4

«Раздавливание» и «Расплющивание» – лишь два из многочисленных краш-фильмов Джеффа Виленсии. Остальные он выпустил в рамках своей серии «Театр раздавливания», насчитывающей пятьдесят шесть выпусков. Он продавал их по почте, высылая наложенным платежом; клиенты узнавали о них от других зрителей или из рекламы в порножурналах. Ни один из этих фильмов не попал на фестивали (это, впрочем, и не предполагалось). «Они были сделаны для мастурбации в частной обстановке, – сказал мне Джефф, – для фетишистов».

Фильмы из серии «Театр раздавливания» цветные, они намного длиннее, чем артхаузные, – минимум сорок пять минут. В них могут фигурировать сверчки, улитки и мышата, а также черви. Джефф выполняет роль закадрового церемониймейстера и интервьюера. Их сюжетные условности знакомы зрителям малобюджетного «любительского» порно, в котором особенно ценится «обыкновенность» женщин, участвующих в фильме, и продуцирование фантазии о нормальности – фантазии, вселяющей ощущение, что такие события могут происходить где угодно, в любой момент, что прямо сейчас в вашу дверь позвонят, и появится девушка, которая будет рада проделать всё это только для вас.

Всё это происходит, как представляется, в квартире Джеффа. Для начала он берет интервью у актрисы, его бестелесный голос – энергичный бас, как у приветливого радиоведущего. Фильмы малобюджетные, но сняты профессионально, хотя Джефф много смеется нервным смехом, и становится ясно, что он возбужден. Он всё это организовал и всем командует, но в воздухе разлита неопределенность.

Актриса сидит перед белым задником. «Ваш рост? – спрашивает он. – Ваш возраст? Ваш вес? Ваш размер обуви?»

Ему хочется вести фетишистские разговоры. «Чем вас привлекло объявление насчет раздавливания жуков?» – спрашивает он. Элизабет, высокая брюнетка, главная героиня «Театра раздавливания № 42», утирает нос бумажным платком (у нее насморк) и отвечает не раздумывая: «Деньги!» – говорит она, и оба хохочут.

Иногда женщины стесняются. Джефф старается их разговорить: вспоминает, как они познакомились – на автостоянке! – спрашивает, что она знает об этом фетише, как она относится к насекомым, к раздавливанию насекомых, что подумала бы ее мама, если бы узнала, что она это делает, что она думает о мужчинах, которые кончают, глядя, как она это делает. Он добивается, чтобы она смущенно захихикала и рассказала несколько историй об убийстве насекомых. («Какие туфли на вас были?») Он ее поддразнивает: «Да вы же чудовище!» Она приступает к работе.

Всё просто: большой квадратный лист белой бумаги, сменная обувь, несколько мелких животных. Женщина, возможно, осторожничает, как Элизабет, или полна энтузиазма, как Мишель в «Театре раздавливания № 29» («Какие ощущения это у вас вызвало?» – «Что я занимаюсь искусством»). Она толкает животных туда-сюда пальцем ноги. Он дает ей указания. Она снова их толкает. Камера наезжает, сосредотачивается на действии. Женщина давит нескольких животных, набирается уверенности, возможно, начинает на них сердиться, грозит им, насмехается над ними, хохочет над ними, хохочет над ситуацией, забавляется с ними, шевеля ногой, делает вид, что перед ней бывший любовник («Ах ты козел, ах ты сволочь, ты меня затрахал, ты трахнул мою лучшую подругу, ты меня с дерьмом смешал, ты заслуживаешь смерти, ты должен умереть самой страшной, мучительной, изнурительной, ужаснейшей мучительной смертью», – говорит Мишель странно монотонным голосом), она позволяет им убежать недалеко и ловит их снова, пинает их, давит то сильнее, то слабее. Джефф зуммирует, снимает крупным планом голову сверчка, торчащую на ее туфле («Гляди, как он корчится, вот круто, так они сильнее мучаются», – замечает Мишель). Они делают перерыв, чтобы поговорить об испачканной подошве ее туфли. И начинают сызнова: новая бумага, новые животные, иногда совершенно новый костюм.

Нет никакого ловкого монтажа, никаких спецэффектов, всё без претензий. Домашнее видео, то, что происходит здесь и сейчас, происходит в реальном времени с реальными людьми. Но что происходит? Наводя камеру на зардевшееся лицо Мишель, Джефф подталкивает ее к объяснениям.

Джефф: «Когда мужчины будут смотреть этот фильм… Ты ведь знаешь, что они будут делать, правда? Что они будут делать?»

Мишель: «Он их возбудит» (смущенный смешок).

Джефф (тоже смеется): «И каким образом он их возбудит?»

Мишель: «Они будут дрочить!» (Оба смеются.)

Джефф: «Итак, они будут фантазировать о том, что их давишь ты. И у них встанет, и они будут дрочить. Что ты об этом думаешь?»

Мишель: «Они вообразят себя жуками». (Камера наезжает.)

Джефф: «Ну да, и что тогда произойдет?..»

Мишель (шепотом): «Не знаю, наверно, они…»

Джефф: «Итак, они воображают себя жуками…»

Мишель: «Ну да…»

Джефф: «И что после этого происходит?..»

Мишель: «И после этого я их раздавливаю, и я словно бы раздавливаю их, а не жука…»

Джефф: «Вау! Невероятно! Ты рассказывала своим друзьям об этом фетише?»

Мишель рассказывает Джеффу, что готовилась к роли, просматривая его фильмы и пролистывая два выпуска «Американского журнала краш-фриков». Джефф говорит мне, что эти сцены снимались без единой репетиции.

Я знаю, откуда Мишель почерпнула представление, что мужчины воображают себя жуками. Я прочел те же книги, посмотрел те же фильмы и, наверно, вел с Джеффом Виленсией отчасти те же самые разговоры. Казалось бы, всё просто: «воображают себя» – краткий эвфемизм для глубокого самоотождествления в момент безумно дезориентирующего возбуждения. Но с чем конкретно самоотождествляются Джефф и другие краш-фрики?

Вначале я воображал себе что-то вроде превращения, что-то вроде кросс-видового слияния двух существ в нечто невиданное, жукомужчину/мужежука, нечто, достижимое, когда пусковым крючком служат моменты экстаза при детальном разыгрывании фантазии. Я предположил, что этот временный мужежук каким-то образом ощущает, что обитает в физическом и психическом мире-существе насекомого. И эта мысль мне понравилась, так как создавала вероятность того, что перед нами нестандартная попытка вырваться за рамки человеческого существования, а не более привычное людское стремление к осуществлению своих грез и самовыражению. Мне показалось, что это нечто утопическое, хоть и своеобразное, с примесью умопомрачения.

Но затем я подметил, что в фантазиях Джеффа – или, по крайней мере, в его фетишистских историях и фильмах – женщина всегда знает, что мужежук – вовсе не жук. Она знает, что нечто жукообразное, извивающееся на ковре, – это Джефф. Иногда – собственно, довольно часто – она поручает своему здоровенному, сильному парню (которого часто зовут Саша) раздавить его, и Саша, возможно, не знает, что давит Джеффа, а она только потом сообщает ему об этом, а иногда так и не сообщает, и Саша, возможно, никогда этого не узнает. Но женщина знает это всегда, – а именно женщина, выносящая вердикт и организующая наказание, в этих историях главная.

Помните фантазию Джеффа о том, как Рэй и ее друзья втаптывают его в ковер? Это одна история из многих (историй много, сюжетов мало). Джефф – крохотный, дрожащий, отвратительный, никчемный. Он ни на что не годится – его можно только раздавить. Он имеет черты насекомого и заслуживает соответствующего обращения, жестокого, немилосердного.

Участники драмы очень четко сознают этот момент. Джефф подобен жуку. Но он – не жук. Он не частично жук. Он не жук в промежуточном состоянии. Он определенно не трансжук. Он даже не выдает себя за жука. Он подобен жуку. Все знают, что на ковре растаптывают Джеффа; он это знает, Рэй это знает, и пара, которая облизывает ей ноги, тоже это знает. Помните, что сказала Рэй? «Посмотрите, ребята, здесь на полу мой парень. Я знаю, что он похож на диковинное насекомое, но это он».

Итак, хотя Джефф любит подписываться Жук Джефф Виленсия, его амбиции в действительности довольно скромны: он просто хочет иметь те черты, которые есть у жука: никчемность, отвратительность, уязвимость, подверженность растаптыванию. Метаморфоза не такая уж масштабная. Почти все эти черты у него уже есть. И он сумел найти в них нечто позитивное: обнаружил, что для него унижение – это осуществление желаний. Он может нанять женщин, чтобы они по нему ходили. Но ему нужно нечто большее. Ему нужно, чтобы его жукоподобная натура стала зримой, ему нужно, чтобы его принудили расплачиваться за это – снова, снова и снова.

И тогда я понимаю, что на самом деле он не жукомужчина/мужежук, потому что все эти страдания и унижения никак не могут вселять в него сопереживание или сочувствие насекомым. Разве тут до сочувствия? Потому что страдание для него – удовольствие, а насекомое – только лишь вместилище этого зловещего удовольствия, вот и всё. Насекомое – не что иное, как темный мир, абсорбирующий отвращение общества. Анонимный темный мир, где возможно неумолимое повторение одних и тех же действий. Давить, давить, давить. Так маленький ребенок снова и снова бросает свою бутылочку на пол, всякий раз, когда ее поднимают, снова и снова, – бросает, пытаясь постичь что-то одновременно темное и пустопорожнее.

Снова и снова. Вот и всё.

Вы это чувствуете? Вот что тут важно. Не забивайте себе голову размышлениями о том, почему они это проделывают, хотя сами краш-фрики – обреченные, как и все секс-меньшинства, давать объяснения, – поневоле должны всё время биться над этим вопросом. Внебрачное дитя фут-фетишизма, отвергнутое дитя помешательства на великаншах, печальный кузен трамплинга, забытый сводный брат зоофилии, злой близнец WAM-фетиша [387]. Его возникновение все возводят к детству, к неожиданному зрелищу роковой сцены: мать, насекомое, нога. В это мгновение широко раскрытого ока что-то создается навеки, что-то утрачивается навеки.

Фрейд пишет, что фетишизм – это отрицание, «колебание между двумя логически несовместимыми убеждениями» [388].

Невозможность разрешения конфликта побуждает к вечному возвращению: к ноге, к насекомому, к взрывчатой смерти, к тому давнему моменту за секунду до этого нехорошего события. К отсутствующему женскому фаллосу. Но, может быть, и нет. Когда пишешь об этом в такой форме, всё это кажется не совсем серьезным.

И всё же не только краш-фрики чувствуют потребность это узнать. Как мы вскоре увидим, все хотят услышать историю о том, откуда это взялось, все – от ведущих Fox TV до прокуратуры, от Общества гуманного отношения к животным до юридического комитета Палаты представителей. Откуда эта потребность докопаться до причин? Это стремление добиться, чтобы такое не повторялось? Найти лекарство? Аннулировать, оправдать, объявить патологией, объявить нормой, криминализировать? Все стороны разделяют мнение, что растаптывание – знак, что что-то неладно. Единственные симптомы, которые никто не считает нужным объяснять, – именно те симптомы, которые обнажаются при этих неизбежных требованиях объяснений.

Как и большинство из нас, Джефф – человек крайне непоследовательный. В отличие от большинства из нас, он мастер чеканных формулировок. «В данный момент моей жизни, – пишет он в „Журнале“, – мне интереснее само явление, чем его истоки» [389]. Жук раздавливается. Человек кончает. Вот что важно. Возможно, вы этого не чувствуете. Но Джефф-то чувствует.