НЕ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ
Прошло немногим более получаса, как Берек положил телефонную трубку, когда в дверь его номера постучали и послышался неуверенный голос:
— Можно?
И вот они стоят лицом к лицу, и Шлок смотрит на знаменитого врача преданным взглядом. Со стороны вряд ли кому могла прийти в голову мысль, что судьбы этих людей так зловеще пересеклись.
— Заходите, пожалуйста, — пригласил его Берек.
— Спасибо! — расплылся гость в улыбке.
Первым заговорил Шлок:
— Я подумал, что коль нам суждено жить по соседству, незачем сидеть в одиночестве. Но сначала давайте познакомимся, — Шлок протянул Береку костлявую руку. — Меня зовут Натан Шлок, хотя мне приятнее, когда мое имя произносят по-еврейски, как моя мама: Нотэ. Слышите, как это звучит? Но-тэ! — Он провел рукой по отполированной до блеска лысине. — А в Штатах меня почему-то зовут Нэтн. Это плата за счастье проживать в Америке. А ваше имя? Бернард? Я не ошибся? Вероятно, правильнее будет Борух? Шутка сказать — Бо-рух! Это ведь имя знаменитого философа Спинозы. И его звали Борухом. Правда, был он безбожником, и еврейская община Амстердама подвергла его отлучению — херему. Он и в самом деле себе много позволял. Но и я всегда был и остаюсь сторонником политических и религиозных свобод. Вы со мной согласны?
Берек усадил Шлока и слушал молча, не перебивая. Было ясно, что «раскачивать» гостя ему не придется. Как раз перед посторонним человеком, к тому же врачом, Шлок будет разговорчив. Перебивать его не стоит, пусть говорит, рассказать ему есть о чем. Интересно, у каких родителей, в какой среде вырос этот человек. Берек смотрел на него и думал: да тот ли это Шлок, которого он запомнил по Собибору? Годы и болезнь изрядно его помяли. В лагере он казался Береку крупным, крепким, теперь же перед ним невысокий, дряхлый старик.
Шлок оседлал нос очками и пригладил жидкие волосы на затылке. Ему хотелось произвести благоприятное впечатление на врача. Спросив разрешения, он пересел к открытому окну и, вынув из портсигара сигарету, закурил и тут же принялся сипловатой скороговоркой рассказывать о себе, о своих болезнях так увлеченно, что позабыл об осторожности.
Если попытаться кратко изложить рассказ Шлока, опуская такие подробности, как то, что его дед ходил в собольей шапке, отец носил пальто с бархатным воротником, а мать молилась перед зажженными свечами в серебряных подсвечниках, то суть рассказа сводится к следующему.
…Шлоку недавно исполнилось шестьдесят семь лет. Родом он из Галиции, но вырос в Вене, куда его родители переехали незадолго до первой мировой войны. В австрийской столице жил дальний родственник матери по фамилии Футервейт. Упомянуть о нем следует хотя бы потому, что летом 1933 года он стал жертвой брошенной нацистами бомбы. Исполнителем этого террористического акта был Одилио Глобочник. Тот самый Одилио Глобочник, который со временем стал гаулейтером Вены, а затем главным руководителем «акции Рейнгард» в оккупированных гитлеровцами областях.
Футервейт помог отцу Натана — Рефоэлу Шлоку — поступить помощником к ювелиру. Большим специалистом по этой части отец не стал, но на жизнь зарабатывал.
От своего единственного сына он требовал лишь одного: чтобы тот хорошо учился, но особым усердием Натан не отличался. В старших классах он обзавелся дружком, оказавшим на него дурное влияние. В школьной футбольной команде Август был центрфорвардом. Натана он покорил богатырским ростом, крепкими мускулами, хладнокровием и самоуверенностью. Оба они увлекались футболом, часто убегали с уроков и слонялись по улицам, а вскоре Август втянул Натана в картежную игру и другие дела, о которых в старости лучше не вспоминать. И даже тогда, когда Август был задержан полицией по подозрению в изнасиловании школьницы, Натан сделал все, чтобы его вызволить. Он долго уговаривал свою мать, пока она не согласилась засвидетельствовать, что весь тот вечер ее сын и его школьный товарищ сидели у нее дома и готовили уроки.
— Так моя мать спасла этого негодяя, который потом… — и тут у Шлока вырвались слова, о которых он сразу же пожалел, — в 1942 году ее убил…
Услышав это, Берек не выдержал и спросил:
— Этот негодяй жив и поныне?
Шлок надолго задумался, как-то странно уставился на Берека, глаза его увлажнились, и из груди вырвался тихий, приглушенный стон:
— Не все ли вам равно, доктор?
Обострять отношения со Шлоком в намерения Берека пока не входило, но все же он возразил:
— Нет, не все равно. Я ведь не только врач, но и человек, и не считаю, что все то, что земля забрала, должно быть предано забвению. Вы, как я вижу, тоже не из тех, кто склонен забывать, тогда почему же после войны вы не пытались узнать об этом убийце, разыскать его?
Шлок побледнел. Слишком неожиданным для него был этот переход. Он снял очки в позолоченной оправе и стал медленно укладывать их в футляр. Теперь его глаза сверкали сухим блеском.
— После войны меня одолевали совсем иные заботы: у меня тогда болела голова о том, как бы прокормиться. Что и говорить, уничтожил он не только мою мать, а еще тысячи людей, а по-вашему получается, что рассчитаться с ним должен был один я… — Шлок снова надел очки и уже более спокойно продолжил: — Если вы еще не устали, я расскажу вам, что произошло дальше.
Берек хмурит брови. Пусть говорит, что хочет. Придет время, и он заставит Шлока рассказать о Собиборе, о «небесной дороге», утоптанной сотнями тысяч человеческих ног, об убийцах, нашедших приют в Южной Америке.
Шлок начал издалека:
— Еще до тридцатых годов, когда деньги упали в цене и дороговизна в Австрии росла с каждым днем, началась паника: люди стали уезжать из страны, где все труднее становилось прожить. В погоне за заработком австрийцы готовы были оставить насиженные места, бросить свой дом и годами нажитое имущество. Эмигрантом стал и мой отец. Он надеялся, что в Гамбурге ему повезет больше, чем в Вене. Почему именно там, а не в другом месте? Гамбург в то время был вольным городом. К тому же большой порт, крупный торговый центр, известный не только в Германии. На переезд в Гамбург у отца была еще одна причина: у него там было кое-какое знакомство. На первых порах он решил поехать один, без семьи, а его место в Вене должен был занять я. Хозяин мастерской дал на это свое согласие с условием, что в течение двух лет платить мне будет вдвое меньше, чем отцу. Вот так я и стал ювелиром. Работа мне нравилась…
У Шлока перехватило дыхание, и он надолго замолк. Зажатое в ладонях лицо его как бы съежилось. Должно быть, у него в голове ворочались тяжелые, как глыбы, думы. Рассказать все, как было, он не может, кое о чем надо умолчать, что-то опустить. А возможно, здесь сказалось его болезненное состояние. Еще в начале разговора Шлок показал Береку выписку из истории болезни. Лечить его Берек не намерен, но ознакомиться с диагнозом не помешает. Ясно, что Шлоку нужно немного передохнуть, и Берек сказал:
— Герр Шлок, отложим на время беседу. Я хочу предложить вам поужинать со мной. Ужин, правда, довольно скромный, но еда такая, что вам все можно, — трефного можете не опасаться. Давайте вымоем руки и сядем за стол.
— А-а-а… — Шлок махнул рукой. — Хотя я первый завел разговор об ужине, но, если уж по правде говорить, к еде я безразличен. Большим едоком я никогда не был, а в последнее время и вовсе меня на еду не тянет. Получается так, что я ем и меня что-то гложет. Вот так, дорогой доктор, но это разговор особый. Не буду себе и вам перед едой портить настроение, и о моей болезни поговорим после.
Стол, стоявший посреди комнаты, был так обильно уставлен яствами и напитками, словно Берек решил заметно пополнить дневную выручку ресторана. Кельнер наставил столько тарелок и тарелочек, бутылок, фужеров и рюмок, что хватило бы еще на несколько человек. Вначале они выпили немного виски и запили содовой со льдом. Берек попробовал кусочек необыкновенно вкусного кисло-сладкого мяса. Шлок медленно жевал зелень и не мог отвести взгляда от большой льняной салфетки, которой до этого была прикрыта еда. На салфетке было шестнадцать квадратов с темно-синими полосами по краям. В каждом квадрате рисунок: ветряная мельница, цветы, девочка и мальчик на фоне нидерландского пейзажа. В Голландии Шлок не раз видел такие салфетки и скатерти. Интересно, каким образом они оказались здесь, в Бразилии?
Берек удовлетворил его любопытство:
— Когда кельнер занес мне меню, он как бы между прочим спросил, откуда я прибыл, и тут же вернулся со скатертью и салфетками.
Самолюбие Шлока было задето:
— Где уж мне, герр Шлезингер, тягаться с вами, если вы позволяете себе платить за номер такие бешеные деньги. Мне тоже приносят все, что душа желает, но никому не придет в голову украсить стол приятной для меня скатертью. Хотя это, наверно, считается суетой сует.
Ну вот: ко всему Шлок еще и завистлив.
После ужина Шлезингер выразил желание ознакомиться с медицинской картой. И вот что там было сказано:
«В 1943 году вследствие телесных повреждений у больного оказалась травмированной правая лопатка. Пострадавший длительное время не обращал внимания на боли. В 1953 году на месте ушиба возникла опухоль, не поддававшаяся лечению. На основании результатов обследований (рентгеновских снимков, лабораторных анализов и др.), учитывая возможные тяжелые последствия, больному была предложена срочная операция. Свое согласие он дал только спустя девять месяцев. Лопатку пришлось удалить. Шов долгое время не заживал, рана кровоточила. Правая рука плохо действовала. В октябре 1977 года боли усилились, и было основание подозревать, что опухоль дала метастазы. Была предпринята новая операция. Диагноз — остеосаркома».
Пока Шлезингер читал заключение, Шлок пристально следил за ним, повторяя про себя слова заключения. Со стороны могло показаться, что они вдвоем читают один и тот же текст. Это неудивительно: больной знал его наизусть.
— Теперь вы видите, что я одной ногой уже на том свете? Как же мне быть? Другой на моем месте сказал бы: чем такая жизнь, лучше головой в омут, а я, как утопающий, хватаюсь за соломинку. Все еще на что-то надеюсь…
— Надеяться надо всегда. У меня создалось впечатление, что медицинское заключение писал не врач.
— Чтоб я так был здоров, вы угадали. Но с рентгеновских снимков и лабораторных исследований сделаны точные копии. Для вас, думаю, и этого достаточно.
— Как же все-таки к вам в руки попало это малограмотное заключение?
— За деньги. За доллары можно купить все и вся. Все, кроме здоровья.
Берека так и подмывало сказать, что Натан Шлок и Тереза Штангль мыслят одинаково, но спросил он о другом:
— О каких телесных повреждениях идет здесь речь? Не приложил ли к этому руку ваш бывший приятель?
— На это я могу вам ответить: и да, и нет. Но сперва я хотел бы услышать, что вы, доктор, можете сказать о моей болезни?
— Прежде всего должен вам напомнить, что онкология не моя специальность. Кроме того, делать поспешные выводы, тем более когда речь идет о серьезной болезни, — не в моих правилах. У себя дома я прежде всего посоветовался бы со своим коллегой — крупным специалистом в этой области.
— У вас в Голландии? Где только я не побывал за это время, а вы говорите, что в Нидерландах…
Шлезингер позволил себе пошутить:
— Не зря говорят: похож, как Голландия на Нидерланды. Должен вам сказать, что в Голландии иногда можно найти то, что в другой стране вряд ли найдете. — И без всякого перехода: — Кстати, правое плечо у вас немного ниже левого, но это почти незаметно.
Теперь уже Шлок нехотя улыбнулся:
— Как видите, на хорошего портного можно положиться скорее, чем на хорошего врача. Пиджак так искусно сшит, что он скрывает изъян. Поэтому я и не стал его снимать. С вашего разрешения я сниму пиджак и закончу свою историю.
— Пожалуйста, герр Шлок.
После того как Шлок поступил на работу к ювелиру, Август все еще продолжал встречаться с ним, стараясь, однако, чтобы никто не видел их вместе: то ли Август чувствовал себя неловко, то ли это действительно могло помешать его карьере. Ведь основой фашистской идеологии, ее сутью был расизм. Правда, после того как Глобочник убил Футервейта, национал-социалистская партия в Австрии была запрещена, но в подполье она развернула еще более активную деятельность. Годом позже последователи Глобочника только за одну неделю совершили сто сорок террористических актов.
Отец в каждом письме требовал, чтобы Натан с матерью без промедления выехали к нему. Многие немецкие евреи, и не только евреи, бросали свое имущество и бежали кто в Бельгию, кто в Голландию, кто во Францию. Шлоки же устремились в Германию, хотя дела у Рефоэла, или, как теперь его называли, Рудольфа Шлока, были не блестящи. Долгое время он ходил без работы — никуда его не принимали. Пришлось ему сменить профессию и стать стекольщиком.
Третий рейх вскоре стал страной погромов. Нацистские молодчики бесчинствовали вовсю: не проходило ночи без диких оргий, насилий и убийств. В витрины магазинов, окна домов летели булыжники. На стекло и стекольщиков был большой спрос. Рудольф Шлок обзавелся алмазом и стал ходить по улицам с ящиком на плече, высматривая, кому нужно вставлять стекла. Он считал, что ему повезло. Особенно удачными для него бывали дни, когда приходилось иметь дело с двойными рамами. Если уж в такие окна попадал камень, обычно вдребезги разбивались сразу оба стекла. О тех, кто кидал булыжники, он старался умалчивать. В чужие дела он никогда не вмешивался; пострадавших можно только пожалеть, но что поделаешь?
Конечно, нелегко в его возрасте тащить на себе тяжелый ящик со стеклом. Особенно трудно работать на высоте — между небом и землей: тут уж у него от страха тряслись поджилки. Зачем, черт побери, придумали многоэтажные дома?
При всем том Рудольф Шлок был даже доволен своей работой: в такие тяжелые времена у него есть заработок, и он даже может вызвать к себе семью. Только бы не было хуже.
Но худшее случилось. Среди бела дня шайка отпетых молодчиков выбила стекла сразу в нескольких еврейских домах. Людям, конечно, горе, но зато Рудольф обеспечен работой. И он поспешил туда, прихватив с собой полный ящик стекла. Не успел он толком разглядеть предстоящую работу, как двое дюжих парней схватили его ящик и разбили все стекла, пригрозив, что, если он не бросит свое занятие, они прикончат его на месте.
Таким образом, все его радужные планы лопнули как мыльный пузырь.
Три месяца Рудольфу нечем было платить за квартиру. Хозяин дома в счет долга отобрал у него скудные пожитки и выгнал на улицу. Ночевать ему приходилось где попало, укрываясь тряпьем. Дошло до того, что он готов был ходить по миру с сумой или же рыться в мусорных ящиках. И все же домой, в Вену, он ни за что не хотел возвращаться. Как только Эстер Шлок узнала, что муж ее остался без крыши над головой, но из Гамбурга уезжать не намерен, она собрала все, что с таким трудом удалось скопить, и отправилась с сыном в дорогу. Не могла же она допустить, чтобы ее муж бедствовал один на чужбине.