БЕЗ ТЕНИ СОЖАЛЕНИЯ

Тереза пристально смотрит Шлезингеру в глаза, привлекая его внимание, но что-то непохоже, чтобы он вникал в ее слова. Скорее всего, думает о своем. Но она все равно от него не отступится. Другого выхода у нее нет.

— Не раз, бывало, Густав говорил мне: «Тереза, давай уедем отсюда, из Бразилии», а я все не соглашалась. Год выдался хороший, можно сказать, удачный, наши личные отношения складывались почти так, как нам этого хотелось. Важно и то, что здесь проживает много немцев и австрийцев. Временами мне кажется, что я будто и не уезжала из фатерланда. Да и не так-то просто оставлять детей и внуков, даже Гросса, который часто бывает у меня дома. Вы, безусловно, меня понимаете, но вам важнее узнать побольше о Вагнере, что он за человек. Если вам скажут, что у него сильный характер, — не верьте этому. Так же, как неверно то, что теперь о нем пишут, будто вся его сила была в кулаке. Скорее можно было прийти в замешательство от одного его взгляда. Кое-кого и в дрожь бросало. Но мне, при всех его недостатках и противоречиях, он дорог. Никто не знает его так, как я. Он всегда нуждался в более твердой руке.

Да, да! Не удивляйтесь. Такой он человек, Вагнер. Ему нужно, чтобы рядом была более сильная натура, чтобы им руководили, а там он уже сам задаст тон, у него будут учиться другие. А погорячился он, узнав, что его преследуют, оттого, что его возбужденная фантазия нарисовала бог весть что, и он не совладал с собой. Меня здесь не было. Будь я на месте, он к комиссару полиции не пошел бы. Он мог бежать в соседнюю страну и там переждать, а при необходимости — податься куда-нибудь в другое место. И все те, которые теперь так возмущены его поведением, охотно ему во всем помогли бы. Вы меня понимаете? Те… — Она на мгновение осеклась, будто испугавшись чего-то, но тут же продолжала: — Одно то, что Вагнер потерял самообладание и пригрозил человеку, который якобы узнал его, что с ним рассчитаются, говорит о том, что сам он беспомощен, как ребенок.

Берек не выдержал:

— Фрау Тереза, мне, вероятно, в эти дела незачем вникать, все же хотел бы спросить, почему вы говорите «якобы узнал», если сам Вагнер не отрицал, что его действительно узнали?

— Ах да, вы того, Шмайзнера, имеете в виду? — заметила она недовольно. — Не забывайте, в какое время это происходило. Вы тогда были еще ребенком и не испытали того, что пришлось нам испытать. Это ваше счастье. Вы должны понять, что человек не хозяин своей судьбы и не всегда делает то, что хочет. Особенно в военное время. Тот, кто доверяет свидетелям на судебных процессах, никогда не будет объективным. Человек, у которого есть здравый смысл и хоть немного сочувствия к людям, не станет требовать, чтобы в старости понесли наказание за содеянное в молодости. И, кстати, почему, собственно говоря, эти процессы вас заинтересовали?

— О каких процессах идет речь?

— В Хагене, в Дюссельдорфе, я знаю, вы были.

Берека и до этого терзали сомнения, а после ее расспросов его раздражение и недовольство собой стали еще сильнее. Уж лучше бы он не приезжал сюда. Глядя на Терезу, сидевшую в старинном бархатном кресле, Берек запальчиво произнес:

— Был, да и кто мог мне запретить? На суде в Дюссельдорфе были и вы и выступали в качестве свидетеля. Я запомнил, как на вопрос судьи, знали ли вы, что ваш муж был комендантом Собибора и Треблинки, вы ответили, что узнали об этом только после его ареста. Мне интересно было слушать всех свидетелей, выступавших в суде. Это вполне объяснимо. У меня, человека, выросшего после войны, события тех лет не укладываются в голове. Я этого не могу понять ни умом, ни сердцем. Поэтому меня особенно интересуют факты. Только факты.

Такой ответ вполне устроил Терезу и рассеял ее опасения. Так же примерно рассуждал и Гросс, но это не повлияло на их отношения. «Выбор жизненного пути, — сказал он ей, — вечная проблема. Одни предпочитают всегда и везде оставаться порядочными людьми даже тогда, когда это грозит им бедами, а то и гибелью, другие же ради своего благополучия готовы на все, — вплоть до согласия шагать по трупам». По существу ту же мысль, только в другом изложении, она услышала от Шлезингера. Важно, что он проявил свое истинное лицо, и Тереза задает ему вопрос, который недавно ей задал зять:

— А если сама природа запрограммировала человека таким?

— Даже если допустить такое, и тогда это никого не освобождает от ответственности. Давайте лучше, фрау Тереза, об этих вещах больше не говорить. Я — врач, и разговор со мной ведите как с врачом.

Слова Шлезингера произвели впечатление на Терезу: кажется, этот доктор оправдает ее надежды. Никому из тех, кто опасается, что Вагнер может его выдать, не удастся перетянуть на свою сторону Шлезингера и использовать его в своих целях. Что до официального суда, можно рассчитывать на благоприятный исход, а там они с Густавом сумеют перебраться в другое место и спокойно доживать свои дни.

— Хорошо, хорошо, — отозвалась она с готовностью, — пусть будет по-вашему. Для меня теперь важно, чтобы Вагнеру поставили правильный диагноз и лечили его соответствующими лекарствами и в нужных дозах. Вы меня поняли?

— Важнее, чтобы вы меня правильно поняли. Не видя пациента, я лишен возможности установить, чем он болен, и, как вы сказали, назначить соответствующие лекарства.

— Милый мой доктор, что же мне делать? — произнесла она умоляюще.

— В тюрьме имеется врач. Поговорите с ним.

— Это исключено, — разочарованно махнула она рукой. — Я эту мысль напрочь отбросила. В ближайшие дни его переведут в столицу, в город Бразилиа. Я заинтересована, чтобы это произошло как можно скорее. Что собой представляет тамошний эскулап — я знаю еще по тому времени, когда там сидел Штангль. Дело осложняется тем, что встретиться и поговорить с врачом или еще с кем-либо из тюремных чиновников могу не я одна. В печати появились статьи с требованием, чтобы полиция разыскала друзей Вагнера, которые могут учинить расправу над узнавшим его свидетелем. Названы организации и лица здесь, в Бразилии, и за рубежом. Среди них — сын Эйхмана и даже Менгеле, которого Густав давно уже в глаза не видел. За Менгеле, как вы понимаете, мне особенно тревожиться не приходится. Человек он с головой. Не зря же окончил два факультета — медицинский и философский. На одном месте он долго не задерживается, но вот Густав… Теперь вы понимаете, кого он задел? Если надо, они могут заплатить куда больше, чем я. К тому же их боятся, а кто я? Вы, только вы один в силах мне помочь. Я верю, что, как только Густава переведут в Бразилиа, вы сможете его навестить и при необходимости оказать ему медицинскую помощь или хотя бы посмотреть, как и чем его лечит тюремный врач. Соответствующего разрешения я добьюсь, и вам ничего для этого делать не придется. Вам ясно?

— Не совсем. Все должно делаться на законном основании. Лечить кого-либо в тюрьме мне раньше не приходилось. И если я иду на это, то только при условии, что не вы, а тюремный врач пригласит меня как бы на консультацию.

— Герр Шлезингер, в здешних порядках я разбираюсь неплохо, так что можете на меня положиться. То, что вам кажется маловероятным, в действительности дело решенное. Десятки журналистов из разных стран уже знают, что Вагнер намерен устроить пресс-конференцию. Будут у него и другие встречи. Большой интерес к нему проявляют эксперты по особо важным ценностям. Им теперь известно, что в свое время Густав ведал мастерскими, где готовили к отправке в рейх конфискованное имущество. Под давлением внешних сил эти эксперты пользуются большими правами. Они попытаются добиться своего, и надо внушить Вагнеру, чтобы он вел себя с ними сдержанно и разумно. Я это знаю потому, что эксперты беседовали и со Штанглем. Франц отвечал им обдуманно, коротко и спокойно. Густав же очень спесив. Он не терпит, когда кто-то позволяет себе даже намек на иронию или насмешку по отношению к нему. Если его не предостеречь, он может натворить глупостей. Мне сказали, что один из иностранцев психолог или психиатр, и ему ничего не стоит усыпить и таким образом ослабить, а то и вовсе парализовать волю. В тюрьме применять гипноз запрещено, и я договорилась, что встреча с психиатром состоится только в присутствии моего личного врача, я имела в виду вас. У Вагнера больное сердце, и с ним всякое может случиться. Так что я на все готова, лишь бы вы согласились помочь ему.

Берек еще колебался, не знал, на что ему решиться. С самого начала ему противно было слушать ее болтовню. Штангль, Вагнер и Тереза — ничего себе компания! Его бы не удивило, если бы она попыталась выведать что-либо у него, а о себе умолчать, произошло же обратное. Неужели она не понимает, что ее откровенность не менее опасна, нежели угроза Вагнера, что его друзья за него заступятся и расправятся со свидетелем? Чем, собственно говоря, он, Берек, завоевал ее доверие, и она говорит с ним куда более откровенно, чем он надеялся? Неужели на нее так повлиял арест Вагнера, что ей кажется — самое худшее уже свершилось. Правда, и без нее нетрудно догадаться, что Штангль и Вагнер были связаны не только с теми, кто бежал из Германии, но и с новоявленными нацистами. Оба они безусловно знали новые фамилии бежавших, их адреса, пароли. Кое-какие из этих тайн, видно, известны и Терезе. Но как связать то, что, с одной стороны, она была среди немногих допущенных на празднование дня рождения Гитлера, а с другой — с такой легкостью назвала Менгеле и упомянула об экспертах, разыскивающих награбленные убийцами драгоценности.

Как Тереза поведет себя с ним дальше — сказать трудно, но ясно одно: он не должен отказываться от ее предложения. Тереза сидит молча — сидит и ждет. То, что он задумался, прежде чем дать ей окончательный ответ, кажется ей естественным. Берек спрашивает:

— Как у Вагнера протекает болезнь сердца и давно ли она у него?

— Точно я вам не скажу, но думаю, что это началось после того, как взяли Штангля. Он испытывал боли при ходьбе, при физических нагрузках и особенно когда нервничал. К врачам он не хотел обращаться. Постепенно приступы становились реже и почти прекратились. Но за последнее время они участились, в основном по ночам, во сне. Боли были до того сильными, что он лежал в испарине с широко раскрытыми глазами. На этот раз он всерьез испугался и обратился к врачу. Давали ли ему нитроглицерин? Да, герр Шлезингер, и, когда он его принимал, боли обычно быстро проходили. Электрокардиограмму ему делали, но что она показала, не знаю. Если бы был инфаркт, я бы знала. Что же вы молчите, герр Шлезингер? Как вы думаете, болезнь серьезная, опасная?

— Полагаю, что серьезная, но все зависит от того, как она будет развиваться дальше. У таких больных часто бывают инфаркты и другие осложнения.

— Если я вас, доктор, правильно поняла, он может неожиданно умереть?

— И такое случается, особенно если кровяное давление высокое и нет надлежащего лечения.

Ответ Берека не на шутку напугал ее.

— Не может ли случиться, что ему умышленно назначат не то лечение или применят опасные для него средства? Так ведь недолго и отравить.

— Этого я не знаю. В таких случаях судебным экспертам нетрудно установить факт отравления. Но должен вам сказать, что подобные вещи делаются куда проще и с меньшим риском быть обнаруженным. В латыни есть такой термин «плацебо», что означает «ничтожно малое». Так вот, вместо того чтобы дать больному те лекарства, которые записаны в истории болезни — сосудорасширяющие препараты и другие, — прибегают к плацебо: делают уколы, дают таблетки или порошки, но содержат они, скажем, питьевую соду, сахар. Вреда от них никакого, но и нужной помощи больной вовремя не получает. Это называется пустышкой.

Не думайте, фрау Тереза, что плацебо вещь запретная или придумана с преступной целью. В лечебных учреждениях, где испытывают новые лекарства, иногда без этого не обойтись. Обычно такие средства изготавливаются в лабораториях этих же лечебных учреждений.

Вы хотите знать о дозировке. Конечно, и это весьма важно. Даже в обычных больницах истории болезни доступны только для медицинского персонала. Если вы допускаете, что тут может быть замешана рука злоумышленника, то выписано будет все правильно, а на самом деле больной получит ничтожно малую дозу или же, наоборот, дадут лекарства в значительно больших количествах, что может привести к осложнениям. Чтоб это стало причиной остановки сердца — такого я не слыхал.

— Герр Шлезингер, вы даже себе представить не можете, как я вам благодарна, вам и Гроссу, за то, что он рекомендовал мне вас. Можете не сомневаться, что выразится это не в одних словах. «Плацебо», «осложнения» — все эти ухищрения, как бы мудрено они ни были задуманы, врагам Вагнера осуществить не удастся. Густав будет принимать только те лекарства, которые я ему передам. Вас я попрошу их прописать и объяснить ему, как их следует принимать. Прослушать его сердце, измерить ему давление — такая возможность у вас будет. Во время встречи с экспертами тюремного врача не будет. С ним я сумею договориться. Он из тех, что так и смотрит тебе в руки. Единственное, о чем я вас попрошу, при случае сказать Густаву от моего имени, чтобы он не принимал близко к сердцу всякую чепуху и не обращал внимания на то, что пишут в газетах. Не только Польше или Израилю, но даже ФРГ или Австрии его не выдадут ни в коем случае. Я вижу, вы качаете головой, и, как я понимаю, вы с самого начала отказываетесь выполнить мою просьбу. Что ж, мне это говорит о вашей прямоте и честности. Другой на вашем месте поступил бы так, как считает нужным, а я бы меж тем напрасно на него рассчитывала.

Герр Шлезингер, Вагнер мне бесконечно дорог, я должна его спасти и для этого пойду на все. Извините, я задержу вас еще на несколько минут и расскажу то, что другому, даже самому близкому человеку, не стала бы рассказывать. Тридцать с лишним лет над Вагнером неслыханно издевались, и все из-за меня. Не понимаете? С тех пор как Штангль на мне женился, он своего соперника от себя не отпускал. Франц полагал, что так для него безопаснее. Даже в отпуск они уходили в одно и то же время. Лишь после того, как суд в Дюссельдорфе вынес приговор, то есть перед самым концом, мой муж отменил распоряжение, по которому я не вправе была пользоваться остающимися после его смерти имуществом и фамильными ценностями. Штангль всегда мог наказать Вагнера, Вагнер Штангля — никогда. Не будь Франца, Густава, а заодно и меня сжили бы со света. И дети мои, едва они повзрослели, были преданы больше отцу, чем мне. Вам может показаться, что без помощи Штангля Вагнеру не стать бы высокопоставленным функционером СС? Это не так. Они могли бы служить в разных ведомствах, но должности, скорее всего, занимали бы одинаковые.

Извините, пожалуйста, за то, что я вас задержала. Надеюсь, вы не злоупотребите моим доверием, и все мною сказанное останется между нами. До свидания, герр Шлезингер!

В зал вбежала внучка Терезы — девочка лет семи-восьми, сияющая, счастливая, — симпатичный, ухоженный ребенок. На Берека повеяло детским теплом, но это длилось мгновение. Сколько довелось ему видеть детей, жизнь которых была оборвана, детей, так и не ставших взрослыми…

Берек вышел за ограду, и вздох облегчения вырвался из его груди. От всего пережитого за день он чувствовал себя разбитым. Тереза оказалась совсем не такой, какой он ее себе представлял. За те несколько часов, что он провел в ее обществе, он ни разу не обнаружил в ней ни малейшего признака раскаяния. Она занята только собой, и до других ей дела нет. Его все подмывало спросить у нее, признает ли она, что Штангль и Вагнер не только убивали людей, но и присваивали драгоценности, отнятые у жертв? Вполне возможно, что подобный вопрос нисколько не смутил бы ее.

Первым делом он позвонил Гроссу, и они условились встретиться на углу, возле отеля.

— Есть ли что-нибудь новое? — нетерпеливо спросил. Гросс.

— Есть.

Гросс выжидательно посмотрел на Берека.

— Оказывается, у Менгеле имеются два диплома.

— А то, что Менгеле родом из Гинцбурга, она, очевидно, сообщит вам в другой раз. Но дело не в этом. Все равно это не пустые разговоры. Фрау Тереза не бросает слова на ветер. Если она это вам сказала, значит, не без умысла. Когда Штангля посадили, распространился слух, что его супруга ничего не имела против, чтоб его на законном основании убрали с дороги. Тереза тогда потребовала, чтобы в печати была названа фамилия эсэсовца, который за вознаграждение в семь тысяч долларов выдал Штангля. Штангля обвинили в том, что он уничтожил семьсот тысяч человек, и его партайгеноссе — товарищу по партии — захотелось получить не меньше хотя бы одного цента за каждого убитого. Защищая Вагнера, она действительно готова пойти на все. Вы случайно не обратили внимание, что она часто употребляет слова «Вы понимаете?». Не улыбайтесь. Это важно. В этом есть свой смысл.

— Обратил внимание. Я, как мне кажется, догадываюсь, какой смысл она в это вкладывает.

— В таком случае вы с ней справитесь и без моей помощи. Ну, а теперь вам не помешает освежиться. У нас даже в самом холодном месяце, в июле, когда температура обычно не опускается ниже двадцати градусов тепла, без этого не обойтись. А потом — в ресторан. Если хотите, можем поехать в японский квартал и отведать там экзотические блюда. Что же вы молчите? Приказывайте, я в вашем распоряжении. Свой разговор с Терезой сможете обдумать лежа в постели. Я, например, всегда так поступаю: лежу с закрытыми глазами и вижу все так отчетливо, будто это происходит сию минуту. Тогда я могу лучше оценить происшедшее и предусмотреть возможные последствия. Правда, в таких случаях в голову лезут и всякие посторонние мысли, но при вашем характере, думается мне, вы сможете от них отмахнуться.

— На этот раз, герр Гросс, вы ошибаетесь.

— Если бы только на этот раз! Со Штанглем я был давно знаком, и до его ареста мне в голову не приходило задуматься над его прошлым. О нем нельзя было сказать, что он человек слишком откровенный, но и замкнутым его нельзя было назвать. Ко мне он впервые обратился с просьбой порекомендовать ему хорошего переплетчика. Как многие его соотечественники, живущие в Бразилии, он интересовался мемуарами, историческими записями бывших генералов и дипломатов третьего рейха. Такого рода литературу здесь можно приобрести почти в каждой книжной лавке. Удивило меня лишь одно обстоятельство: переплеты для своих книг он заказывал дорогие — с серебряными застежками, с золотым тиснением — и щедро платил за работу. Тут я понял, что этими книгами он дорожит настолько, что хочет сохранить их для потомков. После смерти Штангля Тереза стала еще более словоохотливой, но рассказала она о нем и о Вагнере очень немногое из того, что нам хотелось бы узнать.

Под аркой крытой галереи они прошли из одного двора в другой. Двадцатидолларовый номер, который Берек снял в гостинице, выходил окнами во двор. Им принесли свежее пенистое пиво. Есть не хотелось. Они с удовольствием просидели бы допоздна, но Береку нужно было отдохнуть.

Говорят: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, но на этот раз все произошло на удивление быстро. Все, о чем говорила Тереза, начало сбываться. Вагнера посадили во вторник, тридцатого мая, а три дня спустя, в пятницу, его перевели в столицу, в Бразилиа. Тереза в сопровождении своего адвоката, Флаэно Дронке, прибыла туда несколькими часами раньше и остановилась в доме, который она сняла на длительный срок. На рассвете она позвонила Шлезингеру.

Фрау Тереза? Из Бразилиа? — он был удивлен. Как это ей удалось так быстро туда добраться? Она попросила Берека как можно скорее прибыть в столицу. Следствие и сбор материалов против обвиняемого будут, надо думать, еще долго длиться, но до встречи с экспертами остались не дни, а считанные часы.

Берек быстро оделся, сложил вещи и направился к выходу. Вполне возможно, что звонок Терезы ему на руку. Есть смысл в том, чтобы он был там, где назревают события.