РИСУНОК ПОДВЕЛ…

Как-то в полдень в деревню нагрянул солтыс в сопровождении нескольких полицаев. Такое случалось и до этого, но все же…

Берек и Рина знали, и об этом не надо было их предупреждать, что до тех пор, покуда Тадек не позовет, они должны лежать тихо, как мыши, без единого звука. Дядя пришел навестить своего племянника. Он чинно переступил порог, баба Ядвига сразу кинулась за скатертью, но гость махнул рукой: нет, не надо. Больше того, он сам поставил на стол что-то завернутое в платок и велел деду:

— Разверни! — И тут же: — Открой!

У шкатулки, которую дед Мацей открыл, имелись две крышки, и Тадеку казалось, что из-под каждой крышки вот-вот выскочит немецкий солдат и схватит за горло его, бабу и деда. Сделана была вещица превосходно. И заслуга в основном — Берека. Он долго с ней возился, особенно когда наносил рисунок. Чего же хочет от них «любимый» дядя?

— Чья работа?

— Наша, — ответила за всех Ядвига.

— Ты им тоже помогаешь?

— Да, языком молоть, — попыталась она шуткой немного рассеять напряжение. — Мужчины садятся за работу, а я им еду готовлю. Так что, можно сказать, делаем вместе.

— «Можно сказать, можно сказать»… Вы у меня сейчас все скажете, и не вздумайте выкручиваться. Вот ты, Тадек, подойди поближе и отвечай. Кто эту шкатулку сделал?

— Дед Мацей и я.

— Эта песенка мне давно знакома. Вы все ее быстро выучили, смотрите, как бы еще быстрее не пришлось мне выбить ее из ваших голов. Что в этой шкатулке сделал ты и что сделал старик?

— Стенки сделал дед Мацей. Я ему помогал. У меня получается еще не очень хорошо. Проволоку он сам приделал. Он говорит, что я могу обжечься.

— Почему это обжечься?

— Проволоку надо накалить и выгнуть так, чтобы она для себя выжгла в дереве желобок определенного рисунка. Это надо уметь.

— А какой такой желобок нужен вам?

— Когда как. Это зависит от узора. В этом вся красота заключается. Вот мы и стараемся.

Солтыс вскочил с места, замахнулся и заорал:

— Смотри мне прямо в глаза и отвечай, не то кости переломаю: кто это «мы»?

— Я и дед.

Солтыс на какое-то мгновение застыл со вскинутой рукой, будто никак не мог вспомнить, для чего он ее занес. Опустить ее на голову Тадека ему что-то помешало. Старик как бы отодвинулся на задний план, а на переднем оказался Тадек. Он отвечает. Он говорит. Этот маленький негодяй знает, где собака зарыта, он думает его, своего дядю, перехитрить и принять удар на себя. Недаром говорят, яблоко от яблони недалеко падает. Ничего, сейчас, племянничек… Розог ему не миновать. Он их вполне заслужил. Но пока попробуем по-хорошему. Пан Нарушевич проглотил слюну и уже спокойно продолжал:

— Я хочу услышать, кто из вас что делает. Кто изготавливает шкатулку и кто делает на ней рисунок. Но ты уж, будь добр, не путай.

— Я не путаю. Подбирать слои дерева по колеру, выложить узор — из проволоки или перламутра — это моя работа. Дед Мацей видит уже плохо… Он говорит, что моя голова забита черт-те чем, но за «черт-те что» платят подороже. Нарушевич на минуту закрыл глаза и раза два тряхнул головой, будто сильно устал, у него замелькало перед глазами. Нет, теперь он убежден: Тадек знает, что его, солтыса, сюда привело.

— Тадек, я хочу знать, кто рисовал узоры на крышках, ты или эта старая галоша, что стоит одной ногой в могиле?

И тут на Тадека что-то нашло. Он чуть было не закричал на Нарушевича. Видимо, никак не мог понять, чего от него хотят, чего этот бандит добивается своими вопросами, но почувствовал, что, если бояться, может быть еще хуже. Отчетливо выговаривая слова, Тадек произнес:

— Вы понимаете, что вам говорят? Я ведь вам объяснил: вырезать, полировать, лакировать и даже клеить — всему этому я еще долго должен учиться у деда, а вот рисунки — это мое дело.

— Я буду указывать пальцем, а ты отвечай: «да» или «нет». Темная полоса, светлая полоса, снова темная — это и есть рисунок?

— Да.

— Вот эти завитушки из проволоки — рисунок?

— Да.

— Верхнюю крышку ты разрисовал?

— Да.

— А вторую — тоже ты?

— Да.

— А проволоку в желобке тоже ты приладил?

— Нет.

— Кто же делал рисунки?

— Я, я, а дед Мацей прилаживал проволоку.

— Как же ты рисовал?

— Мелом. Рисовал я мелом. Не верите? Вот в углу лежит мел, а вот коробок, и я при вас мелом нарисую то же самое. Это же так просто.

— Хорошо. Верю тебе. А откуда ты берешь рисунки?

— Как откуда? Из головы. Что тут мудреного?

Нарушевич окинул Тадека пронизывающим взглядом сверху донизу.

— Сперва я твою голову размозжу и посмотрю, как там насчет рисунков, — ими там и не пахло. Но даже если я их и обнаружу, все равно не поверю. Так что перестань прикидываться, будто ты ничего не знаешь, и скажи мне, кто эти рисунки придумал?

— Я.

— Покуда ты у меня в руках, советую тебе еще раз хорошенько подумать. Со мною играть в жмурки нечего. Ты сейчас сам поймешь, что можешь только сделать себе хуже. Этим делом занимается гестапо, а там мне объяснили, что эти рисунки стары как мир. В гимназии ты учился и лучше моего знаешь про всяких там римлян, греков, египтян и, как их еще там звать, финикийцев. Это их штучки. Ты как думаешь?

— Может быть.

— Кровь в твоих жилах не ахти какая чистая. Отец твой наполовину литовец, а литовцы заслуживают презрения уже за то, что они жидам даже погромов не смогли устроить. Ты, к сожалению, больше на него похож, чем на свою мать. Но ты ведь не грек, не финикиец, откуда же тебе знать их финтифлюшки?

— Не знаю. Может, это мне запомнилось оттого, что я такое видел где-то на картинке или в учебнике. Вы ведь знаете, книг у нас дома было много.

— Неужели ты думаешь, что я пойду давать показания, чтобы тебя выручить? Если ты только вздумаешь упомянуть мое имя, тебе еще хуже будет. Только с глазу на глаз можем мы говорить о таких вещах. Твоя мать была полькой, а отец — наполовину литовец. Евреями ведь не были ни она, ни он, так?

— Я вас не понимаю.

— Ты очень хорошо понимаешь, но все еще надеешься, что тебе удастся меня обмануть. Из-за финикийцев меня в гестапо не стали бы вызывать, и я бы к тебе сюда не приехал. Кто нарисовал на второй крышке вот этот еврейский подсвечник с семью трубками? Кто, я у тебя спрашиваю? Молчишь? Захотел, как твой отец, быть героем, а как только я тебя прижал к стене — в штаны наклал. Посмотри в зеркало и увидишь, что твое лицо тебя выдало. Теперь ты уже знаешь, что попался. У тебя один выход — скажи, кто эту пакость тебе подсунул. Послушаешься меня — попробую тебе помочь. Гарантии не даю, но, может быть, отделаешься розгами и тебя отправят на работу в какой-нибудь местный лагерь или в Германию. А вот этой старой перечнице, — указал Нарушевич на деда Мацея, — ему никто уже не поможет, даже если он и не виноват. Коль на него пало подозрение, ему одна дорога — в яму. К тому же он стар настолько, что от него и пользы ни на грош. Никто не станет тратить время, чтобы доказывать его вину. Пока я с тобой разговариваю по-хорошему, потому что, кроме меня, у тебя никого нет. Твоему дяде, брату отца, бунтовщику Станиславу Кневскому, если он еще жив, так или иначе виселицы не миновать. Днем раньше, днем позже, но он попадет к нам в руки. После войны, если только ты к тому времени останешься жив и возьмешься за ум, я заберу тебя к себе. Должно быть, за чужие грехи, может, за грехи моей сестры, бог не дал мне другого наследника, кроме тебя, чтобы было кому оставить мое добро. Все! Это я в первый и последний раз разговариваю так с тобой. Возьми в руки чистый лист бумаги, перо и напиши то, что от тебя требуется. На дверь нечего оглядываться, там в сенях стоит полицай с винтовкой, а она стреляет. Теперь пора перекинуться словечком со старыми хрычами. С вами я так долго возиться не намерен, — повернулся он к Мацею и Ядвиге, которые стояли, прислонившись к стене, не смея произнести ни слова.

— Дядя, еще одну минутку вы можете меня послушать? Можете? Я, конечно, испугался. Раз, как вы говорите, такой рисунок вышел, то вы уже ничем мне не поможете, но вы все-таки должны знать, что никто в этом не виноват. Никто, и я тоже. Пустите меня, и я покажу вам, откуда срисовал этот подсвечник.

— Куда тебя пустить?

— На еврейское кладбище.

— Потом захочешь, чтобы кого-нибудь из гроба вынули.

— Нет. На десятках плит вы увидите там такие рисунки.

— А тебе-то что до этого?

— Как — что? Разве мало мы носились по еврейскому кладбищу, играли там? Как хоронят греков, мне видеть не приходилось, а евреев… С сыном ксендза мы не раз прятались за деревьями и наблюдали, как они хоронят своих покойников. Теперь я понимаю, что это я запомнил рисунки на тамошних плитах. Если вы мне и теперь не верите, то поезжайте туда сами и посмотрите.

— Сдалось мне твое кладбище. Кому надо, тот уж как-нибудь дознается, откуда взялись твои жидовские художества. А если ты снова вздумаешь такую мерзость рисовать…

— Что я, сумасшедший?

Нарушевич задумался. Примирение таит в себе большую опасность. Это все равно что сидеть на бочке с порохом — того и гляди, взорвется. Приняв решение, он откинул щеколду, с силой ударил ногой в дверь и стремительно выскочил во двор. Вернулся быстро и привел с собой трех откормленных полицаев.