стал правильным. Этот психологический процесс ничем не отличается от того, который происходит с маленьким ребенком, за всю свою короткую жизнь лишь изредка слышавшим форму прошедшего времени built ‘построил’; при необходимости ребенок образует форму builded. Единственная разница в том, что ребенка окружают взрослые, все еще продолжающие употреблять built. Чем дольше ребенок живет и чем чаще слышит форму built, тем прочнее становится в ментальном словаре статья слова built и тем чаще и с большей готовностью она приходит на память, каждый раз при своем появлении отключая правило «добавь -ed».

Вот еще несколько милых примеров детской грамматической логики, приведенных психолингвистом Мелиссой Бауэрман:

Go me to the bathroom before you go to bed ‘Пойди меня в ванную комнату, пока ты не лег спать’.

The tiger will come and eat David and then he will be died and I won’t have a little brother any more ‘Придет тигр и съест Дэвида, и тогда он будет умеревшим, и у меня не будет больше маленького братика’.

I want you to take me a camel ride over your shoulders into my room ‘Я хочу, чтобы ты отвез меня плечами в мою комнату, как на верблюде’.

Be a hand up your nose ‘Будь рукой выше своего носа’.

Don’t giggle me! ‘He хихикай меня!’

Yawny Baby — you can push her mouth open to drink her ‘Сонный малыш — можно толкнуть его рот, чтобы открылся и попить его’.

А вот примеры на правило каузативности, которое присутствует как в английском, так и во многих других языках. Согласно этому правилу, непереходный глагол, означающий «произвести какое-либо действие», превращается в переходный глагол, означающий «способствовать тому, чтобы действие было произведено»:

The butter melted. —> Sally melted the butter.

‘Масло растаяло’. —> ‘Сэлли растопила (букв. «растаяла») масло’.

The ball bounced. —> Hiram bounced the ball.

‘Мяч отскочил’. —> ‘Хайрем заставил мяч отскочить (букв. «отскочил мяч»)’.

The horse raced past the barn. —> The jockey raced the horse past the barn.

‘Лошадь проскакала мимо амбара’. —> ‘Жокей заставил лошадь проскакать (букв. «проскакал лошадь») мимо амбара’[115].

К каким-то глаголам каузативное правило может применяться, а к каким-то нет; иногда дети применяют его слишком ревностно. Но даже лингвисту нелегко сказать, почему мяч может отскочить (bounce) или «быть отскоченным» (be bounced), либо лошадь может проскакать (race) или «быть проскаканной» (be raced), но братик может только умереть (die), а не «быть умеревшим» (be died), а девочка может только хихикать (giggle), а не «быть хихиканной» (be giggled). Только некоторые типы глаголов могут легко подчиняться этому правилу: глаголы, обозначающие изменения в физическом состоянии предмета, например, melt ‘растаять’ и break ‘сломаться’, глаголы, обозначающие способ перемещения, например, bounce ‘отскакивать’ и slide ‘скользить’ и глаголы, обозначающие перемещение с сопутствующими движениями, например, race ‘скакать’ и dance ‘танцевать’. Другие глаголы, такие как go ‘идти’ и die ‘умереть’ отказываются подчиняться этому правилу в английском языке, а глаголы, относящиеся к полностью произвольным действиям, такие как cook ‘готовить’ и play ‘играть’, отказываются подчиняться этому правилу почти во всех языках (и дети редко делают ошибки в этих глаголах). Большинство ошибок, сделанных детьми в английском языке, на самом деле могли бы быть грамматически правильными в других языках. Взрослые носители английского языка, так же как и их дети, время от времени расширяют область действия этого правила:

In 1976 the Parti Quebecois began to deteriorate the health care system ‘C 1976 r. Квебекская Партия «вырождает» систему здравоохранения’.

Sparkle your table with Cape Cod classic glass-ware ‘«Заискрите» ваш стол классическими бокалами Кейп Код’.

Well, that decided me ‘Это-то и «определило» меня’.

This new golf ball could obsolete many golf courses ‘Этот новый мяч для гольфа может «устареть» многие курсы по игре в гольф’.

If she suscribes us up, she’ll get a bonus ‘Если она «санкционирует» нас, она получит бонус’.

Таким образом, и взрослые, и дети немного расширяют возможности языка для того, чтобы выразить причинность; только взрослые более прихотливо подбирают для этого глаголы.

* * *

Отсюда следует, что трехлетний ребенок — гений в области грамматики: он мастерски владеет большинством конструкций, подчиняется правилам чаще, чем нарушает их, уважает языковые универсалии, ошибается разумно, подобно тому, как это делают взрослые, и вместе с тем избегает многих видов ошибок. Как ему это удается? Дети в этом возрасте явно некомпетентны в большинстве других видов деятельности. Мы не разрешим им водить машину, или голосовать, и не отправим в школу; их легко могут сбить с толку такие неаналитические задачи, как рассортировать бусины по размеру; сообразить, мог ли человек, отсутствовавший в комнате, знать, что там произошло; или догадаться, что объем жидкости не изменился от того, что она была налита в невысокий и широкий стакан, а теперь — в высоком и узком. Значит детям это удается не в силу их всеобъемлющей проницательности. И не путем имитации услышанного, иначе они никогда не сказали бы goed или Don’t giggle me. Представляется вероятным, что основы строения грамматики изначально заложены в детском мозге, но ребенку все же приходится восстанавливать нюансы английского, кивунджо или айну. Как же приобретаемые знания должны взаимодействовать с изначально заложенными, чтобы трехлетний ребенок мог овладеть грамматикой того или иного языка?

Мы знаем, что эти приобретаемые знания должны включать, как минимум, речь других людей. На протяжении уже нескольких тысяч лет мыслители рассуждают о том, что произойдет, если младенца изолировать от речевого окружения. По свидетельству историка Геродота, в VII в. до н.э. царь Египта Псамтик I приказал разлучить двух новорожденных с матерями при рождении и воспитать в тишине в пастушьей хижине. Как утверждается, любопытство царя относительно мирового праязыка было удовлетворено, когда два года спустя пастух услышал от детей слово на фригийском — индоевропейском языке Малой Азии. В последующие столетия появилось много историй о брошенных детях, выросших среди дикой природы — от Ромула и Рема, легендарных основателей Рима, до Маугли из «Книги джунглей» Киплинга. Время от времени имели место и реальные случаи, как например, с Виктором — Диким Мальчиком из Авейрона (что стало сюжетом интересного фильма Франсуа Трюффо)[116] и, в XX в. — с Камалой, Амалой и Раму из Индии. Согласно легендам, таких детей воспитывают медведи или волки (в зависимости от того, к кому люди в данном регионе испытывают более теплые чувства), и этот сценарий кочует из учебника в учебник как реальный факт, но я продолжаю смотреть на него скептически. (В дарвиновском животном царстве медведь, которому посчастливилось найти в берлоге младенца, должен быть на редкость тупым, чтобы воспитать его, а не съесть. Хотя некоторых животных и можно одурачить, подкинув чужого детеныша, например, кукушонка — другой птице, волки и медведи — это хищники, поедающие потомство млекопитающих, и вряд ли их можно ввести в заблуждение.) Иногда и другие дети вырастают дикими в наши дни из-за безнравственности родителей, растивших их в безмолвии темных комнат чердаков. Результат всегда одинаков: дети вырастают немыми и зачастую таковыми и остаются. Какими бы ни были врожденные грамматические способности, они слишком схематичны, чтобы дети сами начали продуцировать речь, слова и грамматические конструкции.

Немота диких детей в некотором смысле подчеркивает, что при развитии языка приобретенное доминирует над врожденным, но думаю, что мы добьемся более глубокого понимания, если будем мыслить в обход этой избитой дихотомии. Если бы Виктор или Камала выбежали из лесов, свободно говоря на фригийском или прамировом языке, с кем бы они разговаривали? Как я предположил в предыдущей главе, даже если в генах заложены основы строения языка, языковую специфику должна сообщать окружающая среда, так чтобы язык одного человека был приведен в соответствие с языком остальных, несмотря на генетическую уникальность каждого. В этом смысле язык напоминает другую исключительно важную социальную деятельность, о которой Джеймс Тербер и Э. Б. Уайт писали так:

Существует весьма веская причина того, почему эротическая сторона жизни человека вызывает в последнее время гораздо больше споров, чем его гастрономические пристрастия. Причина эта такова: если потребность в еде — это личное дело каждого, которое касается только самого голодного человека (или, как об этом говорят немцы, der hungrig Mensch), то для полноценных половых отношений необходима еще одна личность. Именно эта «еще одна личность» и вызывает столько сложностей.

Хотя речевое окружение и необходимо для речевого развития, одной звуковой дорожки еще не достаточно. В свое время глухим родителям слышащих детей рекомендовали, чтобы дети побольше смотрели телевизор. Это никоим образом не способствовало усвоению английского языка. Без уже имеющегося знания языка детям трудно определить, о чем говорят обитатели этих странных телевизионных миров с односторонней связью. Живые носители языка в присутствии детей, как правило, говорят о том, что происходит здесь и сейчас, у ребенка больше возможностей для догадок и «чтения мыслей», особенно, если ребенку уже известны многие слова из высказывания. И действительно, если вам дать перевод слов, сказанных родителями ребенку, на языке с незнакомой вам грамматикой, то довольно легко догадаться, что родители имели в виду. Если дети могут догадаться о значении родительской речи, то им не нужно быть дешифровщиками в чистом виде, пытающимися раскрыть код на основе статистической структуры сообщения. Скорее, им нужно уподобиться археологам, работающим с Розеттским камнем[117], у которых был одновременно и текст на незнакомом языке и его перевод на язык известный. Для ребенка незнакомый язык — это английский (или японский, или инслекампкс, или арабский), а известный язык — это язык мысли, мыслекод.

Может быть, телевизионной звуковой дорожки недостаточно еще и потому, что она не на материнском языке. По сравнению с разговорами между взрослыми, речь родителей, обращенная к детям, медленнее, в ней более утрирована высота тона, она больше говорит о происходящем здесь и сейчас, и она более грамматически правильна (согласно одному подсчету — в 99,44 % случаев). Поэтому гораздо легче что-то усвоить из материнского языка, чем из того скомканного обрывочного разговора, который мы наблюдали в расшифровке Уотергейтской записи. Но, как мы выяснили в главе 2, материнский язык — это не незаменимый компонент в «облегченной программе» обучения языку. В некоторых культурах родители не говорят со своими детьми, пока дети не становятся способными поддержать разговор со своей стороны (хотя с ними могут разговаривать другие дети). Более того, грамматически материнский язык не прост. Это впечатление — только иллюзия: мы следуем грамматике настолько инстинктивно, что не можем оценить, какие конструкции являются сложными, пока не попытаемся выработать правила, лежащие в их основе. Материнский язык изобилует вопросами, содержащими who ‘кто’, what ‘что’, where ‘где’, стоящими в ряду самых сложных конструкций в английском языке. Например, чтобы составить «простой» вопрос What did he eat? ‘Что он съел?’, основанный на He ate what ‘Он съел что’, нужно переместить what в начало предложения, оставляя след, который будет указывать на семантическую роль «чего-либо съеденного», вставить в конструкцию вспомогательный глагол do, убедиться, что do стоит в том же времени, что и смысловой глагол (что в данном случае дает форму did), перевести глагол в неопределенную форму eat и перевести подлежащее и вспомогательный глагол из стандартной He did в вопросительную Did he. Ни одна облегченная программа изучения языка не включит такие предложения в первый урок, но именно это делают матери, разговаривая со своими малышами.

О материнском языке скорее следует думать как о чем-то, что сродни вокализациям животных, обращенным к их детенышам. В материнском языке есть вполне понятная мелодика: подъем и спад интонации для одобрения, серия резких взрывных стаккато для запрещения, восходящий тон для привлечения внимания и плавное низкое мурлыкание легато для успокоения. Психолог Энн Ферналд показала, что такие интонационные модели очень широко распространены в разных языковых сообществах и могут быть универсальными. Мелодика привлекает внимание ребенка, характеризует звуки как принадлежащие к речи, в противоположность урчанию желудка или другим шумам, позволяют различить утверждения, вопросы и приказания, обрисовывают основные границы предложения и выделяют новые слова. Если у детей есть выбор, они предпочитают слушать материнский язык, а не речь, обращенную к взрослым.