Глава 22. Эволюционное ученее Дарвина. Классический дарвинизм

22.1. Эволюционное учение Ч. Дарвина и модель искусственного отбора

В отличие от своих предшественников, применявших умозрительные построения и обобщения, опираясь, главным образом, на довольно скудную в то время научную литературу, Ч. Дарвин как естествоиспытатель формировался не в библиотеке, а в непосредственном контакте с живой природой. Его кругосветное плавание на корабле «Бигль», продолжавшееся более пяти лет, было плодотворно использовано для накопления исследовательского опыта и по существу сформировало естествоиспытательскую сторону научного творчества Дарвина. Разнообразные материалы, привезенные из экспедиции, дали обильную пищу для размышлений, итогом которых явилась основополагающая идея биологической эволюции.

Первым исходным моментом для выдвижения этой идеи стали труды Ч. Лайеля, с которым у Дарвина было много общего, в том числе и сбор материалов для теоретических выводов в ходе путешествий. Перед отправлением в кругосветное плавание Дарвин успел приобрести и взять с собой первый том книги Лайеля «Основы геологии». Она стала его настольной книгой и предопределила многое в его научных изысканиях. В дальнейшем Дарвин постоянно переписывался с Лайелем, подружился с ним и пользовался его советами. Размышляя над происхождением видов, Дарвин использовал выводы Лайеля о постепенном формировании геологических образований в течение чрезвычайно длительных периодов времени. Виды также, в соответствии с концепцией Дарвина, формируются путём медленных последовательных изменений в течение длительного времени в соответствии с принципом «природа не знает скачков».

Вторым исходным интеллектуальным «зерном», из которого выросла дарвиновская теория эволюции, явилась аналогия между сознательной деятельностью человека по искусственному отбору животных с полезными для человека признаками и созидательным действием эволюции по естественному отбору живых существ с полезными для их выживания признаками. Показав селективную роль естественного отбора в дикой природе, Дарвин вскрыл важнейший механизм эволюции.

Встречаясь с английскими скотоводами, Дарвин интересовался методами, которыми они пользуются для разведения овец и поддержания породы. На эти вопросы следовал простой ответ: «Мы отбираем на племя самых лучших животных, а тех, что похуже, пускаем на мясо».

Аналогия между искусственным и естественным отбором была достаточно прямой: выживают и дают потомство наиболее жизнеспособные живые существа, а те, что не выдержали конкуренции в дикой природе, не выживают, не оставляют потомства, не участвуют в дальнейшем процессе воссоздания жизни и становятся пищей для других видов. На модели искусственного отбора особое значение стало придаваться принципам отбраковки, которая стала рассматриваться и как поставщик позитивных качеств.

Суть искусственного отбора заключается в отборе людьми для последующего размножения только тех особей, которые отвечают каким-то человеческим целям и потребностям. Именно такие особи и попадают в категорию «лучшие». Такой отбор проводился в животноводстве в течение всей цивилизованной истории человечества и закрепил у животных признаки, непригодные для выживания в естественных условиях. Если у диких животных полезные признаки образуются с участием постоянной тренировки необходимых для выживания качеств, то домашние животные получают свои признаки за счёт исключительно отбора для размножения. Это обстоятельство наложило отпечаток на теорию Дарвина, поскольку принцип тренировки был расценен как несущественный, как второстепенная составляющая борьба за существование, и стал рассматриваться как устарелое положение из арсенала ламаркизма.

Третий исходный момент также был связан с литературным источником. Создавая первоначальный набросок своей теории, Чарльз Дарвин опирался на весьма спорную концепцию священника Томаса Мальтуса, который в своём «Трактате о народонаселении» утверждал, что рост человеческого народонаселения происходит в геометрической прогрессии, в то время как рост средств к обеспечению жизнедеятельности – только в арифметической. В результате этой естественной перенаселённости, по Мальтусу, возникает нищета, безработица, борьба за «жизненное пространство» и прочие проблемы человеческой цивилизации. Одним из важных средств для решения этих проблем Мальтус считал регулирование рождаемости. Несмотря на явную мифологичность некоторых своих объяснений, Мальтус явился одним из предшественников современной экологии и экологического истолкования всемирной истории. А эта заслуга, возможно, перевешивает очевидные недостатки мальтузнанства.

Дарвин увидел в трактате Мальтуса наиболее рациональную его сторону: он понял, что рост «населения» любых живых существ, их видов и популяций очень быстро привёл бы к перенаселению, если бы не сдерживался некими неблагоприятными факторами, и, прежде всего, – недостатком питания. Исходное зерно дарвиновской теории эволюции земной жизни заключалось в мысли о том, что все виды живых организмов имеют тенденцию к размножению в геометрической прогрессии, но выживает и достигает зрелости лишь ограниченная, как правило, очень небольшая часть потомства. Эта мысль и послужила исходным моментом для создания теории эволюции путём естественного отбора.

Заимствовав у Мальтуса идею об избыточном населении, Дарвин выявил роль «перепроизводства» живых существ как фактора, побуждающего к постоянной борьбе за выживание. Эта никогда не прекращающаяся конкуренция за существование и оставление потомства приводит к благотворным изменениям в составе её участников: в этом постоянном соревновании, в котором ценнейшим призом является жизнь, побеждают в большинстве случаев наиболее жизнеспособные. Соответственно, четвёртым отправным пунктом дарвиновского учения стала аналогия с рыночной конкуренцией, выразившаяся в принципе конкуренции за выживание, или, по дарвиновской терминологии, борьбе за существование.

Механизм выживания наиболее конкурентоспособных в процессе рыночного саморегулирования был раскрыт и описан выдающимся английским экономистом, одним из основателей классической политэкономии Адамом Смитом. Смит показал, что в рыночной экономике каждый её субъект, стремясь к собственной выгоде, работает на общее благо. Этот принцип был перенесен Дарвином для объяснения эволюции живой природы и плодотворно использован при обосновании дарвиновской модели эволюционных процессов.

Основные положения этой теории эволюции были сформулированы Дарвином в 1859 г., т. е. через 50 лет после опубликования концепции Ламарка. К фундаментальным факторам эволюции Дарвин и его последователи относили изменчивость, наследственность и естественный отбор. Важное место отводилось и борьбе за существование. Формирование новых видов, по Дарвину, происходит не путём последовательной выработки полезных качеств в процессе тренировки, а в результате случайной изменчивости, при которой сохранение полезных для выживания качеств осуществляется путём выживания лишь наиболее приспособленных особей, обладающих такими качествами и получающих возможность оставить потомство с передачей своих наследственных признаков. Все остальные, не выработавшие таких качеств и не выдержавшие испытания эволюцией особи убираются из процесса эволюции и не оставляют достаточного для воспроизведения их наследственных качеств потомства.

Весьма характерно, что среди теоретических источников теории Дарвина не нашлось места фундаментальным трудам Ламарка. Дарвин вообще в период подготовки своего главного труда читал Ламарка и был знаком с его идеями лишь по переведенной на английский язык «Биографии» Этьена Жоффруа де Сент-Илера, написанной его сыном Исидором.

Дарвин безусловно выделяет Ламарка среди других натуралистов, но не как своего выдающегося предшественника, а как естествоиспытателя, первым отстаивавшего воззрение, что «все виды, включая человека, произошли от других видов…, что все изменения в органическом мире, как и в неорганическом, происходили на основании законов природы, а не вследствие чудесного вмешательства» (Дарвин Ч. Происхождение видов путём естественного отбора – М.: Тайдекс Ко, 2003 – 496 с., с. 12).

Выдвигая идею естественного отбора как определяющего фактора эволюции жизни, Дарвин первоначально весьма скептически относился к факторам и причина морфофизиологических изменений, изложенных Ламарком. «Что касается причин, вызывающих изменения, – писал Дарвин, – то он приписывал их отчасти непосредственному воздействию физических условий жизни, отчасти скрещиванию между существующими уже формами, но в особенности упражнению или неупражнению органов, т. е. результатам привычки… Но он верил также в существование закона прогрессивного развития, а так как в силу этого закона все живые существа стремятся к совершенствованию, то для объяснения существования в настоящее время и простейших форм он допускал, что они и сейчас появляются путём самозарождения» (Там же).

Дарвин очень чётко выделяет все слабые места трудов Ламарка – закон прогрессивного развития, установленный Творцом и обусловивший всеобщее стремление живых существ к совершенствованию, представление о самозарождении простейших из неживой материи, сведение факторов эволюции к воздействию среды, скрещиванию и тренировке органов при полном непонимании ведущей роли естественного отбора. «Любопытно, – замечает Дарвин, – в каких широких размерах мой дед, Эразм Дарвин, в своей «Зоономии», появившейся в 1794 г., предвосхитил воззрения и ошибочные основания взглядов Ламарка» (Там же).

Дед Дарвина Эразм, между тем, в поэме «Зоономия» предвосхитил не только воззрения и ошибочные основания взглядов Ламарка, но и некоторые представления о естественном отборе своего внука. В дальнейшем, столкнувшись с рядом трудностей в применении своих представлений о естественном отборе к сложнейшим процессам эволюции жизни, Чарльз Дарвин признает правоту Ламарка в вопросе об эволюционном значении тренировки органов и даже предложит гипотетический механизм пангенезиса, призванный обосновать возможность наследования приобретенных в жизненном процессе изменений. В этом вопросе Дарвин станет большим ламаркистом, чем сам Ламарк. Но при этом он останется Дарвином – основоположником эволюционной теории, которая шла в постижении эволюционных процессов гораздо дальше Ламарка, преодолела множество предрассудков Ламарка, предложила системное видение эволюции, которое продолжает сохранять актуальность в наше время и обладает вечной не только в естественнонаучной, но и культурно-мировоззренческой ценностью.

Будучи единомышленником и даже прямым последователем Ламарка в вопросе об изменяемости видов, об их происхождении, подобно разновидностям, от других видов, Дарвин коренным образом отличается от Ламарка при ответе на вопрос, как формируются виды, «почему бесчисленные виды, населяющие этот мир, изменялись таким именно образом, что они приобретали то совершенство строения и взаимоприспособления, которое справедливо вызывает наше изумление» (Там же, с. 22). Главное открытие Дарвина при ответе на этот судьбоносный для развития биологической науки вопрос состоит в выявлении роли естественного отбора как основного фактора, который вызывает вымирание менее совершенных и менее приспособленных форм жизни, обусловливая переживание более совершенных и приспособленных путём расхождения признаков. Тем самым именно естественный отбор по Дарвину выступает в качестве фактора эволюции, направляющего и морфофизиологический прогресс (т. е. градации по Ламарку), и приспособительное развитие (по Ламарку – отклонения, вызванные постоянным употреблением и тренировкой органов). При этом Дарвин считает естественный отбор «самым важным, но не исключительным фактором изменения» (Там же, с. 24). Это открывает перспективы для изучения других факторов, и не только наследственности, изменчивости и борьбы за существование (которая в общей теории эволюции обобщается и рассматривается как конкуренция мобилизационных структур), но и принятых в качестве гипотезы ламарковских факторов – тренировки органов и наследования её результатов в большом множестве поколений.

Дарвин нигде полностью не отрицает возможности существования и направленного действия ламарковских факторов. Напротив, он много раз заявляет о высокой вероятности эволюционного значения этих факторов, и как только теория естественного отбора сталкивается с затруднениями, Дарвин сразу же выносит на первый план действие тренировки органов и наследования благоприобретенных признаков, стремясь, однако, вписать их в предложенный им механизм наследственности и изменчивости, поставив в зависимость от действия естественного отбора.

Лишь после того, как его собственный труд «Происхождение видов» пробудил интерес к творчеству Ламарка и других трансформистов как предшественников эволюционного мировоззрения, Дарвин дважды проштудировал «Философию зоологии» и был ею полностью разочарован. В одном из писем Лайелю Дарвин весьма резко упрекает его за сближение своей эволюционной теории с теорией Ламарка. Он пишет:

«Вы считаете мои воззрения видоизменённым учением Ламарка… Представлять дело в таком виде, в каком Вы его себе представляете, значит вредить приёму теории, так как Ваша точка зрения ставит взгляды Уоллеса и мои в связь с книгой, которую я после двукратного внимательного чтения должен признать жалкой книгой и из которой, к своему величайшему изумлению, ничего не мог вынести».

Однако в последние годы Дарвин под влиянием критики приходит к явному осознанию необходимости дополнить своё эволюционное учение принципами, сформулированными и отстаиваемыми Ламарком. Уже в письме Морицу Вагнеру от 13 октября 1876 г. он пишет: «По моему мнению, я сделал одну большую ошибку в том, что не признал достаточного влияния прямого воздействия окружающего, т. е. пищи, климата и пр., независимо от естественного отбора» (Дарвин Ч. Избр. письма – М.: «Иностранная литература», 1950 – 683 с., с. 247).

В письме к Немайеру от 9 марта 1877 г. Дарвин выразился ещё более недвусмысленно: «Теперь не может быть сомнения, что виды могут сильно изменяться под непосредственным воздействием окружающей среды. В какой-то степени извинительно, что я ранее не подчёркивал этого в «Происхождении видов», поскольку наиболее яркие примеры были замечены уже после опубликования книги» (Там же, с. 315).

В определённые моменты жизни Дарвин упрекал себя за увлечённость идеей естественного отбора, которая мешала ему видеть и учитывать всё многообразие факторов эволюции. Так, в письме выдающемуся английскому философу Иеремии Бентаму от 22 мая 1863 г. Дарвин признаётся, что «вера в естественный отбор принуждена в настоящее время опираться на общие соображения». Пока во всей совокупности не воспроизведены факторы и конкретика изменения видов, знания в теории эволюции вынуждены подкрепляться научной верой – верой в естественный отбор.

Соответственно в шестом издании «происхождения видов» Дарвин вставляет чёткую формулировку основного постулата своей теории эволюции: «Виды изменялись главным образом благодаря естественному отбору многочисленных последовательных слабых благоприятных вариаций. Способствовало этому унаследование результатов употребления и неупотребления органов».

Главным преимуществом теории Дарвина перед всеми трансформистскими теориями предшествующих натуралистов и перед эволюционной теорией Ламарка является понимание того, что приспособление к среде, к объективным обстоятельствам окружающего мира осуществляется у любых живых существ и их видов не прямо и непосредственно (как у Этьена Сент-Илера) и не только при посредстве употребления и тренировки органов (как у Ламарка), а под действием естественного отбора.

Именно с таких позиций Дарвин подходит к решению проблем эволюционного значения прижизненной активности живых существ, и в этом заключается главное преимущество его эволюционной теории перед всеми видами ламаркизма и всеми альтернативными моделями изменения видов. Однако в понимании эволюционной работы Дарвин продвинулся не дальше Ламарка, что и обусловило неизбежность постоянного возвращения к проблемам биологической работы в их ламарковской постановке. То обстоятельство, что биологическая работа охватывает все приспособительные реакции организма в том числе и в аппарате наследственности, привычное употребление или неупотреблением органов, и то, что она оказывает самое существенное воздействие на естественный отбор, что в конечном счёте именно она, а не исходные наследственные изменения образует конкурентные преимущества, поддерживаемые отбором, совершенно не учитывалось Дарвином, а тем более – Ламарком.

Колоссальное превосходство теории Дарвина над теорией Ламарка обнаруживается уже с первой главы «Происхождения видов», где Дарвин рассматривает изменения видов под воздействием одомашнивания. Как и Ламарк, Дарвин обращает внимание прежде всего на масштаб изменений, претерпеваемых животными и растениями при одомашнивании, поскольку их разновидности часто больше отличаются между собой, чем виды в естественных условиях. Но учёт факторов, которые обусловливают эти изменения, и объяснительная сила теории Дарвина настолько же превосходят теорию Ламарка, насколько эта последняя превосходит теории всех предшествовавших натуралистов.

Прежде всего, Дарвин опирается на положение Эндрю Найта о том, что изменения видов при одомашнении связаны с избытком пищи, поставляемой человеком на основе его трудовых усилий. Это обстоятельство полностью изменяет среду, в которой развиваются домашние животные и культурные растения, и которая характеризуется высокой концентрацией особей на ограниченном пространстве. Жизненные условия действуют непосредственно на всю организацию животных и растений, а косвенно – на их репродуктивные системы.

Наряду с природой условий на изменение живых существ действует также природа их собственных организмов, которая обладает способностью производить самые различные изменения при сходных условиях. Это означает, что каждый организм обладает собственной внутренней активностью, обусловленной его строением и в свою очередь обусловливающей его изменения под действием тех или иных условий. Изменения осуществляются через влияние на потомство, которые могут быть определёнными или неопределёнными. Дарвин вводит понятия определённой и неопределённой изменчивости. Неопределённая изменчивость может приводить к самым различным изменениям под воздействием строго определённых условий.

Различные виды обладают различной способностью плодиться и размножаться в неволе, что создаёт ограничения для их одомашнения. Дарвин отмечает, что воспроизводительная система многих растений и животных поражается бесплодием в неволе вследствие неуловимой для нас причины. Между тем бесплодие в неволе (в зоопарке или в домашнем хозяйстве), безусловно связано с резким изменением характера и содержания биологической работы организма, обречённостью на сытое безделье, что влечёт за собой отсутствие употребления и соответствующую дезорганизацию воспроизводительной функции зачастую при нормальном функционировании половой системы. Эти примеры как нельзя убедительнее опровергают утверждения тех биологов, которые считают, что биологическая работа соматической части организма (то есть всего тела в целом) никак не влияет на работу воспроизводительной системы.

Сам Дарвин очень далёк от позиции в этом вопросе тех, кто называет себя неодарвинистами. Он приводит целый каскад примеров передачи по наследству последствий изменения привычек и упражнения или неупражнения органов, ещё более убедительных, чем те, что приводил Ламарк. К числу этих примеров относится изменение периода цветения у цветковых растений, перенесенных в иные климатические зоны, уменьшение костей крыльев и увеличение костей ног по отношению ко всему скелету у домашней утки по сравнению с дикой, резкое увеличение вымени у коров и коз благодаря постоянному упражнению этих органов в тех странах, где этих животных обычно доят, наконец, обвислость ушей всех длинноухих домашних животных вследствие неупражнения ушных мускулов, так как этим животным не приходится вслушиваться в шумы окружающей природы, живя в безопасности от хищников, обеспечиваемой человеком.

Весьма характерно, что и затруднения с полётом у домашних уток, и обвислость ушей у одомашненных копытных – результат не тренировки, а, наоборот, неупотребления органов и их постоянной детренировки. Подчёркивая значение приобретенных признаков, ставших со временем наследуемыми, Дарвин показывает, что это отнюдь не исключает, а, напротив, предполагает действие главного фактора, действующего при выведении одомашненных пород – искусственного отбора.

На примере голубей, с которыми Дарвин длительное время проводил эксперименты по скрещиванию, он показывал действие отбора, позволившего вывести значительное число пород с самыми особенными признаками от общего дикого предка – скалистого голубя. Свойства голубей так часто имеют характер уродств потому, что человек в течение многих тысячелетий отбирал для создания потомства особей с полезными признаками и приспособлениями, но полезными, «правда, не для самого животного или растения, а для потребностей или прихоти человека» (Там же, с. 43).

Дарвин уже имеет некоторые представления о феномене, позднее названном мутациями, он признаёт, что «некоторые полезные для человека изменения, вероятно, возникли внезапно, одним скачком» (Там же). Однако в основном нужные человеку изменения накапливались постепенно в процессе длительного отбора людьми для размножения особей с определёнными признаками по принципу: «природа доставляет последовательные изменения, человек слагает их в известных, полезных ему, направлениях» (Там же, с. 44).

В этом принципе отразились примитивные представления о наследственности, господствовавшие во времена Дарвина и позднее вызвавшие кризис дарвиновского учения. В соответствии с этими представлениями, определённые признаки образуются путём сложения признаков отцовской и материнской линий.

Сравнивая бессознательный отбор в древнем животноводстве с сознательной селекцией, проводимой на научной основе, Дарвин отмечает, что английские скаковые лошади превзошли славившихся ещё в Средневековье арабских скакунов, бывших их предками, благодаря использованию систематического отбора и тщательной тренировки (Там же, с. 48).

В отличие от методической селекции, бессознательный отбор действует весьма длительное время и приводит к результатам, не слишком далёким от диких предшественников. Чем более направлен отбор, тем более скоры и новы его результаты. Дарвин очень близко подходит к понятию мобилизационной инновации. Он отмечает, что уклонения, развиваемые в процессе отбора, не обязательно должны быть значительны, поскольку «в природе человека – ценить всякую, хотя бы самую ничтожную новинку, если она ему принадлежит» (Там же, с. 50).

Дарвин обращает внимание на преобладание при выведении домашних пород внешних признаков над внутренними, что придаёт этим породам искусственный, зачастую даже ненормальным характер. «Человек, – отмечает Дарвин, – почти не в состоянии отбирать или только с большим трудом может вызывать уклонения в строении, не обнаруживающиеся чем-нибудь извне, да и в редких только случаях заботится он о внутреннем строении» (Там же).

Но дело не только в этом. Дело в том, что искусственный отбор, происходящий в искусственно созданных условиях, не поддерживается соответствующей биологической работой, направленной на оптимизацию жизнедеятельности. Это приводит к недостаточному энергетическому обеспечению органов и всего организма в целом. Так и появляются голуби-дутыши и прочие искусственные создания, совершенно нежизнеспособные в дикой природе. Будучи пленниками и иждивенцами человека, породы домашних животных и растений потому не могут образовать новые полноценные виды, что их отбор носит искусственный, человекоцентрический характер, а их биологическая работа сводится к минимуму, сопровождается эволюционной бездеятельностью. Отсюда следует чрезвычайно важный вывод, которым следует дополнить как классический, так и современный дарвинизм: новые виды появляются на основе мобилизационных инноваций и лишь при том необходимом условии, что естественный отбор поддерживается новым направлением биологической работы.

Ход мышления Дарвина приводит к убеждению, что отбор, поддерживая то или иное уклонение из общего ряда, сам нуждается в поддержке усиленной биологической работой, подкрепляющей и развивающей это уклонение.

Без того развитие уклонений, базирующееся лишь на отборе наследственных признаков, неизбежно породило бы искусственно деформированные, неконкурентоспособные существа, с гипертрофированными отдельными формами, органами и признаками. И если такие существа способны выживать и давать потомство под защитой и с помощью труда человека, то в дикой природе они вымерли бы все без остатка. Только высокий уровень биологической работоспособности позволяет мобилизационным инновациям утвердиться в новой среде, использовать выгоды своего положения в этой среде, усовершенствовать применительно к ней старые и разработать на их основе новые рабочие органы и начать размножаться в геометрической прогрессии благодаря своему монопольному положению на рынке жизни, пока эта монополия не будет нарушена появлением конкурентов в борьбе за существование.

Характер изменений при отборе регулируется также законом корреляции, в соответствии с которым изменение одного органа влечёт за собой перестройку всего организма и соответствующие изменения других органов. Дарвин приводит целый ряд примеров действия закона коррелятивных изменений, открытого на эмпирической основе ещё Кювье и истолкованного последним в духе креационизма.

Примеры корреляции, приведенные Дарвином, достаточно разнообразны, и многие из них, как признаёт Дарвин, весьма странны и определимы лишь по недостаточно проверенным рассказам животноводов. Эти странные корреляции в XX веке были определены как результаты мутаций. Так, длинные конечности чаще всего сопровождаются удлинённой головой, белые коты с голубыми глазами обычно глухи, но такие же кошки не страдают нарушениями слуха, у бесшерстных собак неразвиты зубы, копытные с длинной и грубой шерстью обладают удлинёнными рогами, длина ног у голубей пропорциональная длине клюва и т. д. «Таким образом, – резюмирует Дарвин, – человек, отбирая и накопляя какую-нибудь особенность строения, почти наверное будет неумышленно изменять и другие части организма на основании таинственных законов корреляции» (Там же, с. 30).

Дарвин признаёт законы корреляции таинственными, т. е. необъяснимыми теорией отбора. Зато такое объяснение не составило труда для креационистской доктрины Жоржа Кювье.

Творец, согласно Кювье, снабдил свои творения целесообразной организацией, выражающейся в согласованности и соразмерности всех органов и частей организма. Так, уши у зайца должны быть максимальной величины, чтобы слышать как можно лучше звуки леса и определять, не подкрадывается ли хищник. Но уши не должны достигать такой величины, чтобы мешать движению зайца, его способности уходить от хищников.

Другой пример. Корова – травоядное животное, она поглощает малопитательную пищу и нуждается поэтому в большой массе питания. Оттого она обладает большим желудком, что требует соответствующих размеров грудной клетки и позвоночника, а также наличия мощных ног с твёрдыми копытами для их поддержания и широких плоских зубов с большой истирающей поверхностью, чтобы длительное время пережёвывать жвачку из травы. Шея по длине должна соответствовать длине ног, чтобы без затруднения щипать траву.

Благодаря своей теории пропорциональности Кювье стал одним из основателей палеонтологии, создав метод, позволяющий судить о живых животных по костным останкам.

Проблема корреляции органов и тесно связанная с ней проблема пропорциональности и целесообразности строения живых организмов, как это признал уже Дарвин, назвав закон корреляции таинственным, неразрешима только на основе теории отбора, поскольку направленные изменения, вызванные искусственным отбором, влекут за собой совершенно непредсказуемые коррелятивные связи. При формировании корреляций в дикой природе отбору подвергаются наиболее перспективные с точки зрения выживания результаты биологической работы организмов.

Биологическая работа создаёт предпосылки для тренировки органов, их последовательного изменения в течение жизни, в прижизненной эволюции организма (в онтогенезе). Наследуются же с определёнными изменениями, вопреки Ламарку, не приобретенные признаки, а определённое строение мобилизационных структур, отражающее способы биологической работы предшествующих поколений и предрасполагающие новое поколение к определённому способу биологической работы. Именно изменение способа биологической работы, своего рода способа производства биологической организации приводит в результате реализации мобилизационных инноваций к скоординированному изменению видов под действием естественного отбора.

Соответственно закон корреляции изменчивости органов живых существ, как раз и отражает влияние целесообразности биологической работы многих поколений живых существ на биологическую работу аппарата наследственности.

Модель искусственного отбора, целенаправленной селекции явилась исходной и определяющей для всей эволюционной теории Дарвина. Исследование естественного отбора как нецеленаправленной селекции проводилось путём переноса закономерностей искусственного отбора на образование видов в дикой природе.

К числу факторов, благоприятствующих успеху искусственного отбора в формировании новых пород растений и животных с заданными свойствами Дарвин относит значительную степень изменчивости исходного вида, высокую численность участвующих в отборе особей, наличие контролируемых строго определённых условий.

Подводя итоги своего исследования происхождения пород домашних растений и животных, Дарвин включает в число факторов, влияющих на ход эволюционных процессов изменение жизненных условий, наследственную предрасположенность, неизвестные законы изменчивости и важнейший из них закон коррелятивных изменений, упражнение или неупражнение органов, удачное скрещивание и т. д. Но главным и определяющим фактором является накапливающее действие отбора.

Этот вывод имеет основополагающее значение для дарвинизма как теории эволюции и развития теории эволюции в целом. Вместе с тем необходимо иметь в виду, что накопление результатов отбора в естественных условиях означает накопление результатов биологической работы многих поколений, и именно понимание этого обстоятельства ведёт к раскрытию «таинственной» сущности законов изменчивости. В искусственных же условиях при действии искусственного отбора биологическую работу как один из основополагающих факторов эволюции, действующих в тесной связи с отбором, заменяет труд человека по содержанию, кормлению, защите, выращиванию и воспитанию объектов отбора, по оценке их качеств, отбиранию и спариванию с учётом ценных для человека признаков. Такая замена биологической работы человеческим трудом, обрекая в большинстве случаев объекты отбора на эволюционное бездействие, обусловливает специфику искусственного отбора по сравнению с естественным и приводит к невозможности создания новых видов. В этом мы видим прямое доказательство того, что сам по себе отбор не является определяющей причиной происхождения видов, что он становится таковым только в единстве с биологической работой, результаты которой подвергаются его селекционному действию.

22.2. Изменчивость в естественном состоянии и борьба за существование

Проводя аналогию между изменчивостью пород домашних животных, направляемой искусственным отбором, и изменчивостью в естественном состоянии в дикой природе, направляемой естественным отбором, Дарвин прежде всего сталкивается с проблемой, за постановку которой был в своё время раскритикован и даже осмеян Ламарк – проблему относительности, подвижности и неустойчивости видов.

Дарвин начинает с индивидуальных различий наследственного характера, видя в них исходную клеточку, из которой развиваются различия разновидностей, в свою очередь переходящие в различия видов под действием естественного отбора. Он рассматривает индивидуальные различия как материал для действия отбора и последующего накопления под этим действием.

Отмечая неопределённость и произвольность различения видов и разновидностей, отсутствие чётких критериев установления таких различий, наличие множества переходных форм между видами и отсутствие чётких границ между ними, Дарвин приходит к выводу, совершенно аналогичному с выводом Ламарка: он считает «термин «вид»… совершенно произвольным, придуманным ради удобства, для обозначения группы особей, близко между собою схожих» (Там же, с. 65).

Текучесть видов, их разделяемость на разновидности и возникновение из разновидностей Дарвин рассматривает как неотъемлемое, имманентное свойство живой природы, противопоставляя наличие этого свойства не только креационистскому учению о неизменности видов со дня творения, но и метафизическим представлениям о классификации, не учитывающим подвижный, эволюционный характер видообразования.

Продолжая аналогию с искусственной селекцией, Дарвин формулирует два варианта изменчивости видов в естественных условиях:

1) широко расселенные виды наиболее изменчивы;

2) виды больших родов изменяются чаще, чем виды малых родов.

Широкая ресселенность видов приводит к более интенсивной генерации разновидностей, поскольку представители этих видов подвергаются действию разнообразных физических условий и конкурируют с различными видами и разновидностями обитателей мест расселения. Отметим, что Дарвин придаёт здесь главенствующую роль особенностям межвидовой конкуренции и окружающей среды, ни слова не сказав о затруднённости сексуальных связей особей, расселенных на больших расстояниях, т. е. о репродуктивной замкнутости популяций.

Большие роды состоят из множества близких видов, что создаёт более высокую вероятность образования новых разновидностей, многие из которых представляют собой зарождающиеся виды.

Общий вывод Дарвина из анализа изменчивости в естественных условиях таков: «Переход с одной ступени различия на другую во многих случаях мог представлять собой простой результат особенностей самого организма и различных физических условий, которым он долго подвергался; но по отношению к важнейшим приспособительным признакам переход с одной ступени на другую можно с уверенностью приписать накопляющему действию естественного отбора…, а равно действию увеличивавшегося упражнения или неупражнения органов» (Там же, с. 64–65).

В пятой главе своего труда, посвящённой исследованию законов изменчивости, Дарвин ставит вопрос о том, какой из факторов оказывает большее влияние на изменчивость – естественный отбор, состояние окружающей среды, наследственные уклонения или упражнение – неупражнение органов. Практически все примеры, приведенные Дарвином, показывают связь, глубинное взаимодействие и нерасчленимое единство этих факторов. Какой из факторов является ведущим в этом единстве определить практически невозможно отчасти из-за недостаточности наших знаний, отчасти из-за того, что каждый из этих факторов в живой природе может выступать на первый план, становиться определяющим, а все прочие в этом случае играют вспомогательную роль.

Так, из хорошо известного факта, заключающегося в том, что в северных географических зонах мех животных гуще и лучше, чем в южных, невозможно сделать вывод о том, насколько эта тенденция соответствует действию отбора, влиянию условий среды или упражнению органов – покровов тела, стимулирующих рост волос (Там же, с. 138). Можно привести немало примеров существования видов, совершенно не изменяющихся при обитании в совершенно различных климатических условиях. Ещё больше примеров Дарвин приводит в пользу несомненного, с его точки зрения, влияния упражнения или неупражнения органов. Сюда относятся птицы, утратившие вследствие неупотребления крыльев способности летать, обламывающиеся лапки жуков, те же ламарковские примеры ослабления зрения у кротов и его утраты у слепышей, различные формы акклиматизации и приспособления к очень холодному или жаркому климату.

Многие неодарвинисты видят в этих примерах и выводах Дарвина уступки ламаркизму, а некоторые даже готовы объявить Дарвина ламаркистом и признать устарелость в этом отношении классического дарвинизма и самых основ эволюционной теории Дарвина. Но признание множественности факторов направленной изменчивости и их единства при постоянной активной (мобилизующей) роли отбора – это не ламаркизм, а чистейший дарвинизм, его кредо, его фундамент. И эта теория отнюдь не устарела.

Отбор, по Дарвину, лишь подытоживает действие других фундаментальных факторов, т. е. влияния среды, наследственных изменений и упражнения – неупражнения органов. Тем самым косвенно призняётся эволюционная роль биологической работы как обобщающего фактора направленной изменчивости, способного регулировать и влияние условий, и наследственные изменения, и упражнение или неупражнение органов, и взаимную корреляцию частей тела, и развитие форм отражения действительности, и все виды отбора. Биологическая работа как категория общей теории эволюции не могла быть сформулирована во времена Дарвина. Однако она как бы незримо присутствует в дарвиновских описаниях взаимодействия естественного отбора с другими факторами, направляющими изменчивость организмов, что в корне противоречит псевдодарвинистской теории отбора как единственного фактора направленной эволюции.

Дарвин не только не отрицает множественность факторов направленной эволюции, он даже подчёркивает в ряде случаев подчинённую роль отбора, хотя именно в признании всеобщности отбора как итогового фактора эволюционных изменений заключается главное и фундаментальное отличие дарвинизма от ламаркизма. «В одном только смысле, – пишет Дарвин, – жизненные условия, можно сказать, не только вызывают изменчивость, прямо или косвенно, но и включают естественный отбор; это в том именно смысле, что эти условия определяют, выживет ли та или иная разновидность» (Там же, с. 139).

Как бы ни влияли другие факторы, направляющие изменчивость организмов и образование видов, конечные продукты структурных преобразований создаются путём отбора. Это и есть дарвинизм. Все прочие претензии на унаследование и развитие дарвиновских идей несостоятельны. Они свидетельствуют лишь о непонимании сущности дарвинизма и поверхностном понимании направляющей роли естественного отбора, с которым Дарвин и сегодня бы не согласился, за что был бы, пожалуй, объявлен ортодоксальным ламаркистом!

В этом отношении весьма характерна неверная интерпретация классического примера Дарвина, касающегося образования разновидностей нелетающих жуков, обитающих в прибрежных зонах мелких островов. Некоторые современные последователи Дарвина утверждают, что способные к полёту жуки были устранены чисто механическим действием отбора вследствие того, что они постоянно уносились в море ветрами и там погибали. Уцелели же и дали потомство лишь те особи, у которых вследствие мутаций произошла наследственно закреплённая утрата соответствующего функционирования крыльев. Это чисто механистическая интерпретация действия отбора.

Совершенно иную интерпретацию этого феномена мы находим у Дарвина. По Дарвину, «бескрылое состояние столь многочисленных… жуков зависит главным образом от действия естественного отбора, быть может, в сочетании с отсутствием упражнения, – потому что в каждом последующем поколении этих жуков каждая особь, хуже летавшая, в силу ли хотя бы ничтожного недоразвития крыльев, в силу ли более ленивых привычек, имела больше шансов на выживание…» (Там же, с. 140–141). Причём насекомые, в том числе жуки и бабочки на тех же островах, которые не ползают по земле, а, питаясь от цветов, вынуждены для добывания пищи использовать крылья, имеют их не только не уменьшенными и ослабленными, а даже увеличенными и усиленными, позволяющими преодолевать дуновение ветров.

Тем, кто видит в этом результат случайных мутаций, подхваченных отбором, всё равно ничего не докажешь. Но Дарвин думал иначе, и вряд ли сведение всей направленности эволюции к отбору наследственных изменений имеет право называться дарвинизмом. В лучшем случае это примитизированный, суженый и деформированный отросток дарвиновского эволюционизма. У Дарвина всё гораздо сложнее. «В общем, – пишет Дарвин, – мы можем прийти к заключению, что привычка или упражнение и неупражнение в некоторых случаях играли значительную роль в изменении конституции и строения, но что последствия этих факторов в значительной мере подкреплялись, а иногда и усиливались отбором врождённых изменений» (Там же, с. 146).

Среди законов изменчивость Дарвин наряду с законом корреляции органов особое значение придаёт связанному с ним закону компенсации и экономии роста, заключающемуся в том, что гипертрофированное развитие одного органа компенсируется относительно слабым развитием другого, поскольку требует повышенных затрат энергии и потребления питательных веществ. С этим законом связано быстрое деградирование неработающих органов, поскольку на их содержание потребовались бы дополнительные энергозатраты и, соответственно, значительное увеличение потребляемых пищевых ресурсов, что далеко не всегда достижимо для живых организмов в конкретных обстоятельствах. Этот закон, открытый почти одновременно Этьеном Сент-Илером и Гёте, связывает ламарковский закон развития работающих и деградации неработающих органов с дарвиновским законом отбора наиболее конкурентоспособных форм. «Понятно, – отмечает Дарвин, что возможность обходиться без большого и сложного органа, оказавшегося излишним, является определённым преимуществом, так как в борьбе за жизнь, которой подвергаются все животные, каждое из них будет иметь тем больше шансов сохранить своё существование, чем менее пищи затрачивается бесполезно» (Там же, с. 150).

Рассматривая законы изменчивости, Дарвин придаёт первостепенное значение укоренённости или неукоренённости того или иного признака в ряду поколений. Если признак приобретен недавно, наиболее вероятна реверсия, т. е. утрата приобретенного признака и возврат к формам, характерным для предков. В этом состоит консервативная сторона наследственности. Она же способствует закреплению приобретенных признаков, если они благоприятны для организма, создают для него конкурентные преимущества и в силу этого поддерживаются отбором. Но недавно приобретенные признаки наиболее изменчивы, что выражает способность наследственности к быстрому усвоению благоприятных изменений и обеспечивает усвоение прогрессивных изменений.

Отсюда можно сделать вывод, которого мы не найдём в явной форме у Дарвина – вывод о том, что в живой природе прогресс в целом более вероятен, чем регресс, что регресс неработающих органов и недостаточно работоспособных организмов является лишь предпосылкой для прогресса жизни в целом. «Какова бы ни была причина каждого ничтожного различия между родителями и их потомками, – подытоживает Дарвин свой анализ законов изменчивости, – а такая причина должна всегда существовать, мы имеем основание полагать, что именно неуклонное накопление благоприятных различий породило все наиболее существенные видоизменения организации, стоящие в связи с образом жизни каждого вида» (Там же, с. 166).

Дарвин почти не сомневается в том, что благоприятные изменения могут иметь как наследственный, так и приобретенный в течение жизни характер, если они поддерживаются отбором. «Привычка, вызывающая некоторые конституционные особенности, а также упражнение, усиливающее органы, и неупражнение, их ослабляющее и уменьшающее, во многих случаях, по-видимому, обнаруживали своё мощное действие» (Там же, с. 165).

Конечно, Дарвин колеблется под давлением огромного множества неразрешимых для науки его времени проблем. Он то выдвигает естественный отбор на роль источника всех эволюционных изменений, то рассматривает его во взаимодействиями с другими ведущими факторами изменений. «Наше незнание законов изменчивости глубоко, – признаёт Дарвин, – ни в одном из ста случаев мы не можем указать причину, почему та или другая часть организации изменилась» (Там же).

Однако именно в выдвижении концепции естественного отбора и в понимании многофакторности изменений заключается глубинная сущность эволюционной теории Дарвина и её колоссальное превосходство над ограниченной эволюционной теорией Ламарка и последующим ламаркистскими теориями. Теория Дарвина вобрала в себя всё лучшее, подлинно эволюционное, что содержалось в теории изменчивости Ламарка, и отбросила остатки креационистской догматики деистического толка.

Дарвин показывает, что сами по себе индивидуальные различия, которые проистекают из всеобщей изменчивости, как наследственной, так и приобретенной, будучи необходимы как исходные, стартовые моменты для образования разновидностей и их последующего перехода в виды, сами по себе не являются достаточными для формирования видов. Взаимные приспособления организмов вытекают из борьбы за жизнь. «Благодаря этой борьбе, – отмечает Дарвин, – изменения, как бы ни были они сколько-нибудь полезны для особей данного вида в их бесконечно сложных отношениях, будут способствовать сохранению этих особей и обычно унаследуются их потомством» (Там же, с. 73).

Дарвин рассматривает борьбу за существование как связующее звено между изменчивостью организмов и естественным отбором, который характеризуется в этом плане термином, введенным Спенсером, как переживание наиболее приспособленных.

Категория борьбы за существование явилась наиболее дискуссионным и подверженным самым разнообразным возражениям понятием среди ключевых понятий дарвиновской теории эволюции. Многие критики, в особенности социалисты, видели в употреблении этой категории неправомерный перенос на живую природу якобы антигуманных отношений «буржуазного» общества с присущей ему конкуренцией и борьбой за выживание в рыночной среде. Русский учёный и теоретик анархизма князь Кропотин оспоривал значение борьбы за существование в эволюции жизни, опираясь на многочисленные факты сотрудничества в сообществах животных. Руководствуясь утопической идеологией, он так и не понял значения конкуренции как движущей силы эволюционных процессов и сотрудничества как формы объединения усилий в конкурентной борьбе. Не понимал он и эволюционного значения государства как регулятора конкуренции общественных групп.

В свою очередь марксисты подменили понимание эволюционной роли конкуренции социальных групп учением о классовой борьбе как движущей силе истории, что привело к кошмарным последствиям в странах, где им удалось прорваться к власти. Ужасающие последствия принесли и попытки практического применения так называемого социал-дарвинизма, сыгравшего немалую роль в становлении идеологии германского фашизма и базировавшегося в теории на прямолинейном перенесении принципа борьбы за существование и «место под Солнцем» на человеческое общество, что приводило к апологии жестокости и бесчеловечных средств для достижения преимуществ в социальном подборе. С другой стороны, немалую роль в гуманистическом обосновании неприятия принципа борьбы за существование сыграло то обстоятельство, что первоначальная формулировка этого принципа исходила из трактата Мальтуса «О народонаселении». Либеральные круги, к которым относились Дарвин и создатель первой претендующей на универсальность философской теории эволюции Спенсер, крайне неприязненно встретили трактат Мальтуса, полагая, что прогрессирующее развитие научно организованной промышленности и сельского хозяйства вполне способны уравновесить рост народонаселения и производства потребительных товаров. Защитники либерального свободомыслия не замечали рациональной стороны взглядов Мальтуса, связанной со становлением зачатков экологического мировоззрения, но зато они хорошо замечали, куда могут привести его практические рекомендации, предполагавшие жёсткое вмешательство государства в частную жизнь граждан, в особенности – наименее социально запущенных слоёв населения. Напомним, что жесткие меры по ограничению рождаемости в Китае привели к массовым убийствам родителями своих новорожденных детей, чтобы избежать преследования за превышение «нормы рождаемости».

Многие современные неодарвинисты довольно прохладно относятся к самой возможности влияния борьбы за существование на эволюционные процессы, полагая, что в синтетической теории эволюции вполне можно обойтись без неё, поскольку для объяснения эволюции достаточно таких факторов, как мутации, дрейф генов, репродуктивная изоляция и естественный отбор. Жизненный процесс особей, по их мнению, участвует в эволюции лишь постольку, поскольку в нём обеспечивается спаривание и передача наследственной информации. С передача наследственной информации. С этой точки зрения борьба за существование как понятие эволюционной теории имеет скорее историческое и эмоциональное, чем методологическое и содержательное значение, а выдвижение этого термина Дарвином объясняется его увлечением мальтузианством.

Что касается Дарвина, то он полагал, что проблемы, поставленные Мальтусом, не лишены оснований, но в социальной сфере они вполне разрешимы искусственным увеличением пищи и благоразумным воздержанием от многодетности. В отличие от социал-дарвинистов, Дарвин хорошо видел грань, отделяющую человеческое общество от сообществ животных и растений.

Что же касается растительного и животного мира, то здесь выводы Мальтуса, по Дарвину, совершенно правомерны. «Не существует ни одного исключения из правила, – пишет Дарвин, – по которому любое органическое существо естественно размножается в столь быстрой прогрессии, что, не подвергайся оно истреблению, потомство одной пары очень скоро заняло бы всю Землю» (Там же, с. 75).

Борьба за существование, по Дарвину, вытекает именно из геометрической прогрессии размножения по Мальтусу. Как бы медленно ни размножались отдельные виды, наличие прогрессии в размножении неизбежно привело бы к такому росту их численности, что ни одна страна и даже вся Земля не могли бы их прокормить (Там же).

Один из крупнейших российских биологов-эволюционистов советского периода Иван Шмальгаузен считал значение фактора прогрессии размножения, которым Дарвин обосновывал неизбежность борьбы за существование, сильно преувеличенным, поскольку основные формы борьбы за существование независимы от перенаселения. Так, борьба за выживание с негативными климатически факторами и болезнями не имеет никакого отношения к численности особей и скорости из размножения. Острота межвидовой борьбы с хищниками и с другими естественными конкурентами даже снижается по мере роста численности. И только внутривидовая борьба за пищу, пространство и размножение обостряется в условиях перенаселения (Шмальгаузен И.И. Пути и закономерности эволюционного процесса – М.: Наука, 1983 – 360 с., с. 23).

Однако каковы бы ни были виды борьбы за существование по классификации, предложенной Л. Морганом и Л. Плате, на которую ссылается Шмальгаузен, очевидно, что все эти виды связаны с конкуренцией всех форм жизни за постоянно ограниченные ресурсы. В этом отношении живая природа сходна с человеческой экономикой, что также подметил Дарвин, называя конкурентную среду экономией природы.

В природной «экономике» борющиеся за жизнь организмы не только потребляют готовые ресурсы, но и производят новые, что уже само собой свидетельствует о первостепенной эволюционной роли биологической работы. Однако, к сожалению, роль биологической работы как основы выживания и повышения конкурентоспособности не была отражена в рамках классического дарвинизма, а представления о конкуренции за существование ограничились рамками борьбы и не выявили созидательной работы для обеспечения этого существования. Эволюционная роль биологической работы ограничивалась ламарковским механизмом употребления органов.

Вместе с тем непреходящим достижением классического дарвинизма наряду с пониманием «экономической», биохозяйственной стороны борьбы за существование является понимание этого феномена именно как борьбы, т. е. аналога человеческой войны. Война в живой природе носит ещё более ожесточенный характер, чем в человеческом обществе. Она часто завершается пожиранием проигравших, чего в человеческом обществе, как правило, не происходит.

«Перепроизводство» живых существ различного типа в экспоненциально расширяющихся процессах размножения порождает огромные «армии» разнообразных существ, мобилизованных на борьбу за жизнь, стремящихся приспособиться к окружающим условиям и присвоить из них максимум ресурсов для воспроизведения своей жизни.

Дарвин прямо называет этот аспект борьбы за существование битвами за жизнь. «Битвы следуют за битвами, – пишет он, – с постоянно колеблющимся успехом, и тем не менее в длинном итоге силы так тонко уравновешены, что облик природы в течение долгих периодов остаётся неизменным, хотя самое ничтожное обстоятельство, несомненно, даёт победу одному организму над другим» (Дарвин Ч. Происхождение видов путём естественного отбора – М.: Тайдекс Ко, 2003 – 496 с., с. 82).

Описывая битвы в природе, Дарвин закладывает основы экологического знания задолго до того, как экология сформировалась в качестве особей науки. Можно только представить себе тот шок, который испытали поборники утопического гуманизма, как религиозные, так и нерелигиозные, когда прочитали этот первый в истории науки последовательный набросок экологического мировоззрения.

Описание Дарвином экологических взаимоотношений в борьбе за существование не оставляло никаких оснований для иллюзий, и отныне гуманизм должен был строиться на совершенно иной, эволюционной основе, с учётом реальной сущности жизни, а не мифологизированных сентиментальных представлений о ней.

«Лик природы, – пишет Дарвин, – нам представляется ликующим, мы часто видим избыток пищи; мы не видим или забываем, что птицы, которые беззаботно распевают вокруг нас, по большей части питаются насекомыми и семенами и таким образом постоянно истребляют жизнь; мы забываем, как эти певцы или их яйца и птенцы, в свою очередь, пожираются хищными птицами или зверями; мы часто забываем, что если в известную минуту пища находится в изобилии, то нельзя сказать того же о каждом годе и о каждом времени года» (Там же, с. 74).

Жизнь в природной системе воспроизводится только благодаря тому, что её обитатели в меру своих возможностей систематически умерщвляют и пожирают друг друга. Правда жизни, выраженная Дарвином, свидетельствует о том, что всякая жизнь подпитывается смертью, что каждое живое существо, напрягая все свои силы в борьбе за жизнь, в любой момент своей жизни может пасть жертвой этой борьбы и стать пищей для других существ, что рано или поздно каждое живое существо ждёт смерть и пожирание какими-то другими существами, в самом крайнем случае – бактериями гниения, разлагающими трупы. И человеку, венцу творения, никуда не уйти от этой печальной участи участников борьбы за существование. Поэтому истинный гуманизм заключается не в иллюзиях о рае после смерти, а в понимании ценности жизни и в стремлении сделать свою борьбу за существование средством для усовершенствования жизни.

В своём наброске экологической теории Дарвин раскрывает и сложные отношения в борьбе за существование между различными видами животных и растений. Классический пример – зависимость числа шмелей от количества полевых мышей, разоряющих их соты и гнёзда, которое в свою очередь зависит от числа кошек, истребляющих полевых мышей.

В известной борьбе за существование, в этой истребительной войне за жизнь каждое живое существо и каждый вид вырабатывает свои средства защиты и нападения. В живой природе на протяжении всего её существования происходит своеобразная гонка вооружений. В отличие от войн между людьми, осуществляемых с помощью искусственно созданного оружия, войны в живой природе ведутся с помощью естественного вооружения, выработанного в частях тела и органах борющихся за жизнь существ.

Хищники, как правило, вооружены мощными клыками и когтями, копытные используют рога и копыта, жертвы хищников спасаются бегством, путают следы, прячутся, используют средства маскировки и мимикрии. Средства защиты и нападения, вырабатываемые живыми существами в борьбе за жизнь, могут быть весьма своеобразны и необычны. Так, скунсы используют газовые атаки, испуская крайне неприятные запахи перед тем, как спастись бегством, электрические скаты запасаются своеобразными электрошокерами, накапливая заряды статического электричества, змеи накапливают яды в зубах, некоторые земноводные используют длинные языки для ловли насекомых и т. д. Разнообразны и средства защиты, к которым относятся панцири и экзоскелеты беспозвоночных, острые кости и чешуя рыб, костные наросты древних рептилий, раковины улиток и т. д. В живой природе происходит такое же соревнование снаряда и брони, как в человеческих системах вооружений.

Если человеческое вооружение рукотворно, оно изготавливается из неорганических материалов, совершенствуется и эволюционирует по мере развития производственных технологий, то биологическое вооружение жизнетворно, оно создаётся из органических материалов, выделяется из телесной организации живых существ, оружием служат рабочие органы, предназначенные для повседневной биологической работы и формируются они посредством биологической работы, направленной на борьбу за существование и поддерживаемой либо отбраковываемой отбором.

В биологической науке сложилось стойкое убеждение, что уж во всяком случае защитная окраска и некоторые защитные приспособления животных никак не могли быть выработаны в процессе направленной жизнедеятельности, что они возникли исключительно в результате естественного отбора, систематически убиравшего посредством охоты хищников всех особей, не обладавших подобными приспособлениями, и что, наконец, сами представления о направленной выработке этих приспособлений являются элементами полностью опровергнутой развитием естествознания теории Ламарка и никак несовместимы с дарвинизмом. Однако в таком случае в ламаркисты можно вполне обоснованно зачислить и самого Дарвина, который, критикуя ошибочные взгляды Ламарка, ничуть не стеснялся постоянно подчёркивать эволюционную роль тренировки органов и её глубинную связь с борьбой за существование и естественным отбором.

Российский биолог-неодарвинист В. Тыщенко отнюдь не принадлежит к сторонникам теории Ламарка. Напротив, он считает, что трагедия этого великого ума состояла не только в неприятии его взглядов современниками, но и в том, что эта теория была полностью опровергнута более развитым эволюционным учением Дарвина. И тем не менее он отмечает:

«Некоторые дарвинисты полагали, что будто бы с позиций теории Ламарка нельзя понять происхождение многочисленных случаев покровительственной окраски животных и таких органов пассивной защиты, как иглы ежей и дикобразов. Это неверно. Строго придерживаясь эволюционных принципов Ламарка, мы можем считать, что покровительственная окраска и органы пассивной защиты появились под влиянием тех же волевых усилий животного, которые определили рост рогов у копытных. Известно, что окраска куколок у дневных бабочек часто соответствует цвету того фона, на котором находились гусеницы перед окукливанием. Если глазки гусениц покрыть светонепроницаемым лаком, то куколки теряют способность к адаптивным изменениям своей окраски. Разве нельзя думать, что, воспринимая отражённые световые лучи, гусеницы стремятся как можно больше соответствовать цвету фона и могут направлять свои «флюиды» покровам, вызывая тем самым изменение окраски?» (Тыщенко В.П. Введение в теорию эволюции. Курс лекций – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1992 – 240 с., с. 25).

Уже этот факт должен был бы заставить задуматься некоторых так называемых неодарвинистов, но они предпочитают его игнорировать. Конечно, так называемые «флюиды» Ламарка в современной науке воспринимаются как давно опровергнутые заблуждения эпохи господства механистического мировоззрения. Но нервно-психическое регулирование вещественно-энергетических процессов в организме – объект самых современных и имеющих большое будущее исследований современной нейрофизиологии и нейропсихологии. От этих фактов нельзя открещиваться, прилагая к ним привычный ярлык «психоламаркизма».

Всё возрастающее значение в современной науке о поведении животных и человека приобретают и исследовании роли импринтинга – запечатления в раннем возрасте определённых стратегий психической и нейрофизиологической деятельности. Наряду с инстинктами, явно передающимися по наследству, импринтинги, открывающие широкие возможности для обучения и самообучения, играют огромную роль в регулировании поведенческих реакций, мобилизации органов и всего организма в целом на адаптивную и преобразовательную биологическую работу, управление всем ходом проистекающих в организме физиологических процессов. Борьба за существование проникнута постоянной биологической работой по обеспечению безопасности и получению ресурсов.

Вся жизнь мимикрирующих насекомых, мелких птиц и других животных происходит под давлением борьбы за существование, побуждающей прятаться, сливаясь с растительным фоном, чтобы уберечься от хищников. Те из них, кто недостаточно мобилизован на поведенческие реакции, способствующие «исчезновению» из бдительного внимания зрительных органов хищников, просто не выживают, ежедневно исчезают из жизни, становясь кормом для хищников и уничтожаясь естественным отбором.

Бабочка, садясь на цветок, сразу же складывает свои крылья таким образом, чтобы её окраска полностью сливалась с окраской цветка. Стоит ей переместить крылья под другим углом, и она становится заметной. Естественно, что вся жизнь подобных животных связана с посылом нервных импульсов, способствующих слиянию с окружающим растительным фоном, наиболее удачной маскировке под этот фон.

Наиболее развитой цветомаскировкой в животном мире, как известно, обладают хамелеоны, покровы тела которых в самое короткое время принимают цвета окружающих предметов. Мимикрия хамелеонов даёт нам ключ к мимикрии других животных. От того, что мимикрия хамелеонов происходит на наших глазах, а мимикрия бабочек – один раз в жизни в процессе метаморфоза, принцип принятия защитной окраски не меняется.

Бабочки питаются с тех цветков, под которые маскируются. Их гусеницы вместе с питанием могут усваивать те пигменты, которыми окрашена растительная масса. В раннем возрасте в состоянии гусениц перед окукливанием бабочки посредством импринтинга перенимают, фиксируют и запечатлевают отражаемые ими световые лучи, создавая тем самым информационные предпосылки для формирования узора на крыльях взрослой бабочки. Приобретенный таким образом в процессе биологической работы цветовой набор создаёт преимущества в борьбе за существование и поддерживается отбором, пока растительный фон, на котором обитают уязвимые со стороны хищников животные, не претерпевает устойчивые изменения (как это происходит, например, с окраской берёзовой пяденицы в индустриальных районах, где цвет коры берёз в результате выбросов копоти меняется с белого на чёрный).

Эффектом хамелеона можно, по-видимому, объяснить и сезонные линьки шерсти зайца-русака, в результате которых он превращается в беляка для успешной маскировки на фоне выпавших снегов. Такой метаморфоз уже гораздо труднее объяснить исключительно действием естественного отбора, без участия биологической работы, совершаемой в холодное время самими особями. Если предположить, что в очень давние от нас времена в борьбе за существование были уничтожены все зайцы, не обладающие наследственной способностью к сезонному изменению цвета шерсти, то возникает закономерный вопрос, откуда отбор «узнал», в какое время следует производить линьку, чтобы сохранить популяции зайцев? Отсюда хорошо видно, насколько упрощённой является картина эволюции жизни, вопреки Дарвину предлагаемая неодарвинистами.

Система жизни (по Дарвину), или биосфера (по Вернадскому) так устроена, что каждый её член рано или поздно становится пищей для других. Это – главное условие для воспроизведения биосферы как системы, поддержания в ней постоянства ресурсов и стабильности, необходимой для жизни всего колоссального разнообразия населяющих её существ. Важнейшим условием пополнения ресурсов биосферы является также «перепроизводство» живых организмов, служащее материалом для отбора. В этих условиях именно борьба за существование выступает позитивным фактором, обеспечивающим важнейшие преимущества при отборе, тем фактором, который «лепит» определённости телесных форм жизни после рождения, тогда как отбор лишь отсекает непригодный материал. Борьба за существование требует максимальной мобилизации сил и ресурсов организма на сопротивление негативным факторам среды и использование её ресурсов. В борьбе за существование выживают, в конечном счёте, не просто наиболее приспособленные, а наиболее мобилизованные на использование среды, наиболее способные к рациональному использованию её ресурсов, к их добыванию и усвоению. Именно такие мобилизанты животного мира («пассионарии» по Л. Гумилёву) оказываются способными прийти к финишу в соревновании, ставкой в котором является жизнь, именно они получают наибольшую вероятность выжить, зачать и вырастить потомство.

Но борьба за существование ведётся не просто за возможность выжить, она выступает как конкуренция за качество жизни, за оптимизацию жизнедеятельности.

Наличие мобилизационных структур в «сердцевине» живой материи создаёт эффект «невидимой руки» эволюции, намного ускоряющей и делающий неизмеримо более эффективной эволюцию живой материи по сравнению с неживой. Эффект «невидимой руки» впервые обнаружил и сформулировал основоположенник классической политической экономии Адам Смит, применив его к объяснению саморегулирующего механизма рыночной экономики. «Каждый отдельный человек, – писал этот выдающийся английский мыслитель, – старается употребить свой капитал так, чтобы продукт его обладал наибольшей стоимостью. Обычно он и не имеет в виду содействовать общественной пользе и не сознаёт, насколько содействует ей. Он имеет в виду лишь собственную выгоду, причём в этом случае он невидимой рукой направляется к цели, которая не входила в его намерения. Преследуя свои собственные интересы, он часто более действенным образом служит интересом общества, чем тогда, когда сознательно стремится служить им» (Смит. А. Соч., т.1, М.-Л., – 1939, 563 с., с. 327).

Отдельные усилия людей по получению наивысшей прибыли, т. е. по выживанию и оптимизации своей жизнедеятельности на рынке в массе своей улучшают качество их труда, способствуют повышению качества предлагаемых ими товаров. Точно так же действует «невидимая рука» эволюции и на «рынке» живых существ. Она регулирует их взаимоотношения, вознаграждая в массе случаев за хорошую «работу» и наказывая за плохую. Так образуется эволюционная прибыль, составляющая разницу между эволюционной выручкой и эволюционными издержками.

Огромным недостатком всех существующих теорий биологической эволюции является отсутствие в них понятия биологической работы. Физика знает понятие работы, а биология не знает. Между тем всякая жизнедеятельность любого организма наполнена беспрерывной работой по поддержанию этой жизнедеятельности, работой, конечно, не в социальном, а в биологическом смысле. Даже простейшие организмы, такие, как инфузории туфельки, беспрестанно снуют в поисках пищи, добиваясь не только выживания, но и оптимизации своей жизнедеятельности. Эта постоянная биологическая работа, происходящая в животном мире, явилась предпосылкой человеческого труда, создания человеком самого себя и его выделения из животного мира. В биологическую работу включены не только целостные организмы живых существ, но и любые части, органы и системы этих организмов.

Каждый живой организм в биосфере работает на себя, итогом же их работы является эволюция его популяции, его вида и биосферы в целом. Работая на своё выживание и на оптимизацию своей жизнедеятельности, каждый организм тем самым «обрабатывает» и совершенствует самого себя, подготавливает себя к выживанию и воспроизведению под действием отбора. Мобилизуя самого себя на биологическую работу, он совершенствует и специализацию своих ресурсов, всей системы своего организма. Как известно, именно в процессе работы, в данном случае биологической, появляется нужда в специализации, в данном случае – органов и структур организма. Без биологической работы невозможно не только изменение, но и воспроизведение постоянства вида.

Мобилизационные структуры, встроенные в живую материю, в конечном счёте эволюционируют по направлению к образованию мозга и нервной системы у высших животных и человека. Ведь эффективность мобилизации ресурсов организма на выживание зависит не только от концентрации энергии, но и от переработки информации, поступающей в мобилизационную структуру. Для получения этой информации используется специализация органов чувств в процессе биологической работы. Мобилизационная активность подталкивает эволюцию от простейшей раздражимости к чувствительности, от чувствительности к ощущению и от ощущения к восприятию целостных образов действительности. А на базе восприятий у человека уже в процессе социально организованного труда и на основе речи формируются представления, развитое воображение и, наконец, мышление. «Специальность» мозга состоит прежде всего в том, чтобы мобилизовать организм на работу по оптимизации жизнедеятельности, все остальные его функции являются производными от этой исходной, мобилизационной функции. Не челюсти и когти, а запрятанное под кости черепа серое вещество мозга является самым мощным биологическим оружием в борьбе за существование.

В этом смысле нам представляется необходимым откорректировать дарвиновскую теорию биологической эволюции. Это касается прежде всего понятия о выживании наиболее приспособленных. Как известно, этот термин был предложен английским философом Гербертом Спенсером, а затем был включён Дарвином в его теорию в процессе её доработки.

В действительности в массе случаев выживают не обязательно наиболее приспособленные к среде, а, прежде всего, наиболее мобилизованные на покорение среды посредством самоусовершенствования в процессе биологической работы. А это далеко не одно и то же. Самосовершенствование не есть прямое приспособление к среде, оно связано с расширением способности организма противостоять неблагоприятным воздействиям среды, использовать благоприятные характеристики среды, лучше ориентироваться в среде, избирать более благоприятную среду и т. д. Таким образом, самосовершенствование – это не только приспособление организма к среде, но и повышение конкурентоспособности организма, позволяющее выживать при различных колебаниях среды. Конечно, ни о каком стремлении к самосовершенствованию в животном мире в духе Ламарка не приходится говорить. Самосовершенствование живых организмов в природе есть лишь побочный продукт борьбы за существование.

Всякий живой организм рождается с весьма значительным диапазоном адаптированности к колебаниям температуры, изменениям химического состава среды и т. д. Существуют, конечно, и узкоспециализированные организмы, которые погибают при относительно незначительных колебаниях среды. Но они, как правило, оказываются «на обочине» путей эволюции. Самоусовершенствование даёт повышение приспособляемости к самым различным условиям и изменениям среды, расширение пределов приспособленности. Стимулятором самоусовершенствования служит внутривидовая конкуренция. Самосовершенствующийся в процессе жизни и биоработы организм обретает способность более гибко реагировать на изменения среды, лучше использовать обретённые им по наследству от предков орудия приспособления (органы чувств, движения, питания и т. д.), лучше ориентироваться в среде, избирать более благоприятную среду.

Чтобы повысить свою конкурентоспособность на «рынке» жизни, нужно постоянно совершенствовать свои качества, расширять приспособительные возможности. Способный к самоусовершенствованию организм может использовать для выживания даже вредную мутацию, даже собственное уродство, искалеченность, болезни, компенсируя эти недостатки более эффективным применением и соответствующей тренировкой других органов и систем организма, а главное – повышением мобилизационной способности организма в целом. Каждый организм рождается с широким набором возможностей для самоусовершенствования, но одни постоянно тренируют свои приспособительные механизмы в процессе тяжёлой биологической работы, а другие живут по принципу наименьшего сопротивления, ограничиваясь пользованием своими наследственными способностями. Мобилизационная активность, приобретенная в процессе жизни, в массе случаев лучше способствует выживанию, чем наилучшая генетически обусловленная приспособленность к своей среде. Норма реакции, приобретаемая организмом от рождения, также расширяется в процессе биологической работы. Характер и содержание биологической работы при её высокой интенсивности способны резко повышать шансы на выживание особей и видов в борьбе за существование, стимулировать мобилизационные инновации и самым существенным образом влиять на естественный отбор. Поэтому развитие жизни происходит не только путём отбраковки нежизнеспособных, но и путём усовершенствования жизнеспособных.

На «рынке жизни» происходит борьба не просто за выживание, а за оптимизацию жизнедеятельности каждого из выходящих на этот «рынок» существ, за получение наивысшей эволюционной прибыли. Устремлённость к оптимизации жизнедеятельности в конкурентной борьбе участников биосферы создаёт мощные стимулы к их усовершенствованию, порождает тенденцию к постоянному улучшению «качества жизни» и в смысле качества жизнедеятельности преуспевающих участников, и в смысле повышения качества самих участников, а тем самым – к постоянному усовершенствованию качества самой биосферы в целом. В этом и заключается «творческая» сила эволюции: устремлённость к собственному самосохранению и улучшению существования порождает постоянно действующую тенденцию к усовершенствованию и повышению качества всего существующего. Возникает регулярно действующий мобилизационный фактор, создающий постоянную устремлённость к улучшению организации и повышению конкурентоспособности, и соответствующие этому фактору конкурирующие мобилизационные структуры. Поэтому борьба за существование не ограничивается взаимопожиранием конкурирующих существ, а приводит в конечном счёте к повышению качества существования жизни в целом.

22.3. Естественный отбор

Рассматривая естественный отбор как важнейший фактор эволюции, Дарвин постоянно пользуется аналогиями с искусственным отбором при разведении домашних животных и растений. Сравнивая два этих типа отбора, Дарвин показывает огромную мощь естественного отбора и ограниченность возможностей искусственного.

Люди, осуществляющие искусственный отбор могут только сохранять и накапливать изменения, возникающие естественным путём, но они не могут создать не только новых видов, но даже и новых разновидностей, не могут и предупредить их возникновение. Искусственному отбору доступно только выведение новых пород, или домашних рас.

Естественный отбор Дарвин отождествляет с переживанием наиболее приспособленных (по Спенсеру) и определяет его как «сохранение благоприятных индивидуальных различий и уничтожение вредных» (Дарвин Ч. Происхождение видов путём естественного отбора – М.: Тайдекс Ко, 2003 – 496 с., с. 89). Естественному отбору доступно всё – и формирование новых разновидностей, и их развитие в новые виды.

В чём же сила естественного отбора и его преимущество перед отбором человеческим? Во-первых, если человек отбирает для своей пользы, то в природе отбор в конечном счёте приносит пользу выживающему организму. Во-вторых, человек отбирает главным образом на основе внешних признаков, а в природе живые организмы отбираются на основе их внутренних, глубинных, зачастую скрытых преимуществ. В-третьих, человек сохраняет максимальную стабильность внешних условий, он держит в одной стране уроженцев различных климатических зон, кормит их одинаковой пищей, защищает от перепадов температуры и отсутствия пищи, от конкуренции со стороны других видов, тогда как в дикой природе именно изменения в жизненных условиях вызывает усиленную изменчивость, повышают тем самым шансы на возникновение полезных изменений, при отсутствии которых отбор бессилен что-либо сделать, поскольку не из чего отбирать.

В-четвёртых, человек избавляет домашних животных от превратностей и усилий, связанных с борьбой за существование, он не истребляет систематически неудовлетворительных животных, а оберегает большинство из них вплоть до забоя и превращения в пищу, он защищает их от хищников, лечит по возможности их болезни и т. д., в дикой же природе борьба за существование закаляет и способствует выживанию наиболее жизнеспособных животных и растений.

В-пятых, человек в большинстве случаев предотвращает естественное действие полового отбора, он не позволяет наиболее сильным самцам бороться за самок, что блокирует механизм отбора наиболее плодотворных для самих животных половых взаимодействий.

В-шестых, исходной формой для отбора человеку часто служат резкие и даже уродливые уклонения, тогда как в живой природе они обычно устраняются отбором, а в качестве исходных форм выступают наиболее перспективные группы особей.

В-седьмых, краткость человеческой жизни и переменчивость человеческих устремлений не позволяют искусственному отбору получать сравнимые с естественным отбором результаты, поскольку в распоряжении последнего смена огромного числа поколений в течение целых геологических эпох.

Наконец, в-восьмых, человек «редко заставляет избранный признак упражняться соответствующим образом…, он не придумывает особых упражнений для четвероногих с длинной спиной или с высокими ногами, он подвергает короткошерстных и длинношерстных овец действию одного и того же климата» (Там же, с. 89–90). В дикой же природе многостороннее упражнение органов и организма в целом под воздействием различных факторов борьбы за существование выступает, по Дарвину, важнейшим стимулятором естественного отбора. Тем самым Дарвин подходит к пониманию биологической работы как регулятора естественного отбора и её совместной с отбором направляющей роли в эволюции. Ибо без биологической работы, сопровождающейся тренировкой и усовершенствованием организма, не может осуществляться преодоление негативных факторов в борьбе за существование и формироваться более совершенный материал для отбора и воспроизведения себе подобных, не может происходить переживания наиболее конкурентоспособных.

Отрываясь от природы, человек как живое телесное существо превращает себя в некий аналог домашнего животного, в урода биологической эволюции. Некоторые социал-дарвинисты, создав так называемую евгенику, предлагали возместить неподверженность человека естественному отбору искусственным отбором и случать людей, подобно баранам. Утверждалось, что таким образом можно вывести чуть ли не сверхчеловека. Однако уже Дарвин показал неизбежную ограниченность и даже уродующее действие искусственного отбора. Не говоря уж о нарушении священного права человека на свободу выбора, которое позволяет вернее отбирать генетическую предрасположенность, чем псевдонаучные рекомендации евгеники, эти рекомендации способны лишь культивировать определённые наследственные физические признаки, нанося тем самым ущерб универсальности человека как общественного неживотного.

Методами евгеники можно породить не сверхчеловека, а сверхживотное, одомашненную сверхобезьяну. Но искусственный отбор и без евгеники бессознательно действует в человеческом обществе, превращая человека в специализированное, частичное, односторонне развитое существо, а к тому же ещё и одомашненное, не вылезающее из болезней, которыми страдают и животные, откармливаемые на мясо.

Поэтому не искусственный отбор, а только целенаправленная эволюционная работа по усовершенствованию человека, труд, вложенный в самого себя и в людей вокруг себя, может скомпенсировать самоограждение человека от полезного действия естественного отбора и спасти человеческий род от физической деградации и от искусственного отбора, чреватого полным одомашниванием, полуживотным существованием и уродованием морфофизиологической организации. Регулярное и творчески организованное самосовершенствование предполагает, по существу, новую, сугубо человеческую форму естественного отбора: кто постоянно совершенствуется, тот развивается и прогрессирует, кто не совершенствуется и живёт как попало, тот деградирует и вымирает. Таков суровый, но справедливый закон человеческой природы, во всей полноте проявивший себя в период антропогенеза и продолжающий проявлять себя в современных человеческих популяциях. Кто не совершенствуется, тот деградирует и уничтожается отбором, неумолимо отбраковывающим всё нежизнеспособное для продолжения прогресса жизни.

«Выражаясь метафорически, – пишет по поводу действия отбора Дарвин, – можно сказать, что естественный отбор ежедневно и ежечасно расследует по всему свету мельчайшие изменения, отбрасывая дурные, сохраняя и слагая хорошие, работая неслышно и невидимо, где бы и когда ни представился к тому случай, над усовершенствованием каждого органического существа в связи с условиями его жизни.» «Мы совершенно не замечаем этих медленно совершающихся изменений в их движении вперёд, пока рука времени не отметит истекших веков…» (Там же, с. 92) И никто не избежит этого следствия и последующего немифологического Страшного суда над каждым видом живых существ. Никто не избежит – ни ничтожная тля, ни венец эволюции – человек. Ибо кто не совершенствуется, отбором и биологической работой, обречён на вымирание.

Во все современные учебники эволюционной биологии вошло положение о триаде Дарвина: «Изменчивость – наследственность – естественный отбор». Это положение внесено неодарвинистами, которые именно так понимают Дарвина. Однако трёхчленная формула эволюции, или триада Дарвина, в действительности предстаёт в «Происхождении видов» в качестве четырехчленной формулы: «изменчивость – наследственность – борьба за существование – естественный отбор».

Дарвин очень много размышлял об эволюционной роли наследственности, о которой в его время было очень мало известно. Он исследовал огромное число примеров сохранения наследственных признаков и закрепления наследственных изменений. Но он нигде и никогда не утверждал, что случайные наследственные изменения являются единственным поставщиком эволюционного материла, а естественный отбор является единственным направляющим фактором эволюции, как это утверждают современные ортодоксальные неодарвинисты.

Точка зрения Дарвина вполне отчётливо и безупречно выражена в главе «Естественный отбор, или переживание наиболее приспособленных» − четвёртой главе «Происхождения видов». Касаясь случаев, когда сильно выраженная изменчивость часто повторяется, поскольку сходная организация подвергается сходным воздействиям среды, Дарвин отмечает, что «если бы изменяющаяся особь и не передавала в действительности своему потомству вновь приобретённого признака, то, несомненно, она передавала бы ему ещё более сильно выраженную тенденцию изменяться в том же направлении до тех пор, пока существующие условия оставались бы без изменений» (Там же, с. 99). Этот тезис выражает самую суть дарвинизма, ту грань, которая отделяет дарвинизм как теорию эволюции и от ламаркизма, и от упрощённых трактовок дарвинизма, которые воплощены в синтетической теории эволюции.

Дарвин уже полтора века назад отлично понимал, что для того, чтобы доказательно подтвердить или опровергнуть второй закон Ламарка о возможности наследования приобретённых признаков и обретённых путём тренировки органов изменений, необходимо досконально, во всех необходимых деталях изучить работу аппарата наследственности. Пока этого нет, решать вопрос о наследовании результатов приспособительной деятельности можно только на уровне правдоподобных гипотез, к числу которых относится и дарвиновская гипотеза пангенезиса.

Современные неодарвинисты полагают, что колоссальные успехи генетики в XX веке возвысили их над Дарвином и классическим дарвинизмом, что основы механизма наследственности уже изучены и остаётся только выяснить некоторые детали. На самом деле в судьбоносном для эволюционной теории о возможности наследственного закрепления приобретённых биологической работой изменений вполне надёжно был получен отрицательный ответ только в отношении прямой и непосредственной передачи ненаследственных признаков. Но ведь даже Ламарк не испытывал иллюзий по поводу возможности прямого усвоения результатов тренировки органов. Он понимал, насколько долгим и трудным может быть процесс такого усвоения через накопление мелких влияний употребления органов на структуры наследственности в длинной череде поколений. При этом он всё же впадал в заблуждение, когда полагал, что процесс этот становится практически мгновенным, когда встречаются и спаривают мужская и женская особь, хорошо усвоившие признаки, выработанные в течение жизни.

Дарвин не отвергал ни одной возможности, предложенной для объяснения эволюции Ламарком. Но рассматривая их только в качестве возможностей, он считал ламарковские механизмы приобретения и наследования признаков гипотетическими, хотя и весьма вероятными. И хотя он постоянно колебался по поводу величины вероятности действительного действия этих механизмов, трудности, с которыми сталкивалась его отнюдь не гипотетическая, а вполне доказательная теория эволюционной роли естественного отбора побудила его предложить тоже чисто гипотетическую концепцию пангенезиса.

В отличие от чисто умозрительного обоснования второго закона Ламарка дарвиновская концепция пангенезиса содержала конкретный механизм наследственного закрепления приобретённых признаков. Дарвин предположил, что от клеток интенсивно работающих органов исходят и передаются в клетки системы наследственности через кровоток особые микроскопические тельца – геммулы, которые и обеспечивают унаследование приобретенных признаков при поддержке естественного отбора.

Была ли гипотеза пангенезиса Дарвина уступкой ламаркизму и механицистским заблуждением (чем-то вроде принятия «флюидов»), опровергнутым наукой XX века, как это считают современные неодарвинисты? И да, и нет. Да, потому что никаких геммул не было обнаружено самыми тщательными микроскопическими исследованиями, а генетические исследования шаг за шагом показывали наследственную, а не приобретённую природу передаваемых аппаратом наследственности признаков, как явных доминантных, так и скрытых, рецессивных. Нет, потому что за вещественной природой геммул угадывается их информационная природа, а возможности информационного воздействия жизненного процесса на наследственность пока ещё недоступны исследованию.

Но это даже не главное в наследии Дарвина, касающемся подлинно дарвинистского рассмотрения вопроса об эволюционной роли приобретённых в жизненном процессе изменений и их связи с естественным отбором. Главное, что отличает позицию Дарвина в этом вопросе от ламаркистов, и от ортодоксальных неодарвинистов, заключается в том, что Дарвин настойчиво проводит стержневой для дарвинизма и сохраняющий абсолютную актуальность и в наше время, на современном уровне развития науки тезис, играющий роль основополагающего методологического принципа. Этот тезис гласит: если приобретённые в процессе жизни признаки и изменения организма и не передаются никоим образом системой наследственности, то, во всяком случае, передаётся и даже усиливается тенденция к выработке и развитию этих признаков и изменений, предрасположенность потомков к развитию и усилению изменений, выработанных предками. Она и поддерживается отбором в никогда непрекращающейся борьбе за существование и воспроизведение себе подобных.

Это ключевое положение напрямую подводит к признанию ведущей эволюционной роли мобилизационных структур и проводимой ими биологической работы, их способности регулировать отбор, сопротивляться его негативному действию и приобретать поддержку с его стороны. Тем более, что Дарвин далее рассуждает о роли так называемого «физиологического разделения труда» и его взаимодействия с отбором. Всё это говорит о том, что Дарвин находился только на один шаг от признания эволюционной роли биологической работы и даже косвенно признавал возможность её направленного воздействия на случайности отбора. И только отсутствие в его время конкретнонаучных знаний о космологической роли эволюционной работы не позволило ему выработать категорию биологической работы и поставить эволюционную работу в один ряд с естественным отбором, по их значению в эволюции.

Сегодня в полном соответствии с эволюционным учением Дарвина и вполне доказательно, насколько позволяют достижения генетики, можно утверждать, что биологическая работа находится во взаимодействии с естественным отбором прямо или косвенно влияет на наследственные изменения через ряд каналов влияния, которые предстоит ещё более тщательно изучить. В генетическом аппарате также протекает биологическая работа, связанная с функционированием регуляторных генов и влиянием гормональных вещественно-энергетических и информационных структур.

Значит, был всё-таки прав Дарвин, а не его поверхностные последователи, донельзя упростившие теорию эволюции и приспособившие дарвинизм к преходящим и требующим дальнейшего развития результатам исследований молекулярной биологии и популяционной генетики. Нельзя, однако, и подчинить развитие науки мнениям XIX века, приняв на вооружение некий лозунг возврата к Дарвину. Нужно идти не назад к Дарвину при всём могуществе выработанных им принципов теории эволюции. Нужно идти вперёд к развитию дарвинизма на основе нового эволюционного синтеза и с учётом возможностей теоретических обобщений, предоставляемых развитием общей теории эволюции.

То, что отбор может благоприятствовать образованию новых форм только при том условии, что сами виды оказываются способными к инновациям, к выработке этих форм, к изменению и усовершенствованию своих форм и структурных особенностей в непрерывной борьбе за существование и оптимизацию своей жизнедеятельности, Дарвин понимал вполне отчётливо. Это значит, что не отбор направляет случайные наследственные изменения, а сами организмы определённого типа направляют своё развитие в процессе жизнедеятельности, вырабатывая свои приспособительные механизмы и структурные особенности в тех рамках, которые заданы нормами наследственности. А уже эти механизмы и особенности поддерживаются и отбраковываются отбором.

Об этом Дарвин заявлял неоднократно, и всякая иная точка зрения, даже если она поддерживается иллюзией всезнания законов наследственности, представляет собой не обновление, а искажение дарвинизма. «Если при всеобщем стремлении организмов захватить своё место в экономии природы, − подчёркивал Дарвин, − какой-нибудь вид не будет изменяться и совершенствоваться наравне со своим соперником, то он будет истреблён. Без унаследования благоприятных изменений хотя бы некоторыми из потомков, естественный отбор бессилен что-либо осуществить» (Там же, с. 108).

Не естественный отбор вырабатывает благоприятные изменения, а сами организмы в ходе постоянной биологической работы для удовлетворения своих насущных потребностей. В экономии природы, как и в рыночной экономике наибольшую вероятность на продолжение своего существования получают те, кто вырабатывает определённые конкурентные преимущества. Конечно, конкурентные преимущества могут и предаваться по наследству, но если они не поддерживаются и не развиваются неустанной деятельностью, то очень быстро утрачиваются и превосходятся конкурентами. Результатом является превышение эволюционных издержек над эволюционной прибылью, неизбежность банкротства и прекращение линии наследования состояний.

Отбор не оценивает степени совершенства тех или иных особей или их типов, точно так же как усовершенствование организмов не определяется их стремлением к совершенству в духе Ламарка. Усовершенствование живых существ достигается их биологической работой для удовлетворения потребностей, приводящей к вынужденной тренировке, укреплению и изменению органов в соответствии с их употреблением, а также к соответствующему изменению всего организма на основе коррелятивных взаимодействий под контролем мобилизационной структуры, встроенной в каждый организм всем предшествующим ходом эволюции.

Не будучи ни Богом, ни даже человеком, производящим искусственную селекцию, естественный отбор неспособен оценивать достоинства или недостатки тех или иных организмов. Эти достоинства или недостатки проявляются в конкретных конкурентных взаимодействиях и выступают в качестве конкурентных преимуществ, способствующих выживанию и оптимизации жизнедеятельности более совершенных организмов, либо проявлений неконкурентоспособности, которые не позволяют удовлетворить необходимые жизненные потребности и приводят к чахлому состоянию, ухудшению жизнедеятельности и прекращению существования, недоживанию плохо приспособленного организма, становящегося пищей для конкурентов.

Некоторые неодарвинисты перетолковывали Дарвина таким образом, что жизненный процесс живых существ, поддерживаемый или прерываемый отбором, имеет значение для эволюции только в качестве средства для оставления потомства. Это – чистейшее заблуждение, происходящее из непонимания того, что наряду с наследованием генов, в котором могут и не сохраняться приобретённые в течение жизни родителей полезные и поддержанные отбором видоизменения, существует и наследование способов и форм биологической работы, передаваемых от поколения к поколению через перенимание моделей поведения. В этом наследовании участвуют и особи, которые непосредственно не произвели потомства, оказавшись неконкурентоспособными при половом отборе.

Естественный отбор, в отличие от искусственного, не ограничивается отбором наследственных признаков, не сводится к отбору наследственных изменений. Он представляет собой отбор жизненных процессов, способов биологической работы, форм мобилизации на конкуренцию за жизнь и за качество жизни. В конечном счёте отбор поддерживает или отметает не наследственные признаки как таковые, а приобретённые в жизненном процессе признаки, результаты биологической работы, в которых наследственные признаки выступают в преобразованном, изменённом тренировкой виде.

Наследственность сама по себе консервативна, она подставляет под действие отбора такие изменения, которые обусловлены биологической работой внутри генетических структур, направленной на максимальное воспроизведение и сохранение особенностей предшествующих поколений. К наследственным изменениям приводит борьба за существование, конкуренция мужских и женских структурных особенностей, одни из которых становятся доминантными, то есть играют роль мобилизационных структур, а другие – рецессивными, то есть погруженными в мобилизуемую периферию.

Дарвин отмечает, что наследственность часто образует тенденцию к реверсии, то есть к возвращению к предшествующим состояниям и подавлению изменений, что может помешать или вообще воспрепятствовать действию отбора (Там же).

Исследуя отбор, Дарвин всё время опирается на аналогию естественного отбора с искусственным, производимым человеком. Он отмечает, что «при методическом отборе животновод или растениевод отбирает с некоторой определенной целью, и если допустить свободное скрещивание, его труд будет совершенно потерян» (Там же). Но естественный отбор лишён каких бы то ни было целей, он способствует переживанию лучшего, наиболее конкурентоспособного и передаче им своих наследственных признаков последующим поколениям через победу в половом отборе и оставление потомства.

При естественном отборе происходит именно свободное скрещивание, и если бы отбор был единственным направляющим фактором эволюции, воздействующим на абсолютно случайные наследственные изменения, достигнутые на его основе изменения так же случайно были бы потеряны в большой массе скрещиваний. Лучшими и наиболее конкурентоспособными растения и животные становятся на основе приобретённых биологической работой, а не совершенно случайных наследственных признаков, и именно обладатели выработанных признаков поддерживаются отбором и передают свои наследственные признаки потомству.

И хотя наследственные признаки могут сохраняться доминантными в течение многих последующих поколений, их обладатели не сохранят положение лучших и наиболее конкурентоспособных, если не приобретут в повседневной биологической работе полезных признаков, позволяющих избежать избирательного уничтожения естественным отбором. Отсюда становится очевидным, что естественный отбор, направляя сохранение полезных наследственных признаков, сам направляется приобретёнными признаками, выработанными активностью мобилизационных структур в повседневной биологической, эволюционно значимой работе.

Крупные перемены в действии мобилизационных структур и производимой ими биологической работы под давлением изменившихся обстоятельств или настоятельной потребности в смене обстоятельств приводят к мобилизационным инновациям, способствующим резкому изменению видов, происхождению дочерних видов от материнских. Результатом мобилизационных инноваций является резкое повышение конкурентоспособности новых видов при отсутствии у них на определённый период достаточно опасных конкурентов и естественных врагов. Вследствие этого представители этих видов начинают размножаться в геометрической прогрессии, получают широкое географическое распространение и создают «биоимперию», обладающую широкой, часто глобальной экспансией. В этом отношении они напоминают человеческие империи с их безудержными стремлениями к неограниченному расширению.

Мобилизационные инновации ведут к резкому и кратковременному, скачкообразному превращению, метаморфозу одних видов в другие без возникновения каких-либо фундаментальных посредствующих звеньев. Образующиеся на их основе новые, более прогрессивные способы получения энергии приводят к резкому возрастанию мобилизационной активности (к пассионарным эффектам), вследствие чего происходит многократное возрастание их конкурентоспособности и обеспечивается самая решительная поддержка естественным отбором. В этом смысле градуализм Дарвина, его уверенность в медленности, постепенности и последовательности эволюционных процессов сохраняют своё значение лишь с той точки зрения, что новые виды сохраняют преемственность своего происхождения от старых и являются продолжателями их борьбы за существование.

Огромное значение в эволюции Дарвин придавал половому отбору. Это значение хорошо видно хотя бы из структурных особенностей фундаментальной работы Дарвина «Происхождение видов и половой отбор» (перевод на рус. язык И. Сеченова), где происхождению человека посвящено 142 страницы, а половому отбору – 278, почти в два раза больше. В «Происхождении видов» Дарвин даёт краткую и сжатую характеристику полового отбора, касающуюся его влияния на выработку как наследственных, так и приобретённых признаков животных.

Дарвин определяет половой отбор как форму естественного отбора, определяющуюся не борьбой живых существ за существование, а борьбой особей одного пола за оставление потомства. Как таковой, половой отбор ограничивается исключительно внутривидовой борьбой. Дарвин считал половой отбор не столь суровым, как другие формы отбора. Действительно, хотя в своих крайних проявлениях, в виде «турнирных» боёв за обладание самками, эта форма не так уж редко приводит к гибели потерпевших поражение особей, при половом отборе в сообществах животных складывается определённая система поведенческих механизмов гашения агрессии, изъявления покорности и сдачи на милость победителей, которая позволяет снизить жестокость внутривидовой борьбы. Дарвин нередко даже явно преувеличивает роль полового отбора, объясняя им не факты, которые на самом деле обязаны своим происхождением биологической работе. Особенно явно преувеличение роли полового отбора проступает при объяснении происхождения человека.

Для Дарвина исследование полового отбора было особенно важно ещё и с той точки зрения, что эта форма отбора позволяла объяснить те затруднения теории эволюции и те «белые пятна» этой теории, которые не поддавались объяснению направляющим действием других форм естественного отбора. Выявление способностей полового отбора влиять на морфофизиологические свойства организмов позволяло дать достойный и доказательный ответ на критику со стороны ламаркистов, которые вообще отрицали эволюционную роль отбора и именно по мере распространения дарвинизма стали приобретать растущую популярность в научных кругах и в образованном обществе, составляя весьма влиятельную оппозицию дарвинизму и в теории эволюции.

Напомним, что многие ведущие дарвинисты, популяризаторы и распространители дарвиновского учения в этот период, в особенности Спенсер и Геккель, рассматривали теорию эволюции как синтез учений Дарвина и Ламарка. Сам Дарвин, жёстко критикуя креационистские и механицистские заблуждения Ламарка, никогда не отрицал и почти на каждом шагу подчёркивал возможность действия ламарковских механизмов эволюции, включая и тренировку работающих органов, и наследование приобретенных признаков. Друг и вечный оппонент Дарвина Чарльз Лайель вообще считал теорию Дарвина вариантом ламаркизма, чем наносил немалый ущерб пропаганде этой теории.

Получалось, что Дарвин будто бы едва ли не половину своей получившей широчайшую известность теории эволюции заимствовал у Ламарка (а вторую половину – у Уоллеса). Ламарк с его умозрительными, но уже слишком самоочевидными законами тяжёлым кошмаром нависал над теорией Дарвина, и этот кошмар, пожалуй, был ещё пострашнее «кошмара Дженкина». Возникала устойчивая видимость, которая была принята за истину большинством ламаркистов, – видимость того, что если Ламарк был хотя бы в чём-то прав, то естественный отбор вообще не нужен.

Принижение эволюционной роли естественного отбора сводило теорию Дарвина к некоему дополнению теории Ламарка. Оно заключалось прежде всего в отрицании всеобщности действия отбора как фактора направленности эволюции. Возникал закономерный вопрос, какую роль избирательное уничтожение могло сыграть при поддержании вполне бесполезных с точки зрения выживания морфофизиологический признаков огромного множества организмов. Ответ на этот вопрос и следовал из анализа Дарвином явлений полового отбора.

Дарвин нигде открыто не признавал, что половой отбор выступает неким аналогом искусственного отбора, используемого человеком для выведения пород домашних животных, поскольку человек проводит отбор для скрещивания и продолжения рода этих животных на основе замеченных им внешних признаков, и точно так же поступают половые партнёры в естественной среде. Но Дарвин, безусловно, подразумевал эту самоочевидную аналогию полового и искусственного отбора. Это давало возможность распространить теорию отбора на сферу, в которой, казалось бы, был бессилен естественный отбор в более жёстких и истребительных формах. Следует отметить, что ни одна форма естественного отбора на самом деле не является бессильной, поскольку она поддерживается и регулируется биологической работой, охватывающей весь жизненный процесс и преобразующей каждое живое существо не до, а после его рождения.

Дарвин рассматривает половой отбор как вспомогательное средство естественного отбора, позволяющее особям, наделенным какими-либо внешне проявляемыми преимуществами, оставить более многочисленное потомство. Борьба за обладание особями другого пола оказывается в конечном счёте борьбой за оставление более конкурентоспособного с точки зрения репродукции, наделенного более совершенными вторичными половыми признаками потомства.

«Таким образом, – подводит итог Дарвин, – мне кажется, что в тех случаях, когда самцы и самки какого-нибудь животного при одинаковом образе жизни отличаются друг от друга по строению, окраске или украшениям, эти различия были вызваны главным образом половым отбором, т. е. в ряде поколений отдельные самцы обладали некоторыми незначительными преимуществами перед остальными, в способе ли вооружения, средствах ли защиты или в особых прелестях, и передали их своим потомкам…» (Там же, с. 97).

Кажется, что половой отбор, базирующийся на оценке и поддержании внешних признаков, их продолжении в потомстве, способствует накоплению и культивированию лишь наследственных признаков, но не приобретенных в течение жизни, не выработанных в трудной жизненной борьбе посредством постоянной биологической работы. В самом деле, вторичные половые признаки, на основе которых и животные, и люди оценивают возможных половых партнёров, отдавая одним из них предпочтение, а других отвергая, развиваются по наследственной, генетически определённой программе. Никто не властен изменить пропорции своего тела, его размеры, окраску пигментов растительности на теле и его покровов. Всё это и у растений, и у животных, и у человека зависит от комбинаций генетических структур в половых клетках.

В результате возникает видимость, что при половом отборе поддерживаются или отвергаются только наследственные признаки. Конечно, самцы оценивают самок, а самки самцов, выявляя в процессе наблюдения и реализации поведенческих стереотипов их родовые, наследственные, передаваемые из поколения в поколение свойства, от восприятия которых повышается или блокируется сексуальное возбуждение. Ведь от проявления этих свойств зависит проявление сходных свойств у будущего потомства, и в половые чувствах это обстоятельство находит самое непосредственное отражение в виде настройки нервной системы на получение сексуального удовольствия, которая, однако, всегда сопровождается страданием от вторжения чужеродного организма в свою неприкосновенную плоть. Пусть это страдание и незаметно, перекрываясь половым возбуждением, но оно всегда присутствует, проявляя себя в виде стонов, рычания, скуления, криков, рёва, воя и т. д. Со стороны самцов эти звуки нередко выражают проявление агрессии. Отсюда неизбежность конфликтов при половом отборе не только между самцами за самок и самками за самцов, но и между самцами и самками, наследственные различия которых и их способы приспособления очень велики, и выражаясь в различиях поведенческих стереотипов порождают взаимное недовольство.

Но за оценкой и поддержкой при половом отборе наследственных преимуществ и отметанием недостатков, как правило, скрываются результаты прошлой биологической работы и неполового естественного отбора в их постоянном взаимодействии. Во-первых, сами наследственные признаки суть результаты биологической работы генетических структур по комбинированию и совмещению разнородной генетической информации при отборе наиболее оптимальных вариантов.

Во-вторых, генетическая программа, заданная комбинацией генов, реализуется не прямо и непосредственно, а только через посредство биологической работы организма оплодотворённой самки, зародыша, плода, а главное организма детёныша после его рождения, роста, взросления и полового созревания. При любых нарушениях хода этой работы возникают недостатки, которые внешне выглядят как наследственные изъяны. И наоборот, результаты прижизненной тренировки органов и всего организма в целом в процессе биологической работы воспринимаются как наследственные признаки и создают преимущества при половом отборе.

В-третьих, сами наследственные признаки суть итоги естественного отбора результатов биологической работы предшествующих поколений.

В-четвёртых, при половом отборе в борьбе за оставление потомства побеждают не только те, кто обладает более привлекательными наследственными признаками, но и те, кто компенсирует свои наследственные недостатки более эффективными способами биологической работы по привлечению противоположного пола, мобилизации на борьбу, добыванию пищи и материальному обеспечению семейства и т. д.

Таким образом, при половом отборе происходит естественный отбор всего комплекса как наследственных, так и приобретенных, выработанных в биологической работе свойств и признаков организма, причём конкурентные преимущества в конечном счёте образуются лучшими способами биологической работы, которые и поддерживаются всеми формами отбора.

Особое внимание Дарвин обращает на использование при половом отборе таких средств борьбы за существование, как воинственные качества самцов, включая их естественное вооружение. «Обыкновенно более сильные самцы, наиболее приспособленные к занимаемым ими в природе местам, – констатирует Дарвин, – оставляют более многочисленное потомство. Но во многих случаях победа зависит не столько от общей силы, сколько от присутствия специальных орудий борьбы, исключительно свойственных самцам. Безрогий олень или петух без шпор имели бы плохие шансы оставить после себя многочисленное потомство. Половой отбор, всегда доставляя победителю возможность продолжать свою породу, конечно, мог развить неукротимую храбрость, длину шпоры и силу крыла, бьющего по вооружённой шпорой ноге…» (Там же, с. 96).

Значение воинственных качеств, безусловно, велико, так как при половом отборе их проявление выступает наглядной демонстрацией уровней мобилизационной активности к доминированию и защите самок с будущими детёнышами от агрессии из внешней среды. Однако Дарвин понимает, что боевые качества не исчерпывают набора конкурентных преимуществ, поддерживаемых половым отбором, как не исчерпывают они преимуществ в борьбе за существование при естественном отборе в целом. В работе «Происхождение человека и половой отбор» он замечает:

«Но очень часто самцы, побеждающие других, не достигают обладания самками, независимо от выбора последних. Ухаживание у животных – дело вовсе не такое простое и кратковременное, как можно думать. Самки предпочитают или более изукрашенных самцов, или лучших певцов, или наконец наиболее ловких в движениях; кроме того… они предпочитают в то же время более сильных самцов… Следовательно…, этого…, по-видимому, достаточно, чтобы в течение длинного ряда поколений не только увеличить крепость и боевую силу самцов, но и усовершенствовать различные украшения их и прочие привлекательные свойства» (Дарвин Ч. Происхождение человека и половой отбор – Собр. Соч. в 4-х тт., т. 2 – 420 с., с. 154).

Итак, какими бы предпочтениями ни руководствовались самки при выборе отцов своих будущих детёнышей, они ведут к закреплению положительных качеств и к выгоде для потомства. Половой отбор закрепляет разнообразие конкурентных преимуществ, которые затем подвергаются действию других форм естественного отбора и выдерживают экзамен на выживаемость.

Но далее Дарвина одолевают сомнения. «Трудность по отношению к половому отбору, – замечает он, – заключается в понимании того, каким образом самцы, побеждающие других, или те, которые оказываются наиболее привлекательными для самок, оставляют более многочисленное потомство для унаследования их превосходств в сравнении с побеждёнными и менее привлекательными самцами. Пока этот результат не достигнут, признаки, давшие перевес одним самцам над другими, не могут усовершенствоваться и усилиться путём полового отбора. Если партнёры обоих полов численно совершенно равны между собой, менее одарённые самцы в конце концов найдут себе самок (за исключением случаев многожёнства) и оставят столь же многочисленное и столь же хорошо приспособленное к условиям жизни потомство, как и наилучшее одарённые самцы» (Там же, с. 153).

Выход из этого парадокса Дарвин первоначально искал в предположении о том, что самцы должны, как правило, численно значительно превосходить самок. Но это предположение не подтвердилось фактами. Кстати, в самом этом предположении содержится совершенно неверное допущение, что только самцы передают свои наследственные признаки последующим поколениям, а самки якобы не участвуют в формировании наследственных свойств своих детёнышей, по крайней мере мужского пола. Это допущение проистекало из двух источников – неизученности во времена Дарвина законов наследственности и господствующих представлений викторианской эпохи о пассивной роли женщины в половом процессе. Отсюда следовал и вывод Дарвина о том, что «численный перевес самцов в высшей степени благоприятен для действия полового отбора» (Там же, с. 156), что победители в боях за самок «передают свои превосходства мужскому колену» и «не передают своих особенностей обоим полам» (Там же, с. 159).

Дарвин вынужден прибегнуть к искусственным объяснениям, таким, как более интенсивная изменчивость мужского пола, большее развитие у самцов вторичных половых признаков, которые обусловливают эту изменчивость и т. д. Построение всей этой искусственной конструкции стало неизбежным потому, что половой отбор рассматривается Дарвином в отрыве от биологической работы, к понятию о которой Дарвин постоянно приближается, но которую рассматривает по аналогии с теорией Ламарка.

Между тем механизмы полового отбора, как и механизмы естественного отбора в целом, глубочайшим образом связаны с механизмами упорядочивающего действия мобилизационных структур живых существ и производимой ими биологической работой. Уже половой процесс связан с чрезвычайно активной и интенсивной биологической работой по взаимному приспособлению самцов и самок.

Чрезвычайно важную роль в половом процессе играет биологическое разделение труда между самцами и самками. Самцы испытывают постоянное давление гормонов, побуждающее их освободиться от накопившегося семени, а самки испытывают аналогичное давление, побуждающее их к приёму самца при посредстве эмоций, вызываемых у них теми или иными самцами. Это объясняет более высокую активность самцов, их роль инициаторов половых контактов и проявляемую ими страстность, на которую указывает Дарвин. Более высокая избирательность самок, как правило, связана с тем, что им предстоит выбрать наиболее подходящего для них самца и совершить гигантскую биологическую работу по вызреванию в их организме результатов попадания в него от самцов чужеродной для них жидкости, несущей миллиарды сперматозоидов, по выхаживанию растущего нового организма, по мучительной процедуре родов и непосредственной заботе о сохранности потомства, из которого предстоит выжить далеко не всем родившимся.

Самцы же в биологическом разделении труда освобождаются от биологической работы по непосредственному обслуживанию плода, чтобы обслуживать самку с её детёнышами в период её беспомощности биологической работой по добыванию пищи и благоустройству семьи. Поэтому целесообразность полового отбора обусловлена не только преимуществами внешних признаков самцов или самок, но и мобилизованностью на биологическую работу по зачатию и сохранению потомства. Очень значительное разнообразие существует в предпочтениях самок. Одни самки возбуждаются от проявлений воинственности самцов, и покорно следуют за победителями в схватках доминирования. Других агрессивность самцов только отталкивает, и они склонны принимать ухаживания спокойных и заботливых самцов.

Нередко турнирные бои и задиристость самцов млекопитающих обнаруживают не их преимущества в борьбе за благосклонность самок, а лишь игру гормонов в их организме, побуждающих к раздражительности и проявлениям агрессивности, провоцирующих конфликты и неадекватное поведение. Такие самцы способны вызывать у многих самок страх и явное отторжение.

Огромную роль в предпочтениях самок и самцов играют не только внешние признаки, но и способы поведения. Достаточные шансы на оплодотворение самок получают не только те самцы, которые обладают явными преимуществами в пропорциях тела, вторичных половых признаках, гормональном обеспечении организма, привлекательном внешнем виде и издаваемых запахах, но и те, которые более интенсивной биологической работой, заботой, проявляемой по отношению к самкам, упорством в ухаживании и т. д. компенсируют недостатки своих наследственных признаков.

Половой отбор, таким образом, способствует не только развитию и поддержанию на высоком конкурентном уровне родовых признаков, обладающих привлекательностью для противоположного пола, но и способов биологической работы, помогающих выживанию и развитию потомства с различными половыми признаками. Разнообразие признаков, полученных в наследие от предшествующих поколений и приобретенных в процессе биологической работы просеивается через сито естественного отбора и обеспечивает относительное постоянство видов, а при резких изменениях среды – их изменение путём выживания наиболее приспособленных.

Биологическая работа мобилизационных структур пронизывает и наследственность, и изменчивость, и борьбу за существование, и половой, и естественный отбор, являясь связующим звеном между ними. В зависимости от состояния видов и состояния окружающей среды она совместно с отбором обеспечивает и сохранение видов, и их закономерное изменение.

К числу обстоятельств, или факторов, создающих благоприятные условия для действия естественного отбора, Дарвин относит наследственную предрасположенность, скрещивание, изоляцию, расширение ареала обитания, изменения физических условий, вымирание конкурентов, большое разнообразие строения, длительные промежутки времени, создающие более высокую вероятность изменений и особенно расхождение (дивергенция) признаков. Можно уверенно заключить, что ни один из этих факторов не действует без изменений, производимых биологической работой.

22.4. Доказательная база дарвиновской теории эволюции и затруднения, стоящие перед ней

Отправляясь в кругосветное путешествие с исследовательской целью на военном бриге «Бигль», Дарвин был ещё очень далёк от генерирования идей теории эволюции. Во время путешествия Дарвином был накоплен огромный фактический материал. Сам Дарвин расценивал путешествие на «Бигле» как главное событие в его жизни, определившее всю его последующую деятельность. Именно непосредственный контакт с природой в исследовательской деятельности, на использование которого позднее наслоились сообщения всех ведущих европейских натуралистов того времени, давал Дарвину своего рода подсказки для выдвижения и обоснования эволюционных идей.

Во время длительных стоянок «Бигля» в местах палеонтологических раскопок в Южной Америке Дарвин изучает останки вымерших животных в долине бразильской реки Параны в районе Байя-Бланка. Он приходит к выводу, что массовые вымирания животных произошли не в ходе глобальной катастрофы в соответствии с доктриной Кювье, а в результате длительной местной засухи.

Особенно поразило Дарвина сравнение ископаемого гигантского ленивца с довольно скромным по размерам современным ленивцем, сходным со своим дальним предшественником по своему строению. Уже это со всей очевидностью подводило к мысли о происхождении современных видов от ископаемых предков. Эта мысль подтвердилась находками ископаемых муравьедов, броненосцев и других животных. Среди палеонтологических находок были представлены и ныне вымершие ископаемые животные, которые сочетали в себе признаки нескольких современных видов. Дарвин сразу же записал в своём дневнике, что эти факты, возможно, когда-нибудь прольют свет на появление и исчезновение организмов на поверхности Земли.

Огромное значение имело для Дарвина как учёного посещение Галапагосских островов. Особое внимание Дарвин обратил на галапагосских вьюрков, которых теперь называют дарвиновыми На трёх островах Галапагосского архипелага Дарвин обнаружил и описал четыре типа вьюрков, каждый из которых характеризуется определённой формой клюва и ограничивается определённым ареалом распространения. Именно эти маленькие птички навели Дарвина на мысль о разновидностях, из которых могут образовываться новые виды.

Весьма заинтересовало Дарвина и явное сходство фауны Галапагоссов с фауной Южной Америки, от которой эти острова отстоят на 950 км, и фауны островов Зелёного Мыса, находящихся ближе к Африке – с фауной Африканского континента. Дарвин предположил, что животные, обитающие на Галапагосских островах, представляют собой потомков южноамериканских форм, изменившихся под давлением среды, а обитатели островов Зелёного Мыса – трансформировавшиеся потомки представителей африканской фауны.

Так вызревали трансформистские взгляды Дарвина, которые предшествовали становлению эволюционного мировоззрения. Другим предшественником дарвиновского эволюционизма был историзм, примененный к изучению живой природы. Исходным же зерном историзма явилось применение Дарвином сравнительно-исторического метода к воссозданию процессов трансформации материковых фаун. В этом Дарвин шёл по стопам Лайеля, применившего аналогичный метод к воссозданию истории геологических отложений.

Сравнив животных мир Южной Америки с Северной, Дарвин приходит к выводу, что в далёком геологической прошлом они были ближе друг другу, в них обитали сходные формы живых существ, но вследствие усиливающейся изоляции, особенно в связи с образованием в Мексике непроходимой горной гряды, их связь утратилась и различия накапливались, пока не привели к нынешнему глубокому расхождению.

Конечно, фактической поддержки, накопленной в путешествии, было ещё недостаточно для создания системы эволюционного объяснения явлений живой природы. Но Дарвин не был бы Дарвином, если бы он шёл в своих выводах только индуктивным путём, если бы он не был способен переходить от горстки фактов к гениальным обобщениям, а светом, проливаемым этими обобщениями, освещать и проявлять огромное количество фактов, накапливаемых во всём мире другими исследователями.

Вернувшись в 1836 г. в Англию, Дарвин работает над приведением в порядок собранных в путешествии коллекций и публикует некоторые результаты проведенных эмпирических исследований. Уже с 1837 года в рабочих тетрадях Дарвина появляются замечания, свидетельствующие о вызревании эволюционистских взглядов. О эти маленькие юркие вьюрки! Они снова и снова вспоминаются Дарвину и заставляют задуматься о причинах расхождений присущих им морфофизиологических признаков. Как отмечал Дарвин в своём сочинении «Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль», эти четыре разновидности вьюрков выглядели таким образом, что можно было наглядно представить: был взят один вид и модифицирован в различных целях. Сама природа пробивала бреши в прежних креационистских убеждениях. Разве можно было допустить, что творческая сила Провидения создала для каждого острова новый тип вьюрка? Рушилось представление о неизменности видов и вызревало убеждение, что виды происходят один от другого, родительского, естественным путём, путём расхождения признаков и преобразования разновидностей в новые виды.

Но нужно было выявить механизм этих преобразований, показать закономерности происхождения видов. Виды изменяются, а не остаются неизменными со дня творения, как думали раньше, Это ясно. Но как и почему это происходит? На этот вопрос Дарвин упорно и методично ищет доказательные ответы, которые и сложились в теорию эволюции.

В своих работах, посвящённых подведению итогов путешествия на «Бигле» Дарвин идёт по пути, проложенному Лайелем для исследования геологических напластований на земной поверхности. Этот путь открывал новые горизонты исследований, внося историзм в изучение форм земной природы. Но этот историзм был ограничен простой констатацией последовательности изменений. Не забудем, что Лайель с открытой неприязнью воспринял идеи трансформизма в биологии, генерируемые французской школой трансформизма, высшим достижением которой был эволюционизм Ламарка.

Нужно было идти более дальним путём, и Дарвин нашёл этот путь не в естественной, а в социальной науке, в сочинениях Мальтуса и Адама Смита. Модель для объяснения явлений биологической трансформации была импортирована не редукционистским путём, не из физики, химии или геологии, а путём применения к биологии последних достижений социальных наук. При этом достижения созданной Дарвином теории биологической эволюции значительно превосходили по своему научному значению и эволюционному содержанию как весьма незрелую и консервативную социологическую доктрину Мальтуса, так и теорию основателя английской политической экономии Адама Смита. Дарвин использовал их лишь как трамплин для высочайшего взлёта научной мысли, для такой мобилизационной инновации в сфере научно-теоретического исследования, которая сравнима разве что с переходом от господства рептилий к доминированию млекопитающих в истории земной жизни.

Чрезвычайно важным для создания целостной эволюционной теории в биологии было влияние, оказанное философским эволюционизмом Г. Спенсера, который, опираясь на идеи Дарвина и всю систему естественных и социально-гуманитарных наук сделал первую попытку создания общей теории эволюции и возвёл понятие эволюции в ранг общенаучной и одновременно философской категории. Если влияние Дарвина на Спенсера очевидно, то влияние Спенсера на Дарвина обычно недооценивается, как и роль Спенсера в социальной адаптации и пропаганде дарвинизма. Если бы Спенсер не распространил понятие эволюции на всю систему наук, мировоззренческое значение дарвиновской теории эволюции ограничилось бы рамками трансформации биологических видов. Спенсеру удалось развернуть доказательную базу дарвиновской теории эволюции на весь Космос, придать ей глобальный, универсальный характер, применить её к формированию либерального подхода в социологии и к объяснению социальных процессов, в целом избегая той вульгаризации и антигуманных трактовок, которые были свойственны сторонникам социал-дарвинизма.

Рассматривая доказательную базу теории Дарвина, не следует забывать о том политической резонансе, который вызвал произведенный на её основе переворот в науке и научном мировоззрении. Либеральные круги образованного общества во всём мире встретили эту теорию с нескрываемым восторгом, тогда как противостоящие им консервативные круги, как могли, сопротивлялись её воздействию на умы и пытались устроить ей обструкцию. Убедительная сила дарвиновской теории даже повлияла на политическую обстановку в европейских странах. Она укрепила позиции либералов (вигов) на выборах в британский парламент и ослабила позиции консерваторов (тори). Распространение дарвиновского учения в Европе и США способствовало переходу на либеральные позиции значительной части научной интеллигенции, профессуры, студенчества. При этом либерализм избавляется от радикальной, революционаристской догматики, принимает эволюционный, реформистский характер.

Сам Дарвин, создавая и пропагандируя свою эволюционную теорию, постоянно учитывал опасность политической реакции со стороны консервативных кругов. Он очень дорожил своей научной репутацией и статусом достойного члена консервативного британского общества, имея все основания считать, что консервативные круги сделают всё возможное, чтобы опорочить его теорию, объявить его воинствующим безбожником и идеологическим наследником французского якобинства, или же просто чудаковатым фантазёром, как это произошло во Франции с Ламарком.

Это побуждало Дарвина быть крайне осторожным в своих высказываниям и всемерно укреплять доказательную базу своих научных исследований. Он склонен даже не просто опираться на результаты исследований других учёных, он пытается как бы укрываться за их авторитеты от зубодробительной критики своих идеологических противников, которые видели в теории эволюции сплошную крамолу, но всё же опасались прослыть ретроградами и противниками конкретной науки.

Весомым аргументом в борьбе за существование дарвиновской биологической теории эволюции было её практическое значение. Консервативные землевладельцы, готовые смешать с грязью эту крамольную теорию для защиты социальных устоев британского общества, были уже настолько проникнуты экономическим прагматизмом, что отнюдь не собирались рискнуть своим материальным благосостоянием, чтобы отвергнуть те выгоды, которые обещало им использование наработок Дарвина, касающихся, например, роли червей и других биологических организмов в удобрении почвы и других следствий дарвиновского вклада в биологию. Это обеспечивало известную лояльность в отношении к личности Дарвина, сдерживало проявление антидарвиновских эмоций и даже в какой-то мере пробуждало проявление патриотических чувств, учитывая растущую популярность научных трудов своего соотечественника во всём мире.

Всё это мы должны иметь в виду при ответе на вопрос о том, почему Дарвин так долго колебался и затягивал опубликование уже вызревшей в его мозгу эволюционной теории. Он должен был настолько укрепить свои выводы и сделать их доказательную базу настолько убедительной, а также придать своей теории настолько недоступную извращённому истолкованию форму, что подготовка теории к публичному распространению заняла долгие годы. И всё же в той буре, которая разразилась после опубликования «Происхождения видов» в 1859 г. дарвиновской популярности как учёного сопутствовало немало холодных ветров. Так, знаменитый английский философ Томас Карлейль, донельзя возмущённый этой подрывающей устои общества теорией, разразился тирадой: «Я знал три поколения семейства Дарвинов. И все они были атеистами!».

Всячески избегая обвинений в атеизме, Дарвин стремился придать своим научным сочинениям такую форму, чтобы они не оскорбляли чувства верующих, не позволяли сталкивать лоб в лоб научную теорию с религиозными убеждениями. Это было тем более важно для него, что его жена и верная подруга, самоотверженно ухаживавшая за ним в период обострения его вечного нездоровья, была глубоко верующей христианкой. Она прощала атеистические эволюционистские убеждения Дарвина, говоря себе, что самоотверженный труд её мужа на благо науки, на благо Англии не может не быть угоден Богу.

Уже в 1839 г. Дарвин сформулировал основную идею своей теории эволюции – концепцию естественного отбора. С этого момента он неустанно работает над развитием теории, расширением её доказательной базы, обоснованием основным положений, преодолением собственных сомнений и предупреждением возможных возражений со стороны оппонентов. В 1842 г. он создаёт рукописный набросок теории естественного отбора объёмом 35 страниц. В 1844 г. он пишет расширенный вариант рукописи, составляющий уже 230 страниц. К 1856 г. основные положения теории уже сформулированы, необходимые обоснования этих положений подобраны, хотя ещё и не систематизированы должным образом. В 1858 г. рукопись разрослась неимоверно, сотни страниц заняли только документированные материалы, позади годы экспериментов с различными растениям, голубями в собственном поместье. Но Дарвин всё ещё не решается бросить вызов общественному мнению опубликованием своей «безбожной» теории. Как общество воспримет эту новаторскую теорию, порывающую не только с прежними основами биологии, но и с прочно устоявшимися духовно-нравственными принципами и социально-идеологическими институтами своего общества, своей эпохи.

Дарвин отнюдь не был революционером и больше всего опасался променять репутацию солидного учёного и представителя социальной элиты на известность в качестве ниспровергателя основ и либерального бунтаря образца 1793 г. во Франции или 1848 г. во всей континентальной Европе. Борьба Дарвина с самим собой одновременно с его увлечённым совершенствованием доказательной базы своей теории продолжалась до того момента, как он получил письмо от молодого зоолога Альфреда Уоллеса, в котором содержалась статья с изложением основ теории естественного отбора.

В письме содержалась просьба ознакомиться со статьёй, и если она заслуживает внимания, направить её с соответствующей рекомендацией сэру Чарльзу Лайелю для опубликования в трудах британского Линнеевского общества. Почему статья Уоллеса была направлена именно Дарвину? Это была отнюдь не счастливая случайность. Дарвин находился в переписке со всеми сколько-нибудь известными натуралистами Европы и США, стремясь подкрепись доказательную базу своего исследования их наблюдениями, экспериментальными данными и авторитетными суждениями.

Уоллес никак не мог рассматриваться как конкурент Дарвина или как соавтор теории эволюции. Его статься отражала тот уровень понимания роли естественного отбора и борьбы за существование, на котором сам Дарвин находился ещё в 1842 году, когда составил свой 30-страничный набросок, а отчасти – в 1844 г., когда в письме Джозефу Гукеру уличал самого себя в нескромности и самомнении, поскольку ему кажется, что он открыл простой способ, на основе которого можно объяснить приспособление видов.

Статья Уоллеса называлась «О наклонности разновидностей безгранично удаляться от первоначального образа». Её доказательная база была узкой и слабой, она не шла ни в какое сравнение с собранными Дарвином фундаментальными материалами, отражавшими поистине глобальный характер исследования живой природы и содержавшими тысячи примеров развития природы на всём земном шаре.

Однако, прочитав статью Уоллеса, Дарвин понял, что медлить дальше нельзя. Нужно сделать главный в его жизни выбор. Нужно или вовсе отказаться от приоритета в совершённых им открытиях и предоставить его мальчишке, который и понятия не имел о том гигантском более чем двадцатилетнем труде, итогом которого были и некоторые совпадавшие со статьёй Уоллеса выводы, или рискнуть своей репутацией респектабельного джентльмена и преподнести обществу труд всей его жизни, который может произвести впечатление бомбы, разорвавшейся под фундаментом социального здания.

Выбор был невелик. Слишком нелегко было смириться с участью заурядного исследователя специалиста по усоногим ракам, ничего существенного не совершившего в этой жизни и получившего скромную известность решением второстепенных проблем. Но главным для Дарвина были не его личные амбиции, а его неуёмное стремление к открытию истины и её распространение в мире. Он мог запросто бросить письмо Уоллеса в мусорную корзину и отстоять свой приоритет, отбросив столь слабого конкурента. Но не таков был Дарвин.

Даже получив письмо Уоллеса, он всё ещё продолжал колебаться и обсуждать с друзьями вопрос о том, а не предоставить ли Уоллесу право первородства в опубликовании концепции естественного отбора. Однако Чарльз Лайель и Джозеф Гукер и слышать не хотели о подобном решении. Статья Уоллеса свидетельствует о том, что какие-то учёные во всём мире могут прийти к подобным же выводам и заявить о своём приоритете. А вдруг французы, эти вечные конкуренты англичан, или, упаси Бог, немцы, уже наступают Дарвину на пятки, и честь открытия уплывёт в континентальную Европу? Тогда слабая статья Уоллеса отнюдь не спасёт добрую старую Англию от утери приоритета в открытии закономерностей живой природы.

И тогда под давлением этих соображений было найдено компромиссное решение: опубликовать в трудах Линнеевского зоологического общества рядом со статьёй Уоллеса статью Дарвина «Об изменении органических существ в естественном состоянии; о естественных способах отбора; о сравнении домашних рас с истинными видами». Обе статьи вышли из печати в 1858 г. и прошли почти незамеченными научным сообществом, за исключением нескольких одобрительных отзывов в научных журналах.

И тогда Дарвин решает перейти Рубикон. Он буквально набрасывается на работу по завершению окончательного оформления своих идей и приданию им максимально убедительной и доказательной формы выражения В результате появляется рукопись книги «Происхождение видов путём естественного отбора, или Сохранение благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь». Книга была написала всего за 8 месяцев и опубликована 24 ноября 1859 г., т. е. через 20 лет после начала работы над созданием этой грандиозной теории. Все 1250 экземпляров первого лондонского издания были раскуплены за несколько дней.

Именно с этого момента, с осени 1859 года начинается распространение в мире научно-эволюционного мировоззрения. Значение этой книги далеко перешагнуло рамки биологической науки. Она стала флагманом миропонимания новой эпохи, знаменем борьбы за существование объективных взглядов на мир, противостоявших застарелым предрассудкам, мифологическим и утопическим верованиям.

Книга Дарвина произвела мировую сенсацию отнюдь не только потому, что содержала величайшую инновацию в сфере объяснения живой природы. Она провозглашала детерминированность всякой жизни закономерностями и силами, коренящимися в самой жизни, а не вмешательством некоего внешнего по отношению к ней, командующего ею Существа. Она освобождала человека от рабской зависимости по отношению к внешним от него мистическим силам, которых он страшится и которых не понимает.

Либеральные круги всех европейских стран и США нашли в ней новое мощное оружие в их борьбе против феодальных устоев, консервативных взглядов, отсталых общественных институтов. Внеся фундаментальный вклад в становление научно-эволюционного мировоззрения, эта теория открыла и новый этап на пути, проложенном великими гуманистами эпох Возрождения и Просвещения. Освобождая общество от «привидений» довлевшего над ним средневекового варварства, она вносила весомый вклад ещё и в идеологическое обоснование развития институтов демократии. Недаром обскуранты всех мастей так ополчились на эту теорию и её создателя. Ведь после её создания их мифологические и утопические построения в сфере идеологии уже не могли претендовать на истину.

Дарвин предвидел тот скандал, который разразится после выхода его великой книги. Но он явно преувеличил силы обскурантов, их способность противостоять влиянию этой книги и организовать травлю её идей или даже репрессивные меры против её автора. Время костров инквизиции осталось в прошлом, а ультраконсерваторы, завопившие о вредности и безнравственности книги, под мощным напором представителей образованного общества, с восторгом встретивших её идеи, были вынуждены занять оборонительные позиции. Им практически нечего было ответить на мощную доказательную базу дарвиновского учения, вобравшего в себя практически все знания своей эпохи, которые были или могли быть добыты о живой природе и её развитии.

На глухое ворчание староверов сторонники эволюционного мировоззрения отвечали фактами и доказательными положениями, которым просто нечего было противопоставить. Сформировался круг выдающихся пропагандистов и продолжателей нового учения, возникло мощное движение дарвинистов во всех развитых странах того времени, выделились лидеры этого движения – Томас Гексли (Хаксли) в Британии, Эрнст Геккель в Германии, целый ряд выдающихся последователей Дарвина в США и России. Слава Дарвина и его влияние в научных кругах росли, можно сказать, в геометрической прогрессии. И хотя Дарвин во всей своей новаторской книге ни разу не употребил слова «эволюция», его последователи во всём цивилизованном мире очень скоро сделали это понятие как бы знаменем движения дарвинистов. Особую роль в систематизации эволюционного учения и в распространении этого понятия сыграл философ Герберт Спенсер.

Книга совершенно изменила положение Дарвина в научном мире. К нему не только пришла мировая слава, для многих приверженцев он сделался оракулом научных истин, многие поверили в его непогрешимость. Его вынужденное хронической болезнью отшельничество в собственном поместье вызвало паломничество к нему профессоров, людей науки, образованных людей из самых различных стран мира. Многие просто хотели причаститься к его мудрости, почитая его как воплощение истины, и не только в сфере биологической науки.

А с другой стороны поднялась волна критики, и не только со стороны креационистов, но и со стороны ламаркистов, представителей других научных, школ, не принявших теорию Дарвина, стремившихся найти в ней натяжки и затруднения. Но критика только способствовала развитию и укреплению доказательной базы дарвиновского учения.

Уже при своём создании это учение опиралось на целый ряд предпосылок не только теоретико-методологического, но и практического характера, опора на которые резко отличала доказательную базу дарвинизма от «музейной» доказательной базы учения Ламарка и его последователей.

Уже в первой половине XIX века сельское хозяйство Британии при всём консерватизме местных землевладельцев стало с возрастающей эффективностью использовать научные методы и результаты научных исследований. Причиной этого явления была возрастающая конкуренция производителей сельскохозяйственной продукции при относительно низком плодородии почвы и сложных климатических условиях острова по сравнению с континентальной Европой. Этому способствовало также развитие предпринимательства во всех сферах жизни английского общества и расширение колониальной империи, побуждавшей предприимчивых британцев перемещаться во все стороны света.

Особую роль в развитии сельского хозяйства Англии заняла практика селекции. Английские селекционеры первой половины XIX века не только обобщили почти 150-летний опыт гибридизации, но и разработали методологию искусственного отбора, позволявшую в самые короткие сроки получать растения и животных с заранее определёнными признаками. Возможности искусственного отбора, наглядно продемонстрированные не только на опытных делянках, но и в большом множестве растениеводческих и животноводческих хозяйств, подсказали Дарвину идею естественного отбора и послужили бесспорным доказательством жизнеспособности идей, предложенных читающей публике в книге «Происхождение видов».

В шестой главе пятого издания этой книги Дарвин рассматривал те затруднения, с которыми столкнулась его теория и отвечал на критические замечания своих коллег и оппонентов. Некоторые из этих затруднений Дарвин признаёт настолько серьёзными, что они приводили его в сомнение и трепет. Однако в конечном счёте он сумел подыскать определённый выход из каждой из них и дать им объяснения, не выходящие за раки его теории. Поэтому часть из них он считает только кажущимися, а остальные, будучи действительными, всё же не опровергают, как он может судить, основы теории (Там же, с. 167).

Между тем затруднения, вставшие перед теорией Дарвина, были действительно очень серьёзны и не давали ему покоя даже после того, как ему удалось приискать некоторые объяснения в рамках теории, носившие однако, скорее характер оправдательных предположений, а не доказательных выводов, расширяющих поле приложения этой теории и её объяснительные возможности. Дарвин подразделяет эти затруднения на четыре основных группы.

Первое из этих сгруппированных затруднений в классической формулировке Дарвина звучит следующим образом: «Если виды произошли от других видов путём незаметных переходов, то почему же мы не видим повсюду бесчисленных переходных форм? Почему вся природа представляет не хаос, а, наоборот, все виды, как мы это видим, хорошо разграничены?» (Там же).

Ранее, как мы видим, Дарвин, как и Ламарк, отрицал чёткую разграниченность видов, утверждал их относительность и подвижность, а здесь, явно противореча самому себе, признаёт их системную разграниченность и, соответственно, устойчивость. В самом деле, отсутствие такой устойчивости было бы катастрофой для живой природы. Попав в сколько-нибудь иные условия и приспособившись к ним, легко изменяющиеся виды образовывали бы переходные формы и быстро теряли генетические связи с исходными формами, не имея возможности при скрещивании с ними давать плодовитое потомство. Через определённое время способность к размножению при скрещивании бесчисленных форм была бы вообще утрачена.

Дарвин выходит из этого затруднения без вреда для своей теории следующим образом. Он объясняет, что процесс изменчивости и образования новых разновидностей в условиях естественного отбора протекает крайне медленно (в отличие от условий искусственного сознательного отбора, дающего быстрые результаты, поскольку отбор совершается на основе конкретных целей, поставленных человеком). Что касается промежуточных разновидностей, то их существование с очень большой вероятностью окажется скоротечным, поскольку они, будучи менее приспособленными будут вымирать, убираясь отбором, а длительное существование при мелких изменениях ожидает лишь окончательные, наиболее приспособленные формы, которые и образуют устойчивые виды.

Именно поэтому переходные формы не отражаются или почти не представлены в палеонтологической летописи, которая к тому же является отрывочной и не даёт достаточно полных представлений о переходах от одних форм к другим.

Дарвин совершенно верно отвечает здесь на возражения скептиков против своей теории, а также и на возражения креационистов, которые от времени Дарвина и вплоть до нашего времени сделали отсутствие явных переходных форм едва ли не главным аргументом против теории эволюции. Однако, как нам представляется, в наше время можно существенно дополнить Дарвина и сделать доказательную базу эволюционизма ещё более убедительной.

Ибо не отбором единым с его случайными отклонениями задаётся направленность развития жизни и всех её многообразных форм. Борьба за существование требует максимальной мобилизации сил и постоянной биологической работы для удовлетворения потребностей каждого живого существа, его выживания и оптимизации жизнедеятельности. Биологическая работа, совершаемая каждым живым существом в определённой среде, так же направленна и избирательна, как и труд человека, совершенствующего сознательный искусственный отбор нужных ему признаков растений и животных путём оставления на потомство особей с этими признаками. Именно это и служит мощным ускорителем изменчивости, формирующей эти признаки.

В дикой же природе таким ускорителем выступает биологическая работа. Выживают и дают потомство с наибольшей вероятностью особи, наиболее работоспособные, вырабатывающие с использованием своих наследственно закреплённых свойств признаки, наиболее благоприятные для выживания в изменяющейся среде. Они-то и поддерживаются отбором. Поэтому изменчивость и преобразование (трансформация) форм может происходить с совершенно разными скоростями: очень медленно при однотипном характере и содержании биологической работы в относительно устойчиво изменяющихся условиях среды, при которых естественный отбор как бы уподобляется бессознательному искусственному отбору и выживают лучшие, т. е. наиболее приспособленные к этой среде, и очень быстро, когда изменяется сама среда, предрасполагая к изменению характера и содержания биологической работы.

В последнем случае естественный отбор уподобляется сознательному, целенаправленному искусственному отбору и поддерживает уже не относительное постоянство признаков, а выработку принципиально нового набора признаков как наследственным путём, усиленной работой генетических структур, так и тренировкой органов, их сверхинтенсивной работой и наработкой приспособлений, способствующих освоению этой среды. При этом все неудачные, неподходящие наборы признаков очень быстро, а иногда и практически мгновенно уничтожаются в процессе отбора, так что промежуточные звенья не только становятся редкими, но часто даже не возникают. В таких случаях в палеонтологической летописи представлены не промежуточные формы, а разнообразные отклонения, которые не дают возможности их идентифицировать в качестве промежуточных форм. К тому же окончательные формы, приобретя мобилизационную инновацию и очень значительные преимущества в борьбе за существование, могут в дальнейшем размножаться в геометрической прогрессии и быстро распространяться при временном отсутствии естественных врагов, тогда как не достигшие достаточно высокого уровня приспособительности, будут в такой же прогрессии вымирать.

Непрерывность эволюции проявляется не в том, что образование видов должно проходить ряд последовательно изменяющихся форм, а в том, что мелкие количественные изменения по Дарвину, накапливаясь в той или иной разновидности, в конечном счёте образуют последовательный качественный переход, выражающийся в разрыве постепенности, в структурно-организационном преобразовании этой разновидности в устойчивый вид. Такой переход, получивший в философии название скачка, происходит вразрез с тезисом Лейбница «природа не знает скачков», которому следовали и Ламарк, и Дарвин при описании и объяснении преобразований видов. Отсюда их убеждённость в неизбежности наличия непосредственных переходных форм, по которым можно напрямую отследить количественное изменение признаков.

Однако не следует и впадать в противоположную крайность, абсолютизируя эволюционное значение скачков и наделяя их чуть ли не чудотворной ролью моментальных преобразователей действительности, как это нередко происходило в диалектике и происходит в совершенном сальтационизме. Скачок может создать новое качество лишь в рамках того, что уже подготовлено всем предшествующим ходом эволюции, и сам он – не что иное как итог плавности и последовательности мелких количественных преобразований, каждое из которых есть не что иное, как маленький скачок.

Качественный же скачок, основанный на мобилизационной инновации, тем и отличается от мелких количественных скачков, что он вбирает в себя любые переходные формы, на основе которых он происходит, переупорядочивает их действием мобилизационной структуры, образующей новый, несводимый к этим формам порядок. В скачкообразных изменениях эти формы сохраняются тоже в изменённом, неузнаваемом извне виде. Повышая во много раз скорость происходящих изменений, скачки также проходят ряд последовательных этапов, включающих плавные, хотя и очень резкие чередования переходных форм. Но это уже иные формы, нежели те, что подготовили тот или иной скачок. Поэтому в состоянии скачка природа может обойтись без прежних переходных форм. Скачки не являются пассивными результатами накопления количественных изменений, они совершаются мобилизационными структурами, перерабатывающими переходные формы для установления посредством эволюционной работы и затраты соответствующей энергии, которую они черпают из переходных форм, нового, более соответствующего обстоятельствам организационного порядка.

Плавность, последовательность и преемственность эволюции в целом обеспечивается при этом не прямолинейным действием переходных форм, а планом организации, зафиксированным в генетической программе и охватывающем целые классы и типы растений и животных.

Переходные формы явно проявляют себя при переходах от одноклеточных к многоклеточным через колониальные образования, от хвощей и плаунов к голосеменным и от них к покрытосеменным у растений, от морских мягкотелых организмов к обладающим внешним скелетом беспозвоночным, от них – к позвоночным, костным рыбам, по выходе на сушу – к земноводным, от них – к рептилиям, от рептилий – к млекопитающим и так далее. В этом отношении даже идея Ламарка о последовательности и преобразований классов и приспособительных уклонениях видов содержит в себе рациональное зерно.

Весьма наглядно и в то же время очень разнообразно посредствующие звенья и переходные формы наблюдаются и в происхождении человека. От древолазающих приматов к двуногим обитателям степей, от них – к расселившимся на больших пространствах трёх континентов эректусам, далее – к образованию весьма продвинутых в эволюционном отношении неандертальцам, и, наконец, к формированию людей современного типа.

Если мы обратим свой взор на формирование социальных организаций, то также установим вполне плавную последовательность развития их родов, прерываемую довольно последовательными скачками видов различных локальных образований. От древнейших сообществ гоминидов, напоминающих одновременно и стадо, и стаю хищников, путь эволюции вёл к развитию родового строя, от него – к родо-племенным формированиям варваров, породившим первичные этносы и создавшим протоцивилизации, от них – к древнейшим цивилизациям. Множество посредствующих звеньев мы наблюдаем и во всемирной истории, в развитии общечеловеческой цивилизации и составляющих её локальных цивилизаций, последовательность которого прерывается большими и малыми скачками в локальных областях, но характеризуется плавностью, преемственностью и наличием посредствующих звеньев.

Нельзя требовать поэтому наличия абсолютно последовательных посредствующих звеньев и форм при переходах от видов к разновидностям и от них – к новым устойчивым видам. Мобилизационные инновации создают разрывы постепенности, которые, фактически, и образуют постепенность переходов, минуя прямое следование переходных форм, образуя последовательности, в которых переходные формы преобразованы формированием новых порядков, реорганизованы при формировании новых организаций. Но и скачки в развитии являются сами по себе не чем иным, как переходными формами, они не могут «перескочить» через эволюционные последовательности развития сложных систем, они являются только выражением и высокоскоростной реализацией этих последовательностей. Скачки, образуемые мобилизационными структурами в процессе преобразования порядков, подавляют, таким образом, переходные формы перерабатывают их и сами становятся переходными формами иного качественного уровня.

Вторая группа затруднений связывается с сомнениями в самой возможности подобных качественных трансформаций живых организмов. «Возможно ли, – повторяет Дарвин часто задаваемый ему вопрос, – чтобы животное, например, с образом жизни и строением летучей мыши, могло образоваться путём изменения другого животного с совершенно иным образом жизни и строением?» (Там же, с. 167).

Противники взглядов, защищаемых Дарвином, объявляли бессмыслицей и беспочвенной фантазией представления о том, что при переходе из одной среды в другую одни животные или растения могли превращаться в другие, с совершенно иным строением, с иными органами и привычками. Этим оппонентам дарвиновского учения совсем не казалось невероятным существование могущественных существ, способных словесными велениями создать этот мир, планеты и звёзды, виды животных и растений, творить чудеса, воскрешать мёртвых и т. д. Но превращения одних живых существ в другие им представлялись фантазёрством, поскольку они совершались естественным путём, а не существами, наделенными сверхъестественным могуществом.

Дарвин демонстрирует саму возможность естественных превращений на множестве примеров разнообразия ныне существующих видов. Разве не разнообразны виды летучих мышей и не приспособлены они, насколько возможно, к условиям своего обитания? А насекомоядный летучий лемур, так похожий на летучих мышей, что натуралисты принимали его за один из их видов, разве у него не выработались в сходных условиях посредством естественного отбора сходные приспособления? Но лемур – родственник четвероногих обезьян. На его примере Дарвин отслеживает историю вида четвероногих зверьков, за время жизни большого множества поколений нарастивших пригодные для полёта крылья. То же самое происходило и у летучих мышей, у которых летательный аппарат отличается лишь большей длиной пальцев и предплечий.

Ещё более наглядно переходы от одних форм и приспособлений к другим просматриваются, по Дарвину, на примере семейства белок. Различные типы приспособлений для перебрасывания тела с ветки на ветку и с дерева на дерево характеризуют разные виды от белок со сплющенными хвостами и до так называемые летающих белок, у которых широкая складка кожи служит естественным парашютом, позволяющим парить, преодолевая весьма значительные расстояния. К возможности парения по воздуху привело развитие боковых перепонок, которые у длиннохвостых белок только намечались.

«Потому-то я и не вижу затруднения в том, – подводит итог Дарвин, – чтобы, особенно при меняющихся жизненных условиях, постоянно сохранялись особи всё с более развитыми боковыми перепонками, так как каждое изменение в этом направлении полезно и передавалось бы до тех пор, пока – путём накопления результатов этого процесса естественным отбором – не получилась бы вполне совершенная так называемая летучая белка» (Там же, с. 174).

Здесь всё учтено: и меняющиеся жизненные условия, и сохранение полезных изменений, и их накопление действием отбора. Не учтена и осталась неопознанной только постоянная биологическая работа многих поколений по преодолению расстояния между деревьями, которая и выработала «парашют» летающей белки путём растягивания боковых перепонок.

Почему такие перепонки и столь очевидные преимущества летающих белок по преодолению на большой высоте «пропастей» между ветками не выработались у других белок? Потому, что у них была другая направленность биологической работа. Например, при совершении прыжков они использовали длинные мохнатые хвосты. Отбор же способствовал выживанию и оставлению потомства не просто наиболее длиннохвостыми белками, а главным образом теми белками, которые в постоянных прыжках лучше использовании свои хвосты.

Многие антидарвинисты выдвигали протии теории эволюции возражение, заключающееся в том, что при смене среды, например, переходе из водной в воздушную или из воздушной в водную животные не могли бы существовать в некоем переходном состоянии, а только в приспособленном к существованию в одной из этих сред.

Опровергая подобные умозаключения, Дарвин указывает на существование животных, образ жизни которых связан с периодическими переходами из одной среды в другую и обратно. Так, североамериканский хорёк похож на выдру, имеет перепонки между пальцами и другие характеристики строения, отличающие водное животное. Он питается рыбой, но зимой, когда лёд покрывает замёрзшие водоёмы, он «вспоминает» прошлое своего вида и, как и другие виды хорьков, охотится на мышей и других сухопутных животных (Там же, с. 173).

Много примеров, чрезвычайно важных для придания очевидной доказательности его теории, Дарвин приводит, описывая разнообразие образов жизни и их перемены у особей одного вида, а также случаи, когда строение животных данного вида не соответствует их нынешнему образу жизни. Речь идёт о переселенцах в иные среды, относительно которых, как замечает Дарвин, «трудно решить, да для нас и несущественно, изменяются ли сначала привычки, а затем строение органов, или наоборот, лёгкие изменения в строения вызывают изменения в привычках; и то, и другое, по всей вероятности, часто совершается почти одновременно» (Там же. С. 176).

Сюда относятся и североамериканский чёрный медведь, плавающий в реках для ловли водных насекомых, и дятел, живущий в долине Ла-Платы, где отсутствуют лесные заросли, что привело к необходимости строить гнёзда в норах по берегам рек, и буревестник, обитающий в спокойных проливах Огненной Земли и в результате существенного изменения организации ставший похожим на гагару.

По этому поводу в русской литературе имеется изумительно красочное описание различий в поведении между гагарами и буревестниками. В стихотворении в прозе А.М. Горького, пророчившем неизбежность русской революции, сказано: «И гагары тоже стонут, стонут, мечутся над морем, им, гагарам недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает. Только гордый буревестник смело реет между молний, то кричит пророк победы: буря, скоро грянет буря!». И вот, прожив в спокойных водах довольно значительное число поколений этот предвестник потрясений становится похожим на очень не любящую природных революций гагару. Образ жизни, по Дарвину, изменяет поведение, а устойчивое изменение поведения приводит к изменению организации.

Отсюда следует знаменитый вывод Дарвина, направленный против всех видов и доводов креационизма:

«Тот, кто верит в отдельные и бесчисленные акты творения, может сказать, что в этих случаях Творцу угодно было, чтобы существо известного типа заняло место существа другого типа, но мне кажется, что это было простым повторением факта, только более высоким слогом» (Там же, с. 178).

Здесь выражена самая сущность креационистской методологии сопротивления эволюционизму и толкования фактов, открытых наукой. Любой факт лишь повторяется, но научное объяснение подменяется деянием Творца, исходя не из реальной природы, а из творческой природы самого человека.

Третья группа затруднений связана с происхождением сложных органов и сохранением органов, несущественных для выживания. К числу излюбленных доводов креационистов, выраженных, как правило, высокопарным слогом, являлся и до сих пор является тезис о невозможности естественного формирования сложных органов, особенно такого «чуда природы», как глаз.

Дарвин опровергает претензию на достоверность этого довода следующими контраргументами:

– существуют и выявлены наукой многочисленные переходные ступени от простого и несовершенного глаза к наиболее сложно устроенному и совершенному;

– каждая ступень развития зрения полезна для её обладателей;

– глаза подвержены изменениям, и эти изменения наследственны;

– в борьбе за существование и в результате естественного отбора выживают и оставляют потомство те особи и виды животных существ, которые способны лучше других ориентироваться в ситуациях и обстоятельствах окружающей действительности благодаря более совершенному устройству биологического механизма, обеспечивающего зрение.

К этому объяснению, с нашей точки зрения, следует добавить процесс выработки органических структур глазного аппарата их мобилизацией мозгом на наилучшие способы отражения действительности путём постоянной биологической работы по всматриванию в постоянно изменяющиеся обстоятельства внешней среды. Ибо выживают и оставляют потомство не просто наследственные обладатели наиболее удачно устроенных глаз, а прежде всего те обладатели по-разному устроенных глаз, которые лучше пользуются своими органами зрения, вырабатывая тем самым оптимальную связь глаза с мозгом.

Упорядочивающее действие мобилизационных структур в процессе биологической работы способствует усовершенствованию деятельности глаз и оказывает влияние на строение глаз в онтогенезе, в каждом конкурирующем за жизнь поколении. Естественный отбор лишь закрепляет достигнутые таким образом преимущества. В последующих поколениях выживают и обзаводятся потомством главным образом те, кто обладает наследственной предрасположенностью к подобной тренировке органов и развивает эту предрасположенность ежедневной биологической работой в течение всех жизни. Так статистический процесс выживания наиболее работоспособных и комбинаций наследственных признаков резюмируется в динамическом процессе направленности эволюции и усовершенствования системы органов.

Ещё более сложным для объяснения с точки зрения дарвиновской теории, чем образование сложных органов, является формирование простых органов, не имеющих существенного значения для выживания и оставления потомства. Дарвин посвящает действию естественного отбора на органы, кажущиеся несущественными, отдельный раздел. Он пишет:

«Так как естественный отбор действует через посредство жизни и смерти, – через переживание наиболее приспособленных особей и истребление менее приспособленных, – то я иногда испытывал серьёзное затруднение в том, как объяснить происхождение или образование частей организма, имеющих небольшое значение; затруднение это, хотя совершенно иного рода, но почти так же велико, как и в отношении более совершенных и сложных органов» (Там же, с. 193).

Типичным примером таких органов являются хвосты животных, не участвующие в передвижении и опоре, а применяемые лишь для отпугивания кровососущих или беспокоящих насекомых. Объяснение Дарвином этого феномена включает следующие положения:

– функция органа, кажущаяся совершенно несущественной для выживания, может оказаться весьма существенной и необходимой в географических зонах и местностях с большими скоплениями насекомых паразитов, способных своими нападениями обессиливать животных, распространять или провоцировать различные заболевания;

– органы, имеющие ныне маловажное значение, могли у далёких предков наделенных ими существ иметь судьбоносное значение для их существования; например, хвосты, служащие ныне для защиты от насекомых или для выражения эмоциональных состояний, могли служить дополнением конечностей для опоры и передвижения в пространстве;

– органы, имевшие важное значение в прежних условиях существования, могут утратить своё значение и продолжать воспроизводиться наследственностью, постепенно деградируя от бездействия;

– маловажные органы могут воспроизводиться и под давлением сложных законов корреляции и взаимной компенсации органов;

– они могут оказаться полезными при половом отборе;

– органы, ставшие абсолютно бесполезными в одних условиях, могут вновь обрести полезность в изменившихся условиях и для выполнения иных функций.

Как бы ни выдвигал Дарвин на первый план эволюционное значение естественного отбора как направляющей силы развития, ему не удаётся обойтись без указаний, хотя и косвенных, на эволюционную роль биологической работы и её воздействия на естественный отбор. Каковы бы ни были причины сохранения маловажных органов при осуществлении жизнедеятельности организмов, эти органы сохраняются, пока играют хотя бы вспомогательную роль в осуществлении биологической работы и в общем порядке функционирования организма, устанавливаемом и реорганизуемом мобилизационными структурами.

«Шлифовка» органов и их системы биологической работой является более тонкой и целесообразной, чем их «шлифовка» естественным отбором, ибо отбор отбирает лучшее, наиболее пригодное для жизни только в целом, с точки зрения выживаемости, тогда как биологическая работа предоставляет отбору лучшее, наиболее совершенное и в целом, и частями, причём не только с точки зрения выживаемости, но и оптимизации жизнедеятельности, и способности к ещё более эффективной работе в сложившихся обстоятельствах. Поэтому биологическая работа направляет и регулирует отбор, а отбор, заключённый в рамки, определённые биологической работой, поддерживает её наиболее оптимальные результаты. Отбор случаен, стихиен, стохастичен, а биологическая работа динамична, целесообразна, детерминирована мобилизационными структурами организмов. Если бы не биологическая работа, обеспечивающая преимущества в борьбе за существование, вероятность прогресса живых существ была бы определена отбором подобно бросанию монеты: фифти-фифти, 50 на 50. И если бы прогресс жизни на Земле совершался бы только отбором с вероятностью 50 %, никакого прогресса бы не было, прогресс был бы равновероятен с регрессом.

Доказательство этому мы находим в неживой природе, где естественный отбор действует с вероятностью, близкой к 50 %, и только эволюционная работа мобилизационных структур косной материи, совершающаяся путём спонтанного преобразования порядков путём стихийной самоорганизации, позволяет повысить вероятность прогресса ещё на сотые, тысячные или миллионные доли процента, вследствие чего прогресс совершается крайне медленно, с минимальным ускорением. В неживой природе прогрессивные структуры, достигнув определённого уровня и поддерживаемые небиологическим отбором, как правило, останавливаются в своём развитии, поскольку они не имеют достаточных внутренних стимулов для продолжения и усовершенствования эволюционной работы. Прогресс достигается лишь отбором из астрономического числа работоспособных структур.

Четвёртая группа затруднений, стоящих перед доказательной базой дарвиновского учения, отразилась в обвинениях в утилитаризме, которому подверглось это учение со стороны ряда противников эволюционизма в науке и философии. Эти критики отрицали, что полезность тех или иных деталей строения или устройства органов является фактором, способствующим их развитию. По их мнению, многие особенности организации животных созданы для красоты и гармонии в природе, ради разнообразия природных образований.

Дарвин признаёт, что весьма многочисленные стороны и особенности организации не приносят в настоящее время особой пользы их обладателям, поскольку не являются приспособленными к ныне сложившимся условиям существования, а отражают те условия, приспособление к которым было полезно их предкам. Эти черты строения можно с уверенностью приписать действию наследственности.

Что же касается свойств организации, которые вызывают у людей чувство красоты, то они в живой природе служат, как правило, утилитарным целям, принося определённую пользу их обладателю. Так, яркая окраска цветов служит для привлечения опыляющих их насекомых; растения, опыляемые ветром, имеют неприметные, мелкие, неяркие цветы. Естественный отбор не может вызвать у одного вида изменения, вредные для самого этого вида, но полезные для другого вида, поэтому представление о развитии у растений и животных свойств, предназначенных для наслаждения красотой со стороны человека или других животных – чистейшая фантазия, антропоморфная иллюзия, а не научный аргумент.

В то же время естественный отбор может вызвать у вида изменения, безусловно полезные или безусловно вредные для каких-то других видов, если они полезны для данного изменяющегося вида.

Наряду с затруднениями, стоящими перед теорией естественного отбора как направляющего фактора эволюции, Дарвин целую главу посвящает рассмотрению многочисленных мелких возражений как специалистов, так и неспециалистов против этой теории. В возражениях на эти возражения проявляется энциклопедическая осведомлённость Дарвина в самых различных специальных вопросах ботаники и зоологии, потрясающий универсализм его знаний и методологических подходов. Он одновременно рассуждает как самый узкий специалист и самый широкий универсал. Он поправляет крупнейших специалистов своего времени, исходя из универсального применения своей теории и одновременно опровергает попытки противопоставить частные и узкие трактовки явлений универсальному рассмотрению эволюционных процессов.

Мощная доказательная база дарвиновского учения позволила отстоять эволюционный подход перед лицом многочисленных противников и серьёзных затруднений. Речь шла о борьбе за существование, и не только дарвиновской теории, но и эволюционизма как научного мировоззрения. Дарвиновский эволюционизм довершил великое дело, начатое Коперником, Бруно и Галилеем, коперниканским переворотом в человеческом мировосприятии и миропонимании. Эволюционизм Дарвина окончательно выдворил креационизм за пределы науки и научного мировоззрения, показал несовместимость естественного происхождения Космоса и жизни на Земле с их искусственным, чудотворным сотворением, с антропоморфно-мифологической картиной мира, доказал несостоятельность претензий на научность так называемой теории творения.

Дарвин нашёл вполне удовлетворительные эволюционные объяснения для всего комплекса явлений жизни, насколько это было возможно на уровне знаний, достигнутом в его время. И сама классическая завершённость его теории стала стартовой площадкой развития эволюционизма, которое будет продолжаться, пока существует человеческое познание.

22.5. Дарвиновская теория естественного отбора и эволюционная роль биологической работы

В «Происхождении видов», этой библии дарвинизма, можно выделить две относительно самостоятельные, имеющие разное назначение части. В первой из этих частей, включающей первые шесть глав, Дарвин излагает сущность своей эволюционной теории, отстаивает истинность концепции происхождения видов из разновидностей на основе наследственности, изменчивости, борьбы за существование и естественного отбора. Соответственно рассматриваются и затруднения, с которыми сталкивается теория и которые Дарвин классифицирует на четыре основные группы. Эти шесть глав представляют собой гармоничное целое, уникальное по своей доказательности и убедительной силе.

Однако далее перед учением Дарвина встаёт огромное множество затруднений, связанных непосредственно с возможностями естественного отбора быть определяющим фактором эволюции жизни. Поэтому во второй части, охватывающей с седьмой по четырнадцатую главы и несколько большей также и по объёму, Дарвин обращается к затруднениям, вытекающим из придания отбору главенствующей роли в биологической эволюции. Он в этой части даже и называет свою теорию не иначе как теорией отбора. Здесь наблюдается определённый сдвиг в изложении (но не в понимании) эволюционных процессов, который в XX веке дал основание неодарвинистам отождествлять дарвинизм с пониманием отбора как единственного направляющего фактора эволюции.

Если в первой части своего эпохального труда Дарвин склонен рассматривать отбор в единстве с употреблением органов (которое, как уже отмечалось, ещё в теории Ламарка было механистически ограниченным выражением процесса биологической работы), то во второй части наблюдается иная тенденция. Здесь при сопоставлении естественного отбора и употребления органов между ними уже гораздо чаще устанавливается не органическая взаимосвязь, а альтернатива.

Дарвин начинает седьмую главу с разбора возражений против теории отбора палеонтолога Бронна и неоламаркиста Негели, отмечавших, что многие признаки растений и животных не приносят пользы их обладателям, и, соответственно, не имеют никакого отношения к воздействию отбора. Бронн приводит в качестве примера различную длину ушей и хвостов у различных видов зайцев и мышей, спрашивая при этом, какая из этих длин может оказаться полезной, и какая – бесполезной. Негели, признавая, что естественный отбор во многих случаях объясняет изменения видов, указывает в то же время на ряд морфологических признаков, которые, по его мнению, не имеют никакого значения для благополучия видов. Этим он обосновывает свою веру в прирождённую предрасположенность видов к совершенствованию и прогрессу. Очевидно, что если Ламарк использовал эту веру для ограничения веры во вмешательство Творца в развитие живой природы, то позиция Негели, напротив, означала, безусловно, ограничение эволюционизма креационизмом.

Признавая эти возражения весьма серьёзными, Дарвин парирует их рядом аргументов, демонстрирующих явное превосходство теории отбора над доводами оппонентов, апеллирующими, фактически, к нашему незнанию причин развития. Он показывает, что различные черты строения могли быть полезны в предшествующие этапы истории того или иного вида. Он отмечает зависимость изменения одних частей и органов от изменениям других по законам корреляции, которые могут быть связаны с усиленным и уменьшенным притоком пищи к тем или иным органам, взаимным давлением частей, воздействием ранее развившихся частей на другие части и т. д. Фактически все эти объяснения сводятся к констатации взаимодействия естественного отбора и биологической работы, но роль биологической работы сводится к поставкам материала для естественного отбора.

То же самое наблюдается, когда Дарвин, блокируя доводы Бронна (высказанные, между прочим при переводе «Происхождения видов» на немецкий язык!) указывает на полезность различных длин ушей и хвостов применительно к различным видам зайцев и мышей. Он ссылается на исследования, в которых доказывается использование ушей мышами в качестве органа осязания, а хвостов – в качестве хватательных органов, что позволяет увидеть в различиях длины этих органов различные степени использования этих органов разными видами для осуществления тех или иных функций. Дарвин снова наталкивается здесь на зависимость естественного отбора от различных форм и направлений биологической работы, которая не сводится к непосредственному употреблению отдельных органов, а охватывает и «отшлифовывает» строение организмов в целом.

Не механическое действие употребления или неупотребления органов по Ламарку предопределяет развитие организмов, а биологическая работа организмов в целом в течение множества поколений, поддерживаемая, корректируемая или устраняемая естественным отбором по Дарвину.

Водораздел между ламаркизмом и дарвинизмом пролегает, стало быть, не в утверждении или отрицании эволюционного значения работы органов и организма в целом, а в понимании постоянного воздействия отбора на конечные результаты этой работы. Именно отбор позволяет закрепить результаты оптимально осуществляемой работы вне зависимости от того, наследуются или не наследуются некоторые из этих результатов в течение жизни большого числа поколений посредством работы генетического аппарата клеток.

Дарвин подчёркивает, что если те или иные признаки действительно бесполезны и несущественны для благополучия вида, то они не в состоянии будут накапливаться и развиваться под действием отбора. Напротив, как только особенности строения, развившиеся ранее на основе продолжительного отбора, перестают быть полезными для данного вида, они уже не поддерживаются отбором, вследствие чего становятся изменчивыми и постепенно деградируют (Там же, с. 213).

Дарвин здесь не упоминает, что причиной деградации бесполезных органов является их бездействие или выключенность из биологической работы организма, отбор же поддерживает или устраняет целостные организмы, занятые той или иной работой и включающие в неё все полезные для этой работы органы. Органы становятся полезными или бесполезными не вообще, а тоже лишь для конкретной биологической работы, осуществляемой организмом для выживания и оптимизации жизнедеятельности. Уровень мобилизации на биологическую работу делает органы полезными или бесполезными, поддерживаемыми или не поддерживаемыми в ходе естественного отбора организмов и их видов.

Основную часть седьмой главы своего труда Дарвин посвящает ответам на возражения против теории отбора зоолога Ст. Дж. Майварта. Майварт утверждал, что естественным отбором невозможно объяснить начальных стадий развития полезных особенностей строения организмов, поскольку пользу они начинают приносить только по достижении окончательного состояния.

Так, шея жирафа, уши у зайца могут доставлять преимущества их обладателям только тогда, когда они достигают определённой длины. До этого их рост совершенно бесполезен, поскольку не даёт нужных результатов при осуществлении функций, для которых этот рост предназначен. Жираф не может достать высоко расположенных листьев, а заяц услышать лесные шорохи, пока их органы не достигнут оптимальных размеров. До этого такие органы не могут способствовать выживанию и поддерживаться отбором.

Весьма симптоматичен этот возврат к ламарковским примерам. Чтобы выйти из этого затруднения, как прекрасно понимает Дарвин, недостаточно указания на то, что жирафы с более длинными, чем обычно, шеями, должны были при скрещивании «оставлять потомков, либо наследующих те же самые особенности строения, либо со склонностью изменяться в том же направлении, тогда как особи, организованные менее благоприятно в этом отношении, были более подвержены гибели» (Там же, с. 215–216). Ведь Майварт как раз и указывает на то, что пока жирафы не обрели длины шей, позволяющей доставать высоко растущих листьев, они не обладали бы никакими преимуществами, поддерживаемыми отбором, и все погибли бы в периоды засухи, включая и обладателей более длинных шей.

Поэтому Дарвин прибегает к чисто ламарковскому объяснению, утверждая, что естественный отбор действует здесь по аналогии с бессознательным искусственным отбором, охраняя для воспроизведения всех лучших и уничтожая всех худших особей, «в соединении, что очень важно, с наследственной передачей результатов усиленного употребления некоторых органов» (Там же, с. 216).

Кроме того, Дарвин отмечает, что даже не достигшее оптимальных размеров увеличение роста жирафов могло способствовать защите от хищников, а удлинённые шеи могли служить как бы сторожевыми башнями при приближении самого опасного из них – льва. Дарвин, однако, не отрицает, а как раз предполагает высокое значение усиленного употребления органов, выразившегося у жирафов в постоянном вытяжении шей для доставания корма.

На модели жирафа как Дарвин, так и Ламарк опробовали свои теории биологической эволюции, поскольку столь выдающегося гипертрофированного органа, зависящего в своём развитии от высоты уровня получения энергии не нашлось среди современных млекопитающих. Но Дарвин прекрасно понимал, что без саморазвития органов посредством концентрирования усилий в жизненном процессе его теория неполна. Теория же Ламарка без учёта естественного отбора и с привлечением креационистской концепции заложенной Творцом устремлённости к усовершенствованию, не только неполна, но и вследствие столь масштабной неполноты неверна. В то же время отрыв теории естественного отбора от понимания эволюционной роли биологической работы неизбежно приводит к отрицанию самой возможности саморазвития и самоорганизации, рассмотрению происхождения и эволюции видов как пассивного результата механического действия естественного отбора.

В этом отношении позиция Дарвина радикально отличается от позиции неодарвинистов, поскольку Дарвин постоянно отстаивал точку зрения, согласно которой направленность эволюции невозможна без участия естественного отбора, тогда как большинство ортодоксальных неодарвинистов убеждены в том, что направленность эволюции возможна только на основе естественного отбора. В этом случае случайная изменчивость генетических структур, а не саморазвитие и самопреобразование живых существ в ходе биологической работы якобы только и образует предпосылки для направленности отбора.

В ортодоксальном неодарвинизме в рамках синтетической теории эволюции обычно считается, что истинные причины индивидуальной изменчивости не были известны Дарвину, что они коренятся исключительно в функционировании генетических структур, предопределяющих наследственную изменчивость. При этом Дарвину ставится в заслугу, что он отстаивал полную неопределённость индивидуальных изменений, отсутствие в них какой-либо направленности, то есть, фактически, как бы предвосхитил понимание случайных мутаций как единственно возможного поставщика исходного материала для эволюции посредством естественного отбора.

Дарвин, конечно, не знал достижений современной генетики, но он и не абсолютизировал их. Его представления на соотношение наследственности, изменчивости и отбора были гораздо сложнее мутационной гипотезы. Временами, отстаивая эволюционную роль отбора в дискуссиях с оппонентами, он действительно выделял отбор как направляющую силу эволюции, обособляя его от борьбы за существование и изменчивости посредством работы организма. Создавалась видимость полного соответствия дарвиновской теории ортодоксальным трактовкам неодарвинизма.

Именно такая видимость создаётся при ответе Дарвина на возражения Майварта против теории отбора, касающиеся неопределённой изменчивости и её соотношения с мимикрией насекомых и других животных. Майварт недоумевал, каким образом мелкие неопределённые изменения, происходящие во всех направлениях, могут привести к направленным изменениям от разновидностей к видам. Он расценивал эти изменения как неопределённые колебания, которые нейтрализуют и взаимно погашают друг друга. В качестве наиболее типичного примера, иллюстрирующего невозможность перехода от таких колебаний к возникновению совершенно приспособленных форм путём естественного отбора Майварт приводил мимикрию насекомых и других животных, в частности, способность насекомых к целенаправленному развитию, которое образует их сходство с листом, тростником или каким-либо другим предметом. Майварт считал маловероятным, что воздействие отбора могло в достаточной мере образовывать столь заметные и точные сходства.

Возражая Майварту, Дарвин, напротив, рассматривает образование подобных сходств как наиболее типичный пример действия естественного отбора, его способностей формировать виды как бы независимо от употребления и тренировки органов. Прямо Дарвин об этой зависимости избегает говорить, поскольку он неуверен, что это действительно так. Но этот момент был подхвачен неодарвинистами, полагающими, что уж такая тонкая подстройка форм и окраски животных под предметы окружающей среды никак не могла быть выработана в жизненном процессе и является результатом действия отбора, уничтожавшего все неприспособленные формы.

Но вернёмся к Дарвину и рассмотрим ход его рассуждений. Он отмечает, что насекомые, обладающие тем или иным типом мимикрии, уже в первоначальном состоянии имели некоторое грубое и случайное сходство с каким-нибудь мелким предметом. Ведь разница в форме и окраске различных видов насекомых так же велика, как и в форме и окраске окружающих их предметов.

Насекомые поедаются птицами и другими животными, обладающими острым зрением и способными отличать добычу от посторонних предметов лучше, чем человеческий глаз. Поэтому среди насекомых, изменяющихся в случайных направлениях, могут уцелеть и произвести потомство с наибольшей вероятностью только те, изменения которых благоприятствуют их защите и тем самым поддерживаются отбором. С течением времени и смены поколений эти изменения будут ослабевать и в конце концов совсем исчезнуть, поскольку новые поколения унаследуют качества предков которые выжили. Новые же случайные изменения будут ещё быстрее уничтожаться птичьими клювами и пастями насекомоядных животных.

Кажется, что здесь Дарвин описывает процессы развития, которые управляются исключительно естественным отбором и не имеющие никакого отношения ни к борьбе за существование, направляемой мобилизацией на жизнь, ни к биологической работе, которая осуществляется в этой борьбе и которую Дарвин, как и Ламарк, учитывал лишь в виде употребления и тренировки органов.

Между тем несводимость биологической работы к употреблению и тренировке, частным случаем которой они являются, наиболее ярко просматриваются именно в явлениях мимикрии и приобретения покровительственной окраски. Дарвин напоминает, что «крупные и высокоорганизованные животные обладают покровительственным сходством не с определёнными предметами, а лишь с обычной окружающей их поверхностью, да и то только по окраске» (Там же, с. 220). Он также отмечает, что покровительственная окраска насекомых позволяет им маскироваться только при принятии ими определённого положения.

Действительно, палочковидные насекомые, описанные Уоллесом, становятся неотличимыми от мха только с принятием определённого положения при появлении опасности. Бабочки, похожие на цветы, сразу же становятся заметными, как только перестают прижиматься к цветам, приняв определённое положение крыльев. Везде видны формы биологической работы, которая способствует активному применению средств пассивной защиты.

Возражая Майварту, Дарвин на примере камбалы фактически демонстрирует именно то, как наследственная предрасположенность влияет на характер и содержание биологической работы, а результаты биологической работы постепенно усваиваются наследственностью, оказывая на неё обратное воздействие через выживание и оставление потомство хорошо работающими.

Майварт считал перемещение глаза камбал с одной стороны на другую и возрастающее по мере взросления сплющивание их тел до некоторой степени вредным и тем не менее поощряемым естественным отбором.

Дарвин противопоставляет Майварту анализ наблюдений Мальма и Шиедте, показывающих, фактически, роль биологической работы в приобретении весьма сложных адаптаций и их усвоении органами наследственности при поддержке естественного отбора.

В раннем возрасте камбалы осуществляют биологическую работу, аналогичную другим рыбам, они плавают в поисках корма и обладают симметричными телами и глазами, расположенными по обе стороны головы. Но их тела обладают чересчур значительной высотой, малым размером боковых плавников и недоразвитием плавательного пузыря. Редукция плавательного пузыря объясняется неупотреблением этого органа, поскольку камбалы – придонные животные и они не используют в течение жизни огромного числа поколений плавательные пузыри в биологической работе для передвижения вверх и вниз в водной среде. Этим же объясняется и уменьшение размеров боковых плавников, и непропорциональное увеличение высоты тел от брюха до спины.

Все эти качества были бы действительно крайне вредными, если бы образ жизни камбал не был связан с обитанием на дне. По наблюдениям натуралистов, осуществляя обычную для рыб биологическую работу при столь непропорциональном телосложении, молодые камбалы быстро устают и ложатся на один бок на дно, чтобы отдохнуть. При этом один из глаз поворачивается кверху, чтобы обозревать происходящее над собой, а передняя часть головы сокращается в ширину. Уже во время отдыха от обычного плавания они действуют, изменяя положение глаз, головы и всего тела, так активно и энергетично, что их череп, в ранней стадии развития ещё хрящевый и гибкий, перекашивается в соответствии с принятым положением тела, а всё тело по мере осуществления подобной биологической работы постепенно сплющивается и как бы расстилается по дну.

Хамелеонизм камбал известен. Камбалы быстро приобретают цвета данной поверхности, на которой они располагаются, что помогает им скрываться от хищников. При этом придонная сторона тела камбал приобретает один цвет, а сторона, обращённая к окружающей водной среде – другой. Это ли не доказательство эволюционной роли биологической работы и её результатов, её способности регулировать естественный отбор?

При этом мальки окуней, лососей и других рыб, по наблюдениям Мальма, также, как и мальки камбал, имеют привычку отдыхать, ложась на дно на один бок и поворачивая один глаз кверху, вследствие чего череп становится несколько искривлённым. Но в дальнейшем, осуществляя иную, чем лежебоки-камбалы, биологическую работу по скоростному плаванию в поисках пропитания, эти рыбы наращивают мускулатуру и перестают нуждаться в подобном отдыхе.

Что касается камбал, то они, чем становятся старше, тем всё чаще лежат на одном боку из-за возрастающего сплющивания их тела. Дарвин отмечает, что склонность к искривлению у камбал, безусловно, усиливается наследственностью. Но он не отрицает, а как раз, предполагает, что образуются эта склонность биологической работой, то есть в принятой во времена Дарвина ламарковской терминологии – привычками и употреблением органов.

Никаких сомнений в этом не оставляет следующий вывод Дарвина:

«Из этого можно видеть, что первые стадии перемещения глаза с одной стороны на другую, которые Майварт считает вредным, могут быть приписаны привычке – без сомнения, благоприятной и для особи и для вида – поворачивать оба глаза кверху, чтобы смотреть ими, когда рыба лежит на одном боку. Точно так же мы можем приписать унаследованным последствиям употребления то, что рот у разных плоскотелых рыб находится на нижней стороне и что челюсти крепче и сильнее на этой лишённой глаз стороне головы, чем на другой, в видах более лёгкого добывания пищи на дне. С другой стороны, неупотребление объясняет недоразвитие всей нижней половины тела, с боковыми плавниками включительно…, уменьшение числа зубов до 4–7 в нижних также может быть объяснено неупотреблением органа» (Там же, с. 226–227).

Это вывод по данному конкретному типу животных. А вот вывод Дарвина, содержащий обобщение на эволюцию самых различных видов живых организмов:

«Мы можем допустить, на чём я настаивал ранее, что унаследованные результаты возросшего употребления органа, а может быть, и их неупотребления, усиливаются под влиянием естественного отбора. Ибо таким образом сохраняются все самопроизвольные вариации, имеющие надлежащее направление, а также те особи, которые в наибольшей степени унаследовали результаты возросшего и полезного употребления какого-нибудь органа. Но что в каждом отдельном случае следует приписать результатам употребления и что – влиянию естественного отбора, по-видимому, невозможно решить» (Там же, с. 227).

Здесь в кратком изложении содержится вся теория эволюции Дарвина. Это и есть настоящий дарвинизм. Ибо всякое эволюционно значимое морфофизиологическое изменение есть результат наследственного закрепления определённой комбинации последствий биологической работы и естественного отбора.

Дарвином здесь предложена схема эволюционных трансформаций, полностью соответствующая общей теории эволюции. Согласно этой схеме, постоянные результаты наиболее интенсивной работы, приводящей к сверхмобилизации тех или иных органов и самого организма, или отсутствия биологической работы, приводящего к иммобилизации и деградации отдельных органов, усиливаются под действием естественного отбора, и в конечном счёте через очень большое множество поколений закрепляются наследственностью.

Самопроизвольные вариации, то есть абсолютно ненаправленные мелкие наследственные изменения получают таким образом, по Дарвину, надлежащее направление, поскольку выживают и оставляют потомство главным образом те особи, которые в наибольшей степени предрасположены к выработке полезных признаков и приспособлений, то есть несут в своих генах такой наследственный материал, который при спаривании с такими же особями накапливается, усиливается и приводит к трансформации приобретённых свойств в наследственные. Так и происходит унаследование возросшего и полезного употребления органов, а в случаях возникновения на этой основе мобилизационных инноваций – полное, до неузнаваемости преобразование целых типов организмов.

В некоторых случаях в этой части своего труда Дарвин резко разделяет употребление органов (т. е. производимую организмами биологическую работу) от действия естественного отбора вплоть до альтернативы между ними. Так, отвечая на вопрос Майварта о возможности происхождения путём естественного отбора млечных желёз млекопитающих, Дарвин утверждает:

«Я не беру на себя решить, в зависимости от чего железы на одном месте стали более специализированными, чем на других местах, – может быть, отчасти как результат употребления или под влиянием естественного отбора» (Там же, с. 228–229).

Это «или» очень существенно. Осознавая взаимодействие биологической работы и естественного отбора, Дарвин тем не менее противопоставляет их и разводит в качестве альтернативных механизмов эволюционных преобразований.

Рассматривая покровительственную окраску камбал, Дарвин пишет, что «мы с полным основанием можем предположить, что отсутствие окраски на одной стороне у камбал вызывается отсутствием света» (Там же, с. 227). И хотя он принимает во внимание «недавно доказанную Пуше способность некоторых видов изменять свою окраску в зависимости от окружающей поверхности» (Там же), при объяснении причин возникновения покровительственной окраски он склонен её происхождение во многих случаях приписывать исключительно действию отбора. В определённых случаях конечно, возникновение адаптаций может происходить только под действием отбора, но здесь нужно быть очень осторожным в выводах, чтобы не упустить действие таких скрытых форм биологической работы, о которых мы пока ещё не имеем сколько-нибудь надёжных сведений.

Обращаясь к растениям, Дарвин показывает, что в основе употребления ими своих органов лежит раздражимость. Дарвин отмечает, в частности, что некоторые «растения сделались вьющимися благодаря усилению способности к слабым и неправильным вращательным движениям, первоначально не представлявшим для них никакой пользы» (Там же, с. 237).

При этом Дарвин вновь разделяет и противопоставляет два основных фактора направленности эволюции: «Не берусь решить вопроса, происходило ли постепенное развитие лазящих растений путём естественного отбора или при содействии унаследованных результатов упражнения» (Там же, с. 238). Однако сама нерасчленимость действия отбора и работы показывает постоянство из взаимодействия.

Переходя в восьмой главе своего труда к характеристике инстинктов и затруднений теории естественного отбора инстинктов, Дарвин утверждает, что инстинкты подобны привычкам, но отличны от них по происхождению. Дарвин признаёт, что во многих случаях инстинкт возникает, когда какое-либо привычное действие становится наследственным.

По этому поводу можно напомнить, что в XX веке теолог-эволюционист Тейяр де Шарден утверждал, что если приобретённые признаки не наследуются, то уж во всяком случае приобретённые инстинкты явно наследуются. Что касается современной этологии, науки о поведении животных, то она сузила роль и значение инстинктов в поведении животных, показала их зависимость от потребностей тела и неразрывную связь в инстинктивных действиях наследственной предрасположенности и самообучения. Тем самым инстинкты выступили фактически как формы стереотипной биологической работы, управляемой мобилизационными структурами психики и направляемой ощущениями тех или иных потребностей.

Наследственное в инстинктах было поставлено в связь с наследованием того или иного типа нервной системы. Но наследственные стереотипы инстинктивных действий с самого рождения особи любого вида корректируются и уточняются поведением особей того же вида, направляются обучением и самообучением, то есть стереотипно отлаженной биологической работой.

Поэтому представления XIX – первой половины XX веков о чисто наследственной природе инстинктов являются наивными и не отражающими сложного характера обусловленности инстинктивных действий. Вместе с тем Тейяр по существу прав: наследственное в инстинктах является конкретным примером наследственного усвоения и закрепления действий предшествующих поколений, приобретённых ими в борьбе за существование и поддержанных отбором, то есть осуществлявшейся в череде поколений биологической работы (а не просто употребления или неупотребления органов, как у Ламарка и отчасти у Дарвина). Преемственность биологической работы в череде поколений – вот что выражает глубинную сущность инстинктов.

Дарвин фактически закладывает основания такого подхода к инстинктам, делая упор на изменчивость инстинктов. «Подобно тому, как изменения в строении тела, – пишет он, − происходят и развиваются от употребления или привычки и ослабевают или исчезают от неупотребления, так точно, не сомневаюсь, было и с инстинктами. Но я думаю, что воздействие привычки во многих случаях имеет второстепенное значение сравнительно с естественным отбором того, что можно назвать самопроизвольными вариациями инстинктов, т. е. изменениями, вызываемыми теми же самыми неизвестными причинами, которые обусловливают и слабые уклонения в строении тела» (Там же, с. 247).

Здесь Дарвин снова пытается отделить действие естественного отбора от биологической работы и даже противопоставить их. Ведь то, что с подачи Ламарка называли во времена Дарвина употреблением-неупотреблением органов и привычками животных, есть не что иное, как характеристики частных проявлений биологической работы, не охватывающие всех аспектов и направлений биологической работы.

Эти характеристики охватывают лишь механические аспекты в духе господствовавшей в то время механистической картины мира. Привычки, например, суть не что иное как стереотипные действия, повторяющиеся при осуществлении работы организма. Кроме употребления органов биологическая работа включает все формы поведения и отражения действительности, работу мобилизационной структуры мозга, нервной, кровеносной, дыхательной, пищеварительной, выделительной, половой и других систем, покровов тела, миллиардов клеточных структур и их взаимодействия, миллиардов микроорганизмов, живущих в теле и участвующих в его работе на правах симбиотиков и т. д. Внутри каждого живого существа целая Вселенная, которая развивается, эволюционирует и работает на него.

Медленное и постепенное накопление слабых, но полезных изменений, которое, по Дарвину, обусловливает развитие сложных инстинктов под влиянием естественного отбора, направляется не только отбором, но и биологической работой, с которой отбор находится в подвижном единстве и взаимообусловленности.

Это подтверждается и наблюдениями Дарвина, касающимися изменчивости инстинктов. Эту изменчивость Дарвин рассматривает по аналогии с мелкими ненаправленными наследственными изменениями строения телесных форм животных и растений. Он отмечает, что «изменения в инстинкте иногда могут быть облегчены тем, что один и тот же вид имеет различные инстинкты в течение разных периодов своей жизни, в разные времена года, находясь в разных условиях существования и т. д., в таком случае естественный отбор может сохранить то тот, то другой инстинкт» (Там же, с. 247).

Употребление и тренировка органов оказываются здесь, как и в случаях с мелкими изменениями строения, явно ни причём. Кажется, что здесь-то уж ни при чём какая бы то ни было иная направленность развития, кроме как со стороны естественного отбора. Эту кажимость и подхватили неодарвинисты, приняв её за истину в последней инстанции.

Но в таких случаях наиболее ярко как раз и проявляется несводимость биологической работы к ламарковско-дарвиновским характеристикам употребления-неупотребления органов. Полезные инстинкты, как и полезные изменения телесного строения, сохраняются отбором именно потому, что они предрасполагают растения и животных к полезной биологической работе, необходимой для успешной борьбы за существование.

Наследственность не так слепа, не настолько хаотически разнонаправлена, как это представляют себе наблюдатели абсолютно случайных мутаций и флуктуаций наследственных признаков. Генетические структуры также выполняют определённую биологическую работу, отшлифованную миллиардами лет естественного отбора.

Направленность их работы у каждого вида заключается в том, чтобы дать этому виду самые различные варианты строения и инстинктивного поведения, но в тех рамках, которые предопределены общим планом строения этого вида, сложившимся в процессе однотипной биологической работы огромного числа поколений и отшлифованным отбором.

Эти варианты служат как бы экспериментальным материалом для выбора путей дальнейшего развития. Если бы не было разброса вариантов, не было бы и возможности отбора наиболее конкурентоспособных вариантов, приспособленных к биологической работе в постоянно изменяющихся условиях. Полезность инстинктов и особенностей строения проявляется именно в биологической работе, в возможностях, которые она открывает в конкуренции и борьбе за существование.

Один и тот же вид имеет разные инстинкты в разные периоды жизни, в разные времена года, находясь в разных условиях существования вследствие выработки определённой предрасположенности мобилизационных структур нервной системы к тому или иному типу биологической работы, а уж от успешности или неуспешности этой работы зависит сохранение или изменение инстинктов под действием отбора.

Само понятие инстинктов было, как известно, сформулировано в связи с необходимостью обозначить наследственно обусловленные акты поведения и отграничить их от приобретённых в жизненном процессе поведенческих форм. Слово «инстинкт» происходит от латинского «инстинктус» − побуждение. Но обозначает оно не любые побуждения, а только те, которые проистекают из таинственной и совершенно непонятной до возникновения генетики игры наследственных сил.

Хотя представления об инстинктах возникают ещё в древнегреческой философии и связаны с рассуждениями о присущей животным низшей формы души, теория врождённого поведения, долгое время господствовавшая в науке и до сих пор ещё имеющая немало сторонников среди биологов и популяризаторов науки, в своих основоположениях восходит к Декарту, который рассматривал животных как своеобразные живые машины, наделённые механически действующими рефлексами, т. е. как бы автоматы, наследственно запрограммированные на осуществление соответствующих внешним воздействиям ответных реакций.

Но Декарт же указывал и на общность устройства рефлексов у животных и человека, рассматривая тело человека как машину, способную мыслить лишь благодаря наличию нематериальной души. Из теории врождённого поведения вытекало представление о неизменности инстинктов на протяжении всей жизни организма, которое в свою очередь вело к резкому противопоставлению инстинктов результатам обучения, приобретённым и наработанным в жизненном процессе формам поведения, а у человека – его сознанию, разуму.

Многочисленные экспериментальные исследования и обобщения их результатов в сфере современной этологии и генетики поведения позволили накопить достаточный фактический материал, чтобы отказаться от подобного противопоставления и представления о неизменном и чисто наследственном характере инстинктивного поведения. Была отправлена в отставку и сама теория врождённого поведения. Её самоочевидность и кажущаяся подтверждаемость наблюдениями стала рассматриваться наподобие обращения Солнца вокруг Земли, опровергнутого астрономической наукой, начиная с Каперника.

Опровергнув механистическое представление об инстинктах как о наследственно запрограммированных чисто механических действиях, как бы автоматически осуществляемых путём прямой передачи из поколения в поколение, современная наука о поведении показала: наследуется не инстинкт, а тип нервной системы, предрасполагающий к определённым действиям, т. е., фактически, к выполнению определённой биологической работы в определённых обстоятельствах. Но эти нормы являются не непосредственными причинами, а лишь предпосылками развития тех или иных форм инстинктивного поведения.

Первым, кто показал несостоятельность представления о неизменности инстинктов, был именно Дарвин. И именно у Дарвина появляется впервые понимание относительности господствовавшей в его время теории врождённого поведения и влияния на инстинкты того, что мы называем биологической работой.

Изменчивость инстинктов, по Дарвину, необходима для гибкого реагирования животных на изменение среды и соответствующего действия естественного отбора. Связь естественного отбора с биологической работой хорошо просматривается в дарвиновском описании инстинктивного поведения пчёл при постройке сот. А рассматривая наличие у муравьёв двух «каст» бесплодных рабочих, Дарвин объясняет это разделение на «касты», «исходя из того же самого принципа разделения труда, который приносит такую большую пользу цивилизованному человеку» (Там же, с. 274).

Разумеется, Дарвин осознаёт принципиальное различие между биологической работой муравьёв и трудом человека. Это отличие он видит прежде всего в том, что «муравьи работают при помощи унаследованных инстинктов и унаследованных органов и орудий, тогда как человек работает при помощи приобретённого знания и изготовленных инструментов» (Там же). Однако для того, чтобы быть унаследованы, инстинкты, естественные органы и орудия должны были быть выработаны.

Неразработанность понятия биологической работы, ограничение феномена биологической работы ламарковскими представлениями о привычках, употреблении и неупотреблении органов предопределяют постоянные колебания Дарвина в оценке роли естественного отбора или ламарковских элементов биологической работы в детерминации эволюционных процессов.

Особенно характерен в этом отношении пример с «кастами» муравьёв. Констатировав, как было сказано выше, обусловленность образования этих «каст» биологическим «разделением труда» и тем самым, фактически, определив своё отношение к наличию в животном (и растительном) мире того, что мы называем биологической работой, Дарвин в то же время пишет:

«Этот случай представляет собой одно из самых серьёзных затруднений для моей теории. Кроме того, этот случай очень интересен, так как доказывает, что животное, как и растение, может подвергнуться любому изменению путём накопления многочисленных слабых самопроизвольных изменений, лишь бы они были в каком-то отношении полезны, и притом без всякого упражнения или привычки. Ибо своеобразные привычки, присущие рабочим, или бесплодным самкам, сколько бы времени они ни существовали, конечно, не могли бы воздействовать на самцов и плодовитых самок, которые только и дают потомство. Меня удивляет, что до сих пор никто не воспользовался этим показательным примером бесполых насекомых против хорошо известного учения об унаследованных привычках» (Там же, с. 275).

Дарвин так радуется найденному им среди тысяч приведённых им примеров единственному примеру, способному, как ему представляется, показать действие отбора в чистом виде, без влияния деятельностного фактора, что один-единственный раз за весь свой обширный труд проявляет непоследовательность в суждениях. Он колеблется в очень больших пределах, пытаясь избавить своё представление о могуществе естественного отбора от «кошмара Ламарка».

Мы видели, что он только что признал причиной развития «каст» рабочих муравьёв потребность в биологическом «разделении труда». Далее он признаёт, что появление этих «каст» представляет собой одно из самых серьёзных затруднений для его теории, то есть положения о ведущей эволюционной роли естественного отбора, задающего направленность слабым самопроизвольным наследственным изменениям.

И здесь же, явно противореча самому себе, Дарвин считает, что этот случай доказывает как раз обратное – способность естественного отбора подвергать любым изменениям как типы животных, так и растений без всякого участия упражнения или привычки, лишь бы только накопленные многочисленные слабые самопроизвольные изменения были в каком-то отношении полезны.

Мотивируется это тем, что биологическая работа бесплодных самок никак не могла воздействовать на плодовитых самок и самцов. Однако рабочие пчёлы и пчелиные матки не являются какими-то отдельными расами, все они принадлежат к одному виду и участвуют в воспроизводстве популяций. При гибели пчелиной матки, например, одна из рабочих пчёл становится плодовитой и временно занимает её место, участвуя тем самым в процессе размножения. Так что единственный аргумент великого эволюциониста в пользу возможности действия отбора без участия биологической работы (а вместе с ней и борьбы за существование) отпадает.

Впрочем, и сам Дарвин не особенно доверяет этому аргументу. В завершение главы об инстинктах, подводя её итоги, он отмечает:

«При изменении условий существования естественный отбор накапливал до известных пределов слабые изменения инстинктов, если только они полезны в каком-либо направлении. Возможно, что во многих случаях своё влияние оказывают также привычка и употребление или неупотребление органа» (Там же). Чтобы полезность была отобрана, она должна быть выработана.

Эволюционная роль биологической работы была для Дарвина очевидна, хотя самого такого понятия он не употреблял, ограничиваясь обиходными в то время ламарковскими терминами. Практически все ответы Дарвина на многочисленные возражения оппонентов против его теории базируются на показе возможностей связи естественного отбора с биологической работой.

В последних главах научной эпопеи Дарвина, с девятой по пятнадцатую, разработаны вопросы эволюционного значения гибридизации, неполноты геологической летописи, географического распространения видов и морфологического строения организмов.

Исследуя гибридизацию, Дарвин пытается определить, способна ли она порождать новые разновидности и в конечном счёте приводить к образованию новых видов в тех случаях, когда её результаты поддерживаются отбором. Основным препятствием для реализации такой возможности является бесплодие гибридов. Дарвин доказывает, что это бесплодие не является абсолютным, оно имеет различные степени, усиливается при близких степенях родства и отсутствует у домашних животных при скрещивании их различных пород.

Будучи не в силах ни доказать, ни опровергнуть эволюционных возможности гибридов, Дарвин оставляет вопрос открытым и ограничивается лишь констатацией того, что бесплодие гибридов не «охраняется» и не накапливается отбором. Значит, эволюция через гибридизацию всё же возможна. Для Дарвина важно было отстоять саму возможность эволюционного значения гибридизации при поддержке естественного отбора.

В качестве основной причины бесплодия гибридов Дарвин выдвигает неизбежность слишком больших изменений при приспособлении скрещивающихся организациях, тогда как благотворное влияние оказывают на воспроизведение наследственностью лишь слабые изменения. В противном случае «организация бывает потрясена слиянием двух различных типов строения и конституции, включая сюда, конечно, и воспроизводительную систему» (Там же, с. 294).

Бесплодие гибридов есть результат неработоспособности органов воспроизведения вследствие больших различий в организации скрещивающихся особей. Здесь мы снова выходим на проблемы эволюционного действия мобилизационных структур и производимой ими биологической работы. Искусственный характер гибридов, необходимость создания для гибридизации искусственных условий и привнесённой извне неспецифичной для данных видов работы подчёркнут Дарвином на примере растений: «Чтобы скрестить растение, его нужно подвергнуть кастрации и, что нередко ещё более важно, его нужно изолировать, чтобы помешать перенесению на него насекомыми пыльцы с других растений» (Там же, с. 278).

То же происходит и с животными. Животные, за исключением одомашненных, оказываются в огромном большинстве случаев неспособными размножаться в неволе. Дарвин вполне справедливо приписывает это обстоятельство чересчур сильному изменению внешних условий. Но отрыв диких животных от естественных условий сопровождается лишением их нормальной биологической работы, что приводит и к стойкому нарушению работы воспроизводительных органов. Для домашних же животных среда, организованная человеком, является естественной средой вследствие их полупаразитического существования.

Отсутствие мобилизации на осуществление функций органов в процессе биологической работы приводит и к отсутствию мобилизации на осуществление функций и в органах наследования. «Тот, кто сможет объяснить, − пишет Дарвин, − почему слон и множество других животных не способны плодиться даже в частичной неволе у себя на родине, тот сможет объяснить первичную причину столь распространённого бесплодия гибридов» (Там же, с. 296). Думается, что объяснить эти феномены можно только на основе глубинной взаимосвязи биологической работы органов размножения с биологической работой всех прочих телесных органов живого организма.

Одомашнивание, которое, как отмечает Дарвин, приводит к сохранению плодотворности как в неволе, так и при скрещивании различных пород одного вида, связано с приспособлением биологической работы к условиям содержания таких видов, которые потому и были одомашнены, что «были с самого начала не очень чувствительны к переменам в их жизненных условиях» (Там же, с. 302). Человек также не теряет способности к размножению в условиях содержания в неволе по той же причине. Но лишение свободы всегда наносит психике человека непоправимую травму, поскольку человек свободен по природе своей, даже находясь на положении невольника.

Дарвин называет противниками своей теории исследователей, которые «смотрят на плодовитость и бесплодие как на надёжные критерии видовых различий» (Там же). Однако развитие генетики подтвердило рассмотрение бесплодия (или существенное ограничение плодовитости) как наиболее существенного барьера межвидовой изоляции, связанного с защитой генофонда от проникновения генов другого вида. В этом Дарвин был неправ, но сама такая неправота способствовала развитию дарвинизма в XX веке.

Рассматривая в десятой главе неполноту геологической летописи, Дарвин вновь возвращается к тяготившей его проблеме – отсутствию промежуточных форм при трансформациях одних видов в другие. Он предлагает множество убедительных аргументов в пользу того, что случайное сохранение в геологических отложениях следов давно умерших организмов не может дать полной картины постепенной трансформации видов.

Он приводит также ряд аргументов, сформулированных другими исследователями его времени, признавших теорию эволюции. Среди них – тезис Фолкнера (период изменения вида гораздо меньше по времени, чем период стабильного состояния) и тезис Леббока (неверно, что геология вообще не обнаруживает переходных форм, поскольку все без исключения виды являются связующими звеньями между родственными видами).

В одиннадцатой главе, посвящённой последовательности изменений видов живых организмов, Дарвин развивает принцип историзма применительно к эволюции жизни. Он показывает различия в скорости изменений видов, сосуществование почти не изменившихся вплоть до нашего времени и давно вымерших видов, роль вымираний в эволюции видов, одновременное изменение форм жизни на всём земном шаре.

Историзм Дарвина органично связан с его представлением о биологическом прогрессе, значительно превзошедшем теорию градаций Ламарка. В основу своей теории биологического прогресса Дарвин полагает следующие тезисы:

− «вымирание древних форм является почти неизбежным следствием возникновения новых форм»;

− «господствующие формы, распространённые широко и дающие наибольшее число разновидностей, имеют наклонность населить мир близкими к ним, но изменёнными потомками»;

− «чем древнее какая-нибудь форма, тем более, в силу постоянного стремления к расхождению признаков, она отличается от ныне живущей»;

− «обитатели мира в каждый последовательный период его истории побеждали своих предшественников в борьбе за жизнь; в этом смысле они выше своих предшественников и является обыкновенно более специализированными в своей организации»;

− «вымершие и древние животные сходны до известной степени с зародышами более поздних животных, принадлежащих к тем же классам»;

− «организация в целом развивалась прогрессивно» (Там же, с. 336–367).

Рассматривая географическое распространение растений и животных, Дарвин раскрывает способы распространения семян растений, расселения животных через кажущиеся непреодолимыми водные и сухопутные преграды, роль изоляции в эволюции видов. Он делает чрезвычайно важный вывод о том, что условия конкуренции между видами в том или ином ареале их распространения важнее с точки зрения влияния среды, чем физические условия той или иной местности. Это, кстати, показывает несостоятельность теории Льва Гумилёва, который видит источник пассионарности (т. е. мобилизационной активности) человеческих этносов в энергетике местности, на которой они обитают.

В предпоследней, четырнадцатой главе Дарвин исследует проблемы классификации, генеалогии видов, морфологии и строения органов. Он называет морфологию душой естественной истории. Рассматривая морфологию животных и растений, Дарвин вновь сталкивается с проблемой взаимоотношения естественного отбора и биологической работы. Он ставит вопрос, почему «пригодная для хватания рука человека, роющая лапа крота, нога лошади, ласт дельфина и крыло летучей мыши построены по тому же самому образцу и содержат одинаковые кости с одним и тем же относительным расположением?» (Там же, с. 438).

Креационисты объясняют это сходство строения единством плана строения, задуманным Творцом. Дарвин отвергает это объяснение как ненаучное. Сходство строения, по Дарвину, указывает на происхождение от общих предков, а образуется оно отбором слабых последовательных изменений, «из которых каждое до известной степени полезно изменяющейся форме, но часто обусловливается корреляцией с другими частями организации» (Там же, с. 439).

Но откуда берётся, как образуется при этом сходстве колоссальное разнообразие органов с общим планом строения? Дарвин отвечает и на этот вопрос:

«Кости конечностей могут стать короче и толще, одеваясь более толстым покровом, и служить плавником; или же у снабжённой перепонкой передней конечности все или некоторые кости могут до известной степени удлинится, связывающая их перепонка может увеличиться и конечность может стать крылом; но все эти изменения не изменят основного плана строения костей или соотношения частей» (Там же, с. 440).

Все эти органы служат для весьма различных целей и изменяются соответственно служению этим целям. А это и означает, что эти органы изменяются сообразно с мобилизацией их на постоянно, в течение всей жизни повторяющиеся действия, в соответствии с производимой ими биологической работой. Само расхождение, дивергенция признаков осуществляется посредством биологической работы, протекающей на протяжении жизни огромного числа поколений, и никак иначе осуществляться не может.

Дарвин косвенно подтверждает это положение на том же примере:

«Передние конечности, например, которые у отдалённого прародителя служили в качестве ног, путём продолжительных изменений могли приспособиться у одних потомков действовать в качестве руки, у других – ласта, у третьих – крыла… влияние продолжительного употребления или неупотребления на изменение конечностей или других частей какого-либо вида… должно сказаться… в совершенно взрослом состоянии…» (Там же, с. 450).

В том же русле Дарвин рассматривает рудиментарные и атрофированные органы: они суть результаты длительного неупотребления органов в процессе биологической работы организма. «По-видимому, − полагает он, − неупотребление является главным фактором того, что орган становится рудиментарным. Слабые изменения могут вести постепенно всё к большему и большему недоразвитию органа, пока наконец, он не становится рудиментарным…» (Там же, с. 458).

Весьма характерно, что Дарвин здесь чётко и недвусмысленно относит к слабым и самопроизвольным изменениям, подающим материал для действия отбора, те направленные изменения, которые возникают в результате отсутствия биологической работы, а не только те, которые вызываются ненаправленными и случайными отклонениями в функционировании наследственных структур.

По этому поводу Дарвин приводит классические примеры, которые были подхвачены неодарвинистами и истолкованы в духе гипотезы мутационизма, т. е. представления о том, что рудиментарные органы образуются лишь вследствие накопления мутаций в генетическом аппарате, имеющих абсолютно ненаправленный, случайный, «ошибочный» характер.

К числу таких примеров относятся наряду с глазами животных, живущих в темноте и крыльями островных птиц, утративших вследствие неупотребления способность к полёту, также и крылья жуков, живущих на обдуваемых ветрами мелких островах. Этот последний пример – один из немногих примеров, попавших во все учебники по синтетической теории эволюции в качестве доказательства прямого действия отбора на результаты мутагенеза.

Дарвин действительно полагает, что «в этом случае естественный отбор помогает редукции органа, пока не сделает его безопасным и рудиментарным» (Там же). Но только помогает. Материал для отбора поставляется направленной биологической работой организма по самоустранению энергозатрат на снабжение неработающего органа вещественно-энергетическими ресурсами, а не хаотическими, случайными ошибками генетического аппарата.

Огромная разница существует не только в подходах к объяснению происхождения неспособных к полёту крыльев нелетающих жуков, но и в самой картине эволюционных процессов, в принципах объяснения эволюции. Неодарвинистское объяснение коренным образом противоречит дарвиновскому. С точки зрения неодарвинистов нелетающие жуки продуваемых ветрами островов – потомки жуков-мутантов, которые уцелели благодаря тому, что ошибки генетического аппарата привели к утрате дееспособных крыльев и эта неспособность закрепилась наследственно. Жуки же с полноценными крыльями постоянно уносились ветрами в океан и там погибали.

Эта гипотеза настолько наивна, что даже не поднимает вопроса о том, каким образом в течение многих поколений на тех же островах выживали летающие жуки, которые в свою очередь были предками этих жуков-мутантов. Дарвин придерживается совершенно иного объяснения, и, соответственно, предлагает совершенно иную картину эволюции.

Естественный отбор, согласно Дарвину, лишь помогает сохранить те мелкие направленные изменения, которые образуются особенностями биологической работы организма и являются результатами как усиленного употребления в определённом направлении интенсивно работающих органов, так и результатами неупотребления неработающих органов, постепенно становящихся рудиментарными. Отмирание неработающих органов происходит у здоровых и генетически полноценных, получающих вследствие этого отмирания эволюционно значимые преимущества в выживании и оставлении потомства.

Жуки на этих островах выжили, согласно дарвиновской картине эволюции, не потому, что явились пассивными жертвами генетических ошибок и были искалечены мутациями, а потому, что активно действовали для своего выживания, проявляли осторожность в полётах и в конечном счёте вообще перестали летать, ощущая постоянную опасность быть подхваченными ветрами и унесёнными в сторону моря вдаль от берега.

Жуки, не проявлявшие такой осторожности, были сметены отбором и не оставили потомства, то есть тех мелких наследственных изменений ненаправленного характера, которые выступают как вторичный материал для отбора. Первичный же материал определяется наследственными качествами эффективно работающих особей. В такой и именно такой картине эволюции состоит сущность подлинного дарвинизма.

Он предполагает совершенно чёткий и недвусмысленный подход к проблеме направленности эволюции. Естественный отбор действительно отбирает среди огромного множества ненаправленных наследственных изменений, поддерживая наиболее полезные из них в тех или иных обстоятельствах и отсеивая вредные. Но образуются эти разнообразные изменения опять-таки выжившими при отборе и оставившими потомство организмами, наиболее приспособленными к жизни в данных обстоятельствах. Наиболее приспособленными биологической работой и развивающими в этой работе наиболее полезные качества.

Именно поэтому в развитии жизни наблюдается закономерный и поступательный прогресс, создаётся устойчивая направленность к градации и её превосходству над деградацией. В этом же – ключ к пониманию макроэволюции, то есть эволюции надвидовых морфологических типов животных и растений. Они представляют собой типы мобилизационных структур, осуществляющих однотипную биологическую работу на основе достигнутых в этой работе мобилизационных инноваций.

Дарвин показывает и каким путём деградирует неработающие органы. Не будучи задействованы и развиты в процессе постоянной биологической работы, «рудиментарные органы у взрослого животного сохраняют своё эмбриональное строение» (Там же, с. 457). Они относительно нормально развиваются у зародыша, то есть передаются наследственностью, а затем задерживаются и в конечном счёте останавливаются в развитии. В результате у взрослого организма остаются неразвитые, неработающие органы либо только следы их (например, зубы у китов), либо даже не остаётся и следов (отсутствие конечностей у змей).

Сведение биологической работы во времена Дарвина к механическому употреблению и неупотреблению органов приводило к парадоксу, который неразрешим даже для великого эволюциониста. Вот что он сам пишет об этом:

«Остаётся, однако, следующее затруднение. После того, как употребление органа прекратилось, и в связи с этим он в значительной мере подвергся редукции, в силу каких причин он продолжает и дальше сокращаться в размерах, пока от него не остаются лишь ничтожные следы, и что приводит его, в конце концов, к полному уничтожению? Вряд ли возможно, что неупотребление может производить какое-либо дальнейшее влияние после того, как орган уже перестал функционировать. Здесь необходимо некоторое дополнительное объяснение, которое я не в состоянии дать.» (Там же, с. 459).

Теория естественного отбора здесь явно не работает, поскольку отбор совершенно безразличен к наличию или отсутствию каких-то жалких остатков ранее работоспособных органов, сохраняющихся, как отмечает Дарвин, исключительно вследствие наследственности. Отбор начинает действовать, отсеивая ненужные органы вместе с их обладателями, лишь тогда, когда эти остатки мешают осуществлению других функций в биологической работе органов и организма в целом.

Понимая это, Дарвин вынужден в объяснение этого феномена ограничиться догадкой о наличии некоего принципа экономии роста, «благодаря которому материалы, образующие какой-нибудь орган, в случае его бесполезности для владельца экономятся насколько возможно» (Там же, с. 459). И хотя Дарвин и здесь недалек от истины, дело здесь не только в экономии ресурсов, но и в перераспределении вещественно-энергетических ресурсов в процессе биологической работы к работающим органам.

Это обстоятельство объясняет не только продолжение редукции неработающих, ставших ненужными для биологической работы органов, но и саму корреляцию органов, которую и во времена Дарвина, и в наши дни пытаются объяснить исключительно факторами наследственности, или, как выражался Дарвин, «таинственными» законами наследственности.

Корреляция строения органов есть результат взаимной согласованности действия органов в процессе биологической работы, который наследуется через преимущественное сохранение отбором наиболее конкурентоспособных, то есть успешно работающих организмов. Именно они получают доступ к размножению и передают потомкам свои наследственные признаки, а через них – и предрасположенность к определённой направленности биологической работы. В большом множестве поколений отбор накапливает эти предрасположенности и усиливает их.

Создаётся некое подобие искусственного подбора, при котором заданные полезные признаки определяются не человеком, а биологической работой живых организмов. Это и приводит в конечном счёте к наследственному закреплению результатов биологической работы и взаимной согласованности органов.

В последней, пятнадцатой главе «Происхождения видов» Дарвин обобщает основные положения предшествующих глав и подводит итоги своему исследованию биологической эволюции. Он характеризует свою книгу как одно длинное доказательство. Доказательство чего? Разумеется, прежде всего – доказательство происхождения видов путём естественного отбора полезных изменений. Или, как формулирует сам Дарвин, доказательство «теории родственного происхождения путём изменения и отбора» (Там же, с. 462).

Дарвин вновь в конспективной форме повторяет основные возражения против этого доказательства и свои возражения на эти возражения, позволившие это доказательство укрепить, расширить и углубить.

В качестве абсолютной альтернативы своему развёрнутому доказательству эволюционного происхождения видов живых существ Дарвин прямо и откровенно, хотя и очень осторожно, чтобы не оскорбить чувства верующих, называет креационистскую доктрину. «С первого взгляда кажется почти невозможным представить себе, − отмечает Дарвин, − что самые сложные органы и инстинкты могли усовершенствоваться не при помощи средств, превосходящих человеческий разум, хотя и аналогичных ему, а путём накопления бесчисленных незначительных изменений, каждое из которых было полезно для его обладателей» (Там же, с. 462).

Эту кажимость сверхразумности происхождения видов живых существ, а следовательно, и всего в окружающем человека Космосе Дарвин изображает как главное затруднение, стоящее перед его доказательством. Однако это затруднение, кажущееся непреодолимым, нельзя признать даже действительным, поскольку оно – лишь воображаемое, и против него направлены все основные положения теории эволюции.

В заключение Дарвин перечисляет основные факторы эволюции жизни, к которым относит:

– рост и воспроизведение;

– наследственность, почти необходимо вытекающую из воспроизведения;

– изменчивость, зависящую от прямого и косвенного действия жизненных условий и от упражнения или неупражнения;

– прогрессия размножения, столь высокая, что она ведёт к борьбе за жизнь и её последствию – естественному отбору;

– естественный отбор, влекущий за собой расхождение признаков и вымирание менее совершенных форм (Там же, с. 489).

Из этого перечисления очевидно, что Дарвин признавал эволюционное значение биологической работы и её влияние на отбор, хотя и не выделял понятия биологической работы и вслед за Ламарком ограничивал её действие употреблением-неупотреблением и упражнением-неупражнением органов.

Прочтение великой книги Дарвина с позиций общей теории эволюции позволяет открывать в ней новые, ранее не замеченные исследователями грани, определить сущность классического дарвинизма и способствовать развитию современного дарвинизма на той принципиальной базе, которая была создана основоположником биологической теории эволюции.

22.6. Борьба за признание учения Дарвина и эволюционистское преобразование биологической науки

Мировая сенсация, произведенная выходом в свет «Происхождения видов», породила бесчисленные споры и столкновения взглядов в образованных обществах самых различных стран мира. Эти споры часто выходили за пределы эволюционной биологии и превращались в дискуссии о вере, о нравственности, о смысле истории, о роли борьбы за существование в социальном мире.

Образованные общества в Британии, Франции, Германии, США, России разбились как бы на две партии – консерваторов, которые клеймили учение Дарвина, называли его безнравственным и подрывающим основы веры, и либералов, которые с жаром защищали это учение и характеризовали его как прогрессивное и научно-доказательное.

Особую ненависть к эволюционному учению проявляли клерикальные круги, видевшие в нём угрозу для сохранения монополии религиозно-мифологического креационистского мировоззрения. Одним из эпизодов борьбы за существование дарвинизма явился знаменитый диспут 30 июня 1860 г. в Оксфордском университете. Это идеологическое сражение было как бы повторением на новом историческом этапе не менее знаменитого спора трансформиста Сент-Илера с креационистом Кювье.

На этот раз на стороне креационистов выступал представитель англиканской церкви, её лучший проповедник епископ Уилберфорс, а эволюционистские взгляды защищали зоолог Томас Гексли (или Хаксли) и друг Дарвина ботаник Джозеф Гукер. Гексли был не только учёным, но и неистовым проповедником идей дарвинизма. Недаром противники этих идей называли его «псом Дарвина». Гексли последовательно разбил все аргументы епископа, показал их оторванность от науки и практики сельскохозяйственной деятельности, от фактов реальной жизни. Он показал невежество Уилберфорса в вопросах науки, отвёл обвинения в безнравственности и жестокости выводов теории Дарвина. Диспут закончился на этот раз сокрушительным поражением противников эволюционизма.

Однако к этому времени сложилась и мощная оппозиция учению Дарвина в научной среде. Многочисленные возражения против теории отбора выдвигали соотечественники Дарвина – ведущий специалист по сравнительной анатомии Р. Оуэн, геолог А. Седжвик, зоолог Дж. Майварт. Атаковали теорию Дарвина с разных позиций немецкий ботаник А. Виганд, гистолог Р. Кёлликер, американский зоолог Л. Агассис. Всё это были маститые учёные, к мнению которых прислушивалась научная общественность всего мира.

С резкой критикой дарвиновского учения выступил и один из основоположников цивилизационного подхода российский славянофил Н.Я. Данилевский. Не менее активно в России критиковали теорию Дарвина Д.Н. Страхов, С.И. Коржинский, Д.С. Михайлов. Теоретик анархизма князь Пётр Кропоткин опубликовал книгу, в которой не без оснований упрекал Дарвина за невнимание к проявлениям внутривидового сотрудничества. Будучи достаточно известным учёным-географом, биологом и путешественником, Кропоткин наблюдал проявления такого сотрудничества в дикой природе и стремился как бы дополнить дарвиновскую теорию, подчёркивая эволюционную роль внутривидовой солидарности и отрицая тем самым всеобщность борьбы за существование. Противопоставляя «солидарность» конкуренции, Кропоткин стремился повернуть теорию эволюции, направить её на обоснование утопической анархистской доктрине, в соответствии с которой существование насильственного аппарата государства разобщает людей и препятствует проявлению солидарности человеческого рода, разбивает общество на противостоящие классы. По своей сути эта теория была ещё более антиэволюционной, чем большевизм Ленина, поскольку предполагала введение коммунистического общества сразу же после разрушения государства. Но предпринятое Кропоткиным исследование внутривидового сотрудничества и его эволюционной роли вносило дополнительную и весьма существенную грань именно в понимание борьбы за существование.

Дарвин внимательно и уважительно относился к любой критике своей теории, своевременно отвечал на неё, дополняя свою главную книгу при её многочисленных переизданиях. Он вёл постоянную работу по развитию и пропаганде своего учения. Его поместье в графстве Кент становится не только экспериментальной базой для обоснования теоретических положений, но и настоящей Меккой эволюционного мировоззрения, притягивавшей к себе лучших представителей научной мысли своего времени – натуралистов, биологов, химиков, физиков, философов, посещавших Дарвина в его почти отшельническом уединении со своей семьёй в окружении живой природы.

Хроническая болезнь Дарвина, возникшая в результате какой-то тропической инфекции во время путешествия на «Бигле», постоянно снижала его работоспособность, не давала возможности участвовать в дискуссиях и выступать с лекциями, превращала его жизнь в сплошное страдание. И всё же, несмотря на это, Дарвин создаёт всё новые научные произведения, проводя колоссальную по интенсивности научную работу, которая может быть охарактеризована как настоящий подвиг во имя истины.

В 1868 г. Дарвин публикует двухтомное исследование «Изменения домашних животных и культурных растений». Это научное произведение продолжало рассмотрение изменчивости при искусственном отборе, начатое в «Происхождении видов», и расширило это рассмотрение с присущей Дарвину подробностью и фундаментальностью. Книга имела огромное практическое значение для селекционной деятельности в животноводстве и растениеводстве наиболее развитых стран того времени, среди которых лидировала Британия. Этой книгой Дарвин как бы показывал консерваторам в британском и других европейских и североамериканских обществах конкретные выгоды истинной научной теории и ставил их перед выбором: либо признать эту теорию и использовать её для получения этих выгод или не поступаться замшелыми принципами и начать травлю теории и её автора.

Лишь после этого Дарвин рискнул выступить с книгой, в которой разбивал ещё более укоренившиеся предрассудки, чем те, которые касались происхождения видов животных. В 1871 г. выходит из печати его книга «Происхождение человека и половой отбор». Уже само название этой книги страшно шокировало консервативные круги. Пока речь шла о животных и растениях, о проблемах биологической науки ещё можно было стерпеть несовпадение с твёрдо установленными библейскими истинами. Но здесь тот же автор посягнул на самое святое, на образ Божий, на человека!

Последовал новый взрыв возмущения. Идеи книги были восприняты многими как кощунство, богохульство, подрыв основ общественного порядка. Блюстители нормативной нравственности, не прочитав ни строчки дарвиновского труда, сетовали на аморальность представления о происхождении человека от обезьяны, да ещё обращали внимание на сопоставление животного происхождения человека и полового отбора. В Англии викторианского периода любое упоминание о сексе считалось неприличным.

Посыпались письма в газеты возмущённых читателей, появилось множество карикатур, на одной из которых Дарвин был изображён в виде обезьяны. Но всплеск эмоций вскоре начал угасать. Дарвин настолько убедительно показал правоту своей теории, подкрепил её таким множеством совершенно бесспорных фактов, что крики негодования в обществе сменились вскоре глухим ворчанием ретроградов.

В конце XIX века общественное мнение всё более склонялось в сторону поддержки прогрессивных идей, и многим консерваторам теперь не хотелось выглядеть противниками прогресса. Работы Дарвина встретили мощную поддержку в либеральных политических кругах и научных сообществах разных стран.

Продолжая тему сходства психофизических особенностей человека и животных, Дарвин издаёт книгу «Выражение эмоций у животных и человека». Затем следует серия монографий о растениях, основной целью которых было показать эволюционное происхождение сложных приспособлений не только у животных, но и у растений, действие на них отбора и их способность к движению. Описывая в своих ботанических трудах способы движения вьющихся растений и охоту насекомоядных растений, Дарвин фактически распространяет на растения то понимание взаимодействия естественного отбора с полезной работой организмов, которое наметилось у него в отношении поведения животных. Дарвин всё отчётливее осознаёт, что полезные изменения, закрепляемые отбором, образуются не только случайно в наследственных вариациях, но и вполне закономерно вырабатываются функционированием организмов не только животных, но и растений.

Последней работой Дарвина было небольшое по объёму сочинение «Образование перегноя почвы при содействии червей». Это снова было произведение, насыщенное огромной практической пользой, причём оно вызвало сенсацию и имело успех, даже превзошедший по раскупаемости «Происхождение видов».

Дарвин ушёл из жизни в апреле 1882 г., исполненный веры в истинность своих эволюционных взглядов. В свой последний час он сообщил своим близким, что нисколько не боится смерти и что жалеет только об одном: о том, что не принёс ещё больше пользы науке и людям, своим собратьям. Дарвин был похоронен рядом с могилой Ньютона в Вестминстерском аббатстве.

Уже опубликование в 1859 г. первого издания главной книги Дарвина «Происхождение видов» вызвало к жизни появление целого общественного движения, направленного в поддержку эволюционных идей и свободы научного творчества, избавления его от пут креационистских предрассудков.

Среди лидеров этого нового, эволюционного направления в науке и одновременно общественно-научного движения за признание эволюционно-мировоззренческих идей можно назвать прежде всего Томаса Гексли в Британии и Эрнста Геккеля в Германии. Они не только всячески пропагандировали, но и развивали дарвинизм. Их работы, переведенные на многие языки мира, находили последователей и пропагандистов в самых различных странах.

В сфере философского мировоззрения огромную роль в утверждении дарвинизма сыграл Герберт Спенсер. Он обобщил на эволюционной основе конкретно-научные достижения XIX века и сделал первую попытку создания общей теории эволюции, ядром которой являлся классический дарвинизм. Его мировоззренческие разработки оказали влияние и на Дарвина. Речь идёт не только об известном тезисе, касающемся переживания наиболее приспособленных, который был заимствован Дарвином при формулировании биологической теории эволюции, но и об общей психологической поддержке, которую оказывали дарвинизму фундаментальные труды этого лидера философского либерализма.

Большое значение имела также поддержка друга Дарвина, ботаника Дж. Гукера, другого английского ботаника – Г. Уотсона, труды которых были направлены в русле дарвиновского учения, дополняли его и поставляли Дарвину материалы для обоснования многих положений. Значительная научная школа последователей Дарвина сложилась в России. Сюда входила блестящая когорта учёных, прославивших российскую науку громкими научными открытиями. Среди них особенно выдающуюся роль сыграли И.И. Мечников, А.Н. Бекетов, К.А. Тимирязев, Н.А. Северцов, М.А. Мензбир и В.О. Ковалевский.

Но и среди ближайших соратников Дарвина были серьёзные разногласия в понимании эволюционных процессов. Чарльз Лайель, друг Дарвина и основоположник эволюционной геологии, весьма прохладно относился к идеям эволюционной биологии и не видел существенных различий между эволюционизмом Дарвина и Ламарка. А. Уоллес, выдвинувший идею естественного отбора независимо от Дарвина, протестовал против дарвиновской теории происхождения человека от обезьяноподобных предков. По мнению Уоллеса, умственные и нравственные качества человека не могли образоваться путём естественного отбора. Он же совершенно иначе трактовал процессы наследственной изменчивости и полового отбора. Эрнст Геккель считал Ламарка прямым предшественников Дарвина и не видел разницы между дарвинизмом и ламаркизмом. Герберт Спенсер был полностью уверен в правоте ламарковской теории наследования приобретенных признаков и дарвиновской теории пангенезиса. После смерти Дарвина он втянулся в длительную дискуссию с Августом Вейсманом, доказывая несостоятельность теории Вейсмана о жёстком размежевании аппарата наследственности и соматической части организма.

В этот же период с возникновением неоламаркизма намечается всё более жёсткое размежевание между эволюционистами дарвиновского и ламаркистского направлений. Первые брали за основу биологического развития естественный отбор, а вторые – предрасположенность к усовершенствованию и наследованию приобретенных признаков.

Принимая многие идеи Ламарка, Дарвин больше всего протестовал против деистической идеи предустановленного стремления к усовершенствованию. Он высказывался по этому вопросу чётко и ясно: «Вовсе не существует врождённого или необходимого стремления всякого существа подниматься по лестнице организации» (Дарвин Ч. Изменения домашних животных и культурных растений – В кн.: Соч., т. IV, М. – Л., 1951 – 778 с., с. 104).

Дарвин полностью отвергал ламарковскую лестницу градации, считал недопустимым отождествление развития и прогресса. В противоположность ему ламаркисты именно эту сторону учения Ламарка выдвигали на первый план, признавая отбор существенной, но не главной стороной развития животного и растительного мира. Совершенно не случайно, что ламаркизм начинает развиваться по стопам отвергнутого современниками и почти забытого Ламарка и приобретает множество именитых последователей именно в период бурного развития дарвинизма. Ламаркисты позиционировали себя как эволюционистскую альтернативу дарвинизму. Признавая заслуги Дарвина, они критиковали дарвиновское стремление всё объяснить отбором, усматривали в «вездесущем отборе» Дарвина некое подобие всемогущего Творца. Они явно недооценивали многогранность учения Дарвина, выражали недовольство кажущимся отсутствием закономерностей и случайностным описанием хода эволюционных процессов. Ламаркисты составляли, таким образом, эволюционистскую оппозицию дарвинизму как доминирующему эволюционному учению.

Считая себя более истинными эволюционистами, чем дарвинисты, они противостояли и креационизму, не замечая, что их эволюционизм был ограничен и деформирован признанием креационистского по сути тезиса о всеобщей устремлённости жизни к совершенствованию, усложнению и прогрессу.

Основателями и признанными лидерами неоламаркизма являются Э. Коп, К. Негели и Т. Эймер. Они были выдающимися учёными, внесшими значительный вклад в специальные области биологической науки, которыми они занимались. Хотя, конечно, этот вклад не идёт ни в какое сравнение с достижениями Дарвина и его ближайших соратников. Неоламаркисты отличались от дарвинистов скорее чувством неудовлетворённости дарвиновской моделью движущих сил эволюции, и уже под это чувство подводили свои рациональные выводы. Наблюдая конкретные проявления эволюционных процессов, они проникались чувством, что в дарвиновской схеме происхождения видов всё правильно, логично, доказательно и тем не менее что-то не так. Не хватало устремлённости живой природы к развитию как главной движущей силы, превосходящей по своему эволюционному значению отбор. Причём в отличие от Ламарка неоламаркисты отрицали происхождение этой силы из первоисточника, заданного всемогущим Творцом, а пытались объяснить её действие некими механическими причинами. Такой способ объяснения получил название механоламаркизма.

Так, американский анатом и палеонтолог Э. Коп, изучая останки ископаемых животных, в частности, лошадей, пришёл к выводу, что вариации, т. е. мелкие наследственные изменения, которые Дарвин считал разнонаправленными и беспорядочными, на самом деле являются определёнными и направленными. Отбор не может задавать направленность эволюции, поскольку он не является причиной тех альтернатив, из которых делает выбор. Альтернативы должны быть представлены до того, как начинается действие отбора.

Согласно Копу, все вариации с одной стороны ограничены признаками предков, а с другой – детерминированы условиями среды. Движущей силой эволюционный процессов выступает, по Копу, некая особая энергия, действующая только в живых организмах и придающая им устремлённость к прогрессивному развитию. Он называет эту энергию силой роста.

Сила роста по-разному действует в организмах растений и животных. В растениях она пробуждается под действие физико-химических факторов. Животные развивают её в поведении и упражнении органов, находясь под действием факторов среды. Изменения, направляемые силой роста, корректируются отбором. Эти изменения в конечном счёте наследуются, подхватываемые силой роста, которая передаётся из поколения в поколение и обусловливает усилия живых существ.

Коп, таким образом, как и другие неоламаркисты, постулирует в качестве движущей силы эволюции некую метафизическую силу роста, которую нельзя ни доказать, ни обнаружить в эксперименте, и которая является не чем иным, как мистифицированным выражением биологической работы.

Немецкий ботаник К. Негели искал подобную же силу внутри клеточных структур. Он подразделял все клетки организма на трофоплазму и идиоплазму. Идиоплазма, являющаяся носителем наследственности, содержит в своих структурных образованиях постоянную устремлённость к усложнению и самоупорядочению. Причём эта устремлённость реализуется практически независимо от действия условий внешней среды.

Трофоплазма, в отличие от идиоплазмы, постоянно подвергается воздействиям внешней среды, но её изменения под этими воздействиями являются лишь модификациями, видоизменениями в рамках присущей данному виду нормы, и не могут передаваться потомкам вследствие жёсткого разграничения функций этих двух типов клеточных структур.

Однако при длительном раздражении трофоплазмы под действием изменившейся внешней среды изменения трофоплазмы начинают передаваться идиоплазме, образуя в ней соответствующие наследственно закрепленные изменения. Причём происходит это не путём медленных, последовательных преобразований, а рывками, прорывами, в достаточно редких случаях. Так неоламаркист Негели закладывал основные положения будущего неодарвинизма. Эти положения были почти без изменений заимствованы Августом Вейсманом, который с ультрадарвинистских позиций доказывал абсолютную невозможность наследственного закрепления приобретенных в жизненном процессе полезных признаков.

Свою теорию Негели назвал механо-физиологической теорией эволюции, подчеркнув тем самым её механистический характер, созвучный господствовавшей в то время научной картиной мира. В основу этой альтернативной дарвинизму теории эволюции Негели положил так называемый «принцип усовершенствования».

Этот принцип был направлен против дарвиновского положения о случайном, разнонаправленном характере наследственных изменений. Негели считал, что эти изменения не вырабатываются, а направляются с определённой ориентацией и по определённому плану к всё более сложной организации и совершенству строения.

Отбор, согласно Негели, не задаёт направленность изменениям, а лишь поддерживает результаты усовершенствования, когда они обеспечивают более высокую конкурентоспособность тем или иным типам организмов. Но откуда же берётся эта устремлённость к усовершенствованию, этот план, которому следуют изменения организмов? В противоположность Ламарку, Негели отрицает закон градации и его установление Творцом. Он выводит принцип усовершенствования из устройства клеточных структур.

В наиболее типичном виде классический неоламаркизм проявился в концепции ортогенеза Т. Эймера. Эймер определял ортогенез (от «ортос» – прямой и «генез» – происхождение) как определённо направленное развитие. Понятие ортогенеза Эймер развивал в своём основном труде «Возникновение видов», изданном в 1888 г. Свою теорию ортогенеза, или ортоэволюции Эймер сознательно направлял на опровержение основных положений дарвиновского учения, причём не только против положения о случайном, неопределённом характере изменчивости, но и против принципа полезности как регулятора эволюционных процессов под действием отбора.

Отбор, по Эймеру, не может сформировать ничего нового. Он лишь сохраняет, оставляет жить организмы, пригодные для данных конкретных условий существования. Направленность развития определяется не отбором, а шестью взаимодействующими факторами – внешними раздражителями, активностью организма (включая упражнение органов), борьбой за существование, корреляциями органов, приспособлением и скрещиванием. Поэтому эволюция каждого вида может идти не в любых, а лишь в немногих направлениях, соответствующих конституции, или внутренней структуре составляющих вид организмов.

Эймер сравнивает эту внутреннюю структуру со структурой неорганического кристалла, которая при физико-химических воздействиях также может изменяться лишь в немногих направлениях. Выдающийся российский генетик Н. Тимофеев-Ресовский, выражая своё безусловно отрицательное отношение к натурфилософскому содержанию теории ортогенеза и других неоламаркистских концепций, в то же время отмечал важность этих концепций для осознания тех ограничений и «запретов» в эволюции, которые налагаются нынешним состоянием и предшествующим ходом эволюционных преобразований. Концепция ортогенеза, как и другие концепции классического неоламаркизма XIX века, ещё дальше ушла от понимания эволюционной роли биологической работы, чем это было присуще Ламарку. Провозгласив отказ от ламарковской идеи Божественного происхождения всеобщей устремлённостьи живой природы к усовершенствованию, неоламаркисты, как ни пытались, не смогли вскрыть и доказать наличие такой устремленности. Не смогли потому, что ее в природе не существует.

Совершенствование живых организмов есть побочный продукт биологической работы, обеспечивающей во взаимодействии с отбором прогрессивное развитие видов и популяций. Мобилизация организмов на биологическую работу происходит вследствие необходимости удовлетворения потребностей и устремлённости к оптимизации жизнедеятельности, а отнюдь не к реализации «принципа усовершенствования». Коренным недостатком ортоэволюционного подхода явилось прямолинейное представление о прогрессе жизни, соответствующее ламарковскому принципу градации. Теория прямолинейного прогресса выступает здесь как бы в чистом виде, в форме ортогенеза. На самом деле линия прогресса очень редко описывает движение по прямой, она постоянно петляет, описывает зигзаги, замкнутые круги, спирали, поднимается вверх, опускается вниз, разделяется на отдельные траектории и т. д., и лишь в конечном счёте приводит к мобилизационным инновациям и усовершенствованию организации.

Понимание этой сложности характерно для дарвинизма, а не для ламаркизма. Однако после смерти Дарвина и дарвинизм разделяется на течения и подходы, между которыми постепенно накапливается всё больше разногласий и начинаются размежевание и борьба. Размежевание шло опять же по линии разлома, возникавшей в связи с необходимостью определить своё отношение ламарковским механизмам эволюции – наследованию приобретенных признаков, употреблению-неупотреблению органов и направленному изменению строения организмов по мере приспособления к среде.

Дарвин, как известно, не только не отрицал существование этих механизмов, но даже стремился конкретизировать их, включив в ткань своей теории. Он лишь настаивал на ведущей роли естественного отбора как регулятора всего многообразия факторов эволюции, настаивал на том, что как бы ни действовали эти факторы, за отбором остаётся последнее и решающее слово. При таком рассмотрении, являющейся основой классического дарвинизма, ламарковский эволюционизм мог рассматриваться как одна из составных частей дарвиновского, за исключением ламарковского деистического креационизма, выраженного в теории градаций и связанной с ней концепции фатальной устремлённости жизни к усовершенствованию.

Предельная широта дарвиновской теории во многом способствовала быстрому росту её популярности, а открытие простого и наглядного механизма естественного отбора, которым можно было объяснить практически всё что угодно, создавало впечатление всесторонней обоснованности, доказательности и полноты истинного знания. Это соответствовало убеждению научной общественности в последней четверти XIX века, что наглядная механистическая картина мира позволяет приблизиться к построению завершённой модели мира как в сфере физики, так и биологии. Однако сам Дарвин, постоянно указывая на бездонную глубину нашего незнания законов наследственности и гипотетичность многих своих положений, прекрасно понимал, что его теория является не концом, а лишь началом постижения наукой бесконечно многообразных закономерностей эволюции. В отношении ламарковских механизмов, их роли и значения в биологической эволюции, Дарвин, как мы видели, постоянно колебался.

Огромную роль в развитии классического дарвинизма сыграла философия выдающегося систематизатора научных знаний XIX века Герберта Спенсера. Дарвин весьма ценил труды Спенсера, постоянно ссылался на них, рассматривал их как один из важных источников своего учения, признавал приоритет Спенсера в выдвижении одного из ключевых положений о выживании наиболее приспособленных.

После выхода в свет дарвиновского «Происхождения видов» Спенсер издал фундаментальный труд «Основания биологии», первый том которого был опубликован в 1864 г., а второй – в 1867 году. Спенсер подчёркивал огромные достижения Дарвина в выявлении эволюционной роли естественного отбора и в то же время утверждал, что значение этого фактора по мере прогресса растительного и животного мира постепенно снижается. При этом соответственно повышается значение поведения живых существ в процессе их приспособления к обстоятельствам жизни, выбора ими способов приспособления, способствующих наследственному усвоению приобретенных признаков.

Чрезвычайно важным вкладом Спенсера в понимание биологической эволюции была его идея о том, что факторы и закономерности эволюции не являются постоянными и раз навсегда сложившимися, что они тоже эволюционируют и развиваются по мере достижения прогресса. Рассуждая с высоты предпринятой им попытки создания общей теории эволюции, пусть и воплотившей в себе слабости механистической картины мира своего времени, Спенсер предвосхитил некоторые моменты тех современных аспектов изучения эволюции, которые касаются роли равновесия и неравновесия. Фактически уже Спенсер стал размышлять об эволюционных возможностях самоорганизации.

В конце XIX – начале XX века Спенсер оказался на одном полюсе разветвлявшегося дарвинизма, тогда как на другом, противоположном, находился Август Вейсман. Если Спенсер горячо защищал действие ламарковских механизмов в живой природе и их совместимость с теорией отбора, то Вейсман это категорически отрицал. Это предопределило их длительную и бурную полемику.

В этот период ламаркизм получает кажущееся экспериментальное подтверждение в рамках так называемой экспериментальной морфологии, что предопределило тяготение к нему многих выдающихся дарвинистов. В опытах французского ботаника Боннье, немецкого ботаника Клебса, его соотечественника зоолога Дарфмейстера, русского исследователя Шманкевича была доказана и проверена направленная изменчивость строения растений и животных под действием направленного изменения условий внешней среды.

Результаты этих опытов и связанных с ними наблюдений приводили к поспешному заключению, будто они бесспорно доказывают наследование приобретенных признаков – тезис, возведенный Ламарком в ранг закона. Причём экспериментаторы были уверены и стремились уверить научный мир, что преобразование строения вплоть даже до возникновения новых видов происходит под прямым воздействием окружающей среды и почти сразу, не ожидая даже смены очень большого числа поколений, как это полагал Ламарк.

Всё это в конечном счёте оказалось заблуждением. Морфологические изменения, которых добивались экспериментаторы простым изменением условий, конечно, впечатляли, но ведь не менее впечатляющие примеры приводил и Ламарк. Но эти изменения никогда, нигде и ни в коей мере не наследовались. Более того, они полностью исчезли при возвращении тех же растений и животных в обычные для них условия.

Крупнейший пропагандист и продолжатель дела Дарвина в создании и развитии теории эволюции немецкий учёный Эрнст Геккель также верил в наследование приобретенных признаков и стремился отстоять признававшиеся самим Дарвином элементы ламарковского эволюционизма в дарвинистской теории эволюции.

Геккель первым указал на заслуги Ламарка как автора исторически первой теории эволюции перед биологической наукой. Будучи наряду с Томасом Гексли крупнейшим «апостолом» дарвиновской теории эволюции, он резко отличатся от Дарвина и подходом к фактам, и методологией исследования. Если Дарвин строит свои выводы на огромном количестве фактов, которые собирал десятилетиями, а придя к этим выводам индуктивным путём, с большой осторожностью прокладывал дорогу дедуктивным умозаключениям, собирая для их подтверждения всё новые и новые факты, то Геккель работал в совершенно иной манере.

Гекклю нужно было вначале горячо и неистово поверить в какую-то идею, и он начинал видеть факты в преломлении этой веры, что нередко приводило к поспешным заключениям, ошибкам и просчётам, но позволяло благодаря развитой интуиции намного опережать своё время. Именно так этот «апостол» дарвинизма поверил в истинность дарвиновского учения, но верил отчаянно и в наследование приобретенных признаков, и в развитие упражняющихся органов по Ламарку.

Геккель был во многих отношениях типичным немецким натурфилософом, только ставшим естествоиспытателем, чтобы опирать на факты свои метафизические идеи. Он умел сочетать в себе обычно несочетаемые качества. Он был одновременно и естествоиспытателем, и натурфилософом, и дарвинистом, и ламаркистом, и учёным педантом, и отчаянным авантюристом от науки, и популяризатором, не замечавшим грани между популяризацией и генерацией совершенно новых положений, и материалистом, ставшим лидером в борьбе эволюционизма с креационизмом и обскурантизмом, и идеалистом, верившим в наличие у атомов нематериальной «души».

Став профессором Иенского университета, Геккель создал там научную школу, включавшую представителей различных направлений биологических исследований с целью развития теории Дарвина. В 1863 г. Геккель выступил на съезде немецких естествоиспытателей с докладом, в котором обосновывал необходимость признания теории Дарвина крупнейшим достижением биологической науки. С этого момента он начинает бурную деятельность по пропаганде и развитию дарвинизма, становится лидером этого направления в континентальной Европе.

В 1866 г. он издаёт двухтомное исследование «Общая морфология». Этот труд имел подзаголовок: «Общий очерк учения об органических формах, механически обоснованного реформированной Чарльзом Дарвином эволюционной теории». В этом подзаголовке обращают на себя внимания два момента. Во-первых, Геккель ставит в заслугу Дарвину механическое обоснование учения об органических формах. Во-вторых, Чарльз Дарвин рассматривается не как создатель, а как реформатор эволюционной теории. Такое рассмотрение разъясняется посвящением книги «основателям эволюционной теории Чарльзу Дарвину, Вольфгангу Гёте и Жану Ламарку».

В 1868 г. выходит книга Геккеля «Естественная история мироздания», в которой идеи «Общей морфологии» содержались в популярном философско-мировоззренческом изложении. Книга стала сенсацией, была переведена на иностранные языки и распространялась большими тиражами по всей Европе и Северной Америке, а в Германии переиздавалась не менее десяти раз ещё при жизни автора.

Крупнейшим достижением Геккеля было построение классификации в виде родословного дерева всего живого на Земле. Дерзнуть на такое, наверное, мог только немецкий профессор, подобно тому, как ранее только немецкий священник Лютер дерзнул бросить вызов всей католической церкви, прибив к двери храма в тихом городке бумагу со своими антидогматическими тезисами и погрузив всю Европу в потрясения Реформации. Геккель дерзнул взять лист бумаги и по аналогии с родословной какого-нибудь важного немецкого барона начертать генеалогическое древо всего живого на Земле.

Взяв на основу дарвиновскую теорию эволюции и поверив в неё так, как новообращённый верит в религиозные догматы, Геккель стал удивлять Европу лёгкими решениями сложнейших проблем. Однако при всём авантюризме такого подхода геккелевская ветвистая систематика явилась гениальным открытием, гигантским шагом вперёд в классификации и типологии живых существ.

Разговоры о том, что хорошо бы изобразить развитие жизни не в виде лестницы существ, а в виде родословного дерева, велись в научных кругах ещё со второй половины XVIII века. Были даже попытки создать наброски такого дерева. В 1766 г. немецкий ботаник Й. Рюлинг, развивая классификации. К. Линнея, предложил «деревоподобную» схему «естественной» классификации растений. Но только благодаря уникальному сочетанию авантюризма и педантизма Геккель осуществил замысел, который просто игнорировал громадные пробелы в знаниях и дополнял уже накопленные знания собственными фантазиями. И в главном оказался прав. Ибо его древоподобная классификация исходила не из внешних признаков, а из родства между ископаемыми и современными организмами и в целом верно отражала происхождение родов и видов живых существ от самых древних к современным и от простейших к человеку.

При этом Геккель применил целый ряд инноваций, одни из которых навсегда прославили его имя, а другие остались лишь в качестве объектов изучения истории науки. Прежде всего наряду с растениями и животными, выделенными в качестве особых царств живой природы ещё Аристотелем, он ввёл ещё и третье царство – простейших, или протистов.

Все они, по Геккелю, произошли от единого предка, типа простейших одноклеточных организмов, которых Геккель назвал монерами (от лат. «моно» – один, единица). В этом он разошёлся с Дарвином, который предполагал, что всё живое произошло не от одной формы, а от небольшого числа форм. В дальнейшем В. Вернадский опроверг концепцию монер Геккеля, показав, что даже самая примитивная биосфера должна была состоять из множества простейших форм, поскольку наличие одной формы не могло бы привести в развитию многообразия живых организмов.

В книге «Общая морфология организмов» Геккель впервые ввёл в научный оборот понятия филогенеза – исторического развития жизни и онтогенеза – индивидуального развития организма. Он сформулировал знаменитый биогенетический закон, в соответствии с которым онтогенез является кратким и сжатым повторением (рекапитуляцией) филогенеза. Наблюдение, лежащее в основе этого закона, также имеет давнюю историю. Закон зародышевого сходства был сформулирован впервые Карлом Бэром, но истолкован в духе креационизма, как доказательство Божественного плана строения. Затем Дарвин в происхождении видов предложил видеть в зародыше более или менее затенённый образ общего прародителя. Наконец, немецкий зоолог Ф. Мюллер в брошюре «За Дарвина», изданной за два года до книги Геккеля, проводил мысль о том, что развитие вида отражается в истории его индивидуального развития. Геккель здесь заимствовал чужую идею, развил её и получил впечатляющие научные результаты.

В последнее время среди неодарвинистов нередки попытки опровергнуть биогенетический закон и учение о рекапитуляции. Указывается на то, что образования зародыша человека, принимавшиеся ранее за жаберные щели, только похожи на них, что в индивидуальном развитии зародышей нет строгого повторения этапов исторического развития жизни, что зародыш человека сходен только с зародышами рыб, земноводных и пресмыкающихся, но никогда не повторяет взрослых этапов развития этих типов животных. Но ведь рекапитуляция и есть не простое повторение, а изменённое в соответствии с историей данного вида. Биогенетический закон Геккеля и сегодня весьма актуален для воспроизведения истории животного мира. У растений же рекапитуляция слабо выражена вследствие ограниченности дифференцировок в эмбриональных состояниях.

Не менее значимым для развития эволюционного учения стало выдвижение Геккелем методологического принципа так называемого «тройного параллелизма». Исходную идею этой методологии Геккель вновь заимствовал, на этот раз у выдающегося биолога Л. Агассиса, известного своими антиэволюционными взглядами и резкой критикой дарвиновского учения. Именно Агассис писал о широких перспективах, которые открывает перед биологической наукой использование методологической триады – сочетания эмбриологии, анатомии и палеонтологии для определения положения видов с целью усовершенствовать классификацию Линнея. По мнению Агассиса, это позволило бы определить место вида в раз и навсегда установленном Творцом порядке мироздания.

Геккель использовал идею Агассиса как раз с противоположной целью, он подчёркивал перспективы применения сравнительно-анатомических, сравнительно-эмбриологических и палеонтологических исследований для выявления эволюционных процессов происхождения одних видов от других и уточнения по мере накопления знаний построенного Геккелем родословного древа всего живого на Земле.

Геккель так активно взялся за пропаганду этой методологии, что вскоре «заразил» своим энтузиазмом не только когорту исследователей, подобранную им из его коллег в Иенском университете, но и очень большое число исследователей из Европы от Гибралтара до Урала и Северной Америки. Эти исследования имели огромное и непреходящее значение для признания научным миром и развития биологической теории эволюции.

Опираясь на метод тройного параллелизма и биогенетический закон, Геккель создаёт теорию гастреи, т. е. общего предка всех многоклеточных растений и животных. Согласно этой теории, гастрея по своему строению была подобна гаструле – двухслойному зародышу.

Издавая книгу за книгой и придавая им популярно-публицистический характер, Геккель сделался безусловным лидером дарвиновского движения во всей континентальной Европе (за исключением Франции, где дарвинизм не был популярен). Он пропагандировал не только идеи Дарвина, но и геккелевское направление эволюционный исследований, и в первую очередь – значение самого себя. Его не пугало ворчание оппонентов, указания на поспешность и малообоснованность многих положений. Он всё также подхватывал на лету чужие идеи, придавал им эволюционный смысл и превращал в сформированные им законы природы, которые фабриковал десятками. Зная, что популярность в общественной среде быстро затухает, он стремился вызвать побольше шума вокруг своего имени, вызвать побольше злобных нападок, чтобы затем ответить в той же манере, разбивая доводы оппонентов не только фактами, как Дарвин, но и сугубо риторическими и публицистическими приёмами. Он ловил оппонентов на противоречиях, доводил их доводы до логического абсурда, уличал их в обскурантизме и отсталости и т. д. И, наверное, он был по-своему прав. Как ещё можно было «пробить» общественное мнение стран континентальной Европы, где передовая наука и устремлённость к свободомыслию наталкивались на массу предрассудков, обусловленных действием полуфеодальных институтов?

Сидя в профессорском кресле в тихой Иене, будучи обожаемым студентами и коллегами, можно было позволить себе эпатировать мещан и будоражить общественное мнение старой Европы. Особое возмущение консервативных кругов и грубые нападки на автора вызвала дерзкая попытка конкретизировать дарвиновский эволюционизм в отношении происхождения человека. Вопрос этот для церковных кругов и для религиозного сознания был самым болезненным. Одно дело признать эволюционное происхождение зверей или скотов и совсем другое – посягнуть на выявление аналогичного пути происхождения человека. Для религиозного сознания это был рубеж, дальше которого отступать было нельзя. Если человек произошёл от животных и в определённой мере всё ещё остаётся животным, то как быть с его подобием Богу? И если наука доказывает животное происхождение человека, то как увязать это с мифом о сотворении. Рушится вся религиозная картина мира от фасада и до фундамента. А ведь для европейского человека характерна нужда в рациональном обосновании и недоверчивое отношение к слепой вере, связанное с уважением к знанию и пониманием его ценности в практической жизни.

Дарвин, прекрасно понимал, с какой общественной силой столкнётся теория эволюционного происхождения человека и какие интересы огромного числа людей она затронет. Поэтому он постарался оснастить эту теорию такой железной аргументацией и фактическим обоснованием, что об неё обломали зубы претендующие на научность оппоненты. Противникам эволюционизма оставалось только злобное ворчание, невежественное глумление и рисование карикатур. Щадя чувства верующих, Дарвин постарался не выходить за рамки биологической науки, в сферу гуманитарной идеологии.

Иное дело Геккель. Его воинственный дарвинизм требовал постоянной мобилизационной готовности на экспансию всё новых идей как на книжном рынке, так и в общественном внимании. Для этого нужно было не разъяснять теорию эволюции, как это делал в Англии Гексли, а развивать её, сознательно стремясь сделать каждый шаг в таком развитии не столько убедительным, сколько сенсационным.

Геккель поступал очень просто. Теория Дарвина нуждалась в промежуточном звене на эволюционном пути от обезьяны к человеку. Он и дал её такое звено одним росчерком пера, придумав обезьяночеловека и дав ему название питекантропа. Книга Геккеля «Естественная история творения», в которой была выдвинута идея существования питекантропа и уже в самом названии содержалась полемика с «неестественной» историей творения, содержащейся в Библии, вызвала в Германии настоящую бурю страстей. Дарвин пытался урезонить Геккеля. Зачем пробуждать нездоровые страсти, зачем наживать себе врагов, а заодно и противников теории эволюции. В мире и так слишком много горя и досады. Такие аргументы содержались в письме Дарвина Геккелю по поводу «Естественной истории творения».

Но Геккель не внял этим аргументам. Его книга выдержала десятки изданий на разных языках и имела весьма значительный финансовый успех. Имя Геккеля в образованном обществе разных стран было у всех на устах, а его известность в определённые моменты затмевала даже славу Дарвина. И самое интересное, что питекантроп вскоре действительно был обнаружен. Раскопки на острове Ява молодого врача Дюбуа увенчались успехом, он нашёл станки существа, обладавшего формами, промежуточными между обезьяной и человеком.

Чтобы отмести обвинения в спекулятивном характере своих положений и застолбить свои достижения как естествоиспытателя, Геккель издал книгу «Красота форм в природе», в которой отразил собственные исследования радиолярий, известковых губок и медуз. Стремясь показать красоту и разнообразие организмов, представляющих различные ветви филогенетического развития, он сам зарисовывал причудливые формы животных, проявив недюжинное мастерство художника-натуралиста.

В 1899 г., в преддверие XX века Геккель выпустил книгу «Мировые загадки», издававшуюся очень большими тиражами и ставшую для нескольких поколений европейцев своего рода путеводителем по науке и научному мировоззрению. Книга представляла собой развёрнутый ответ на сочинение немецкого учёного Дюбуа-Реймона, который сформулировал ряд мировых загадок, охватывающих самых важные проблемы науки, которые, по его мнению, наукой не решаются и никогда ни при каких обстоятельствах не могут быть решены. Конечный вывод Дюбуа-Реймона гласил: «Не знаем и не узнаем!».

Опровергая агностические выводы своего коллеги и соотечественника, Геккель доказывает, что наука уже сделала весьма многое и далеко продвинулась в решении основных загадок бытия, и важнейшим достижением на этом пути выступает теория эволюции.

Борьба Геккеля за распространение и признание эволюционных идей, его вклад в развитие эволюционизма имели огромное и непреходящее значение для науки и научного мировоззрения. Если бы Геккель оставался в рамках академической науки и не выступал в роли проповедника научной веры, его работы не имели бы того значения, какое они приобрели именно в его борьбе против обскурантизма и дерзких прорывах в неизвестное.

Его часто упрекают сейчас и упрекали при жизни за «выход за рамки». Но если бы он оставался в рамках академической науки и не стал «апостолом» эволюционизма, его прочитали бы и поспорили с ним в лучшем случае десятки специалистов. А он научил воспринимать эволюционное мировоззрение миллионы. И если бы не его дерзостные и даже порой авантюристические прорывы в неизвестное, не было бы и его огромного вклада в науку – филогенетического родословного древа жизни, методологии «тройного параллелизма», понятия питекантропа и других совершённых им открытий.

Другой проповедник дарвинизма, Томас Генри Гексли был не только соотечественником Дарвина, но и действовал полностью в русле его идей. Он встал на позиции эволюционизма только под влиянием книги Дарвина «Происхождение видов» и, проникнувшись её идеями, стал их самым стойким защитником и распространителем. Противники этих идей злобно именовали его «псом Дарвина». Он с гордостью воспринял эту кличку и стал называть себя «бульдогом дарвинизма», его «цепным псом», охраняющим его от нападок и травли.

Дарвин же рассматривал Гексли как своего рода менеджера по связям с общественностью (по современной терминологии) и называл его своим посредником. К достижениям самого Гексли как естествоиспытателя можно отнести доказательство родства полипов и медуз, рептилий и птиц. К последнему заключению Гексли пришёл, изучая сходство в строении этих животных.

Популяризация и защита дарвиновского учения в работах и публичных выступлениях Гексли были безукоризненны. Он хорошо знал нравы и предпочтения британского образованного общества, проблемы и предрассудки его консервативных кругов. Это знание помогало ему в выборе стратегий воздействия на общественное мнение с осознанной целью подавить предвзятое отношение к теории эволюции и показать, что она отнюдь не подрывает основы общества, а, наоборот, способствует его прогрессу и повышению качества жизни.

В личности Гексли, таким образом, гармонично сочетались учёный, популяризатор науки, политик и дипломат. Уже в рецензии на «Происхождение видов» в респектабельной лондонской газете «Таймс» Гексли показал огромное значение открытий Дарвина для британского общества, его престижа в цивилизованном мире, поддержания им передовых позиций в мировой науке.

В своих трудах Гексли особенно упирал на постепенность развития, плавный и последовательный характер прогресса жизни, а соответственно, и общества. Уже сразу после выхода в свет книги Дарвина «Происхождение человека» Гексли берётся за подготовку восприятия обществом самой трудной темы – родства человека с животным миром планеты, его животного происхождения. В 1863 г. он опубликовал книгу «Зоологические свидетельства о положении человека в природе». В этой книге он систематизировал самые разнообразные факты из области изучения строения животных (морфологии), а также сравнительной эмбриологии и палеонтологии. Эти факты со всей несомненностью доказывали уже не просто сходство человека с обезьянами, но и их прямое родство и происхождение человека от обезьяноподобных предков. Тем не менее приоритет в доказательстве происхождения человека остался за Дарвином, который гораздо глубже вскрыл механизм и эволюционный процесс превращения обезьяны в человека.

Т. Гексли явился основателем целой династии замечательных учёных биологов, самым выдающимся из которых стал его внук Джулиан Хаксли (Гексли), один из создателей синтетической теории эволюции и автор оригинальной концепции биологического прогресса.

Дарвиновская теория эволюции явилась мобилизационной инновацией, которая стимулировала грандиозный подъём во всех областях биологической науки, обеспечила приток творческих сил и конкуренцию новаторских идей. В биологию приходят люди, обладающие колоссальной мобилизационной активностью, неиссякающим энтузиазмом, увидевшие в эволюционном учении не просто модную и перспективную научную теорию, а скорее способ противостоять застарелым предрассудкам, открыть глубочайшие истины о природе и человеке, создать прочные мировоззренческие основы для дальнейшего прогресса общества. Они были движимы не только сугубо научными, но и политическими интересами, либеральными взглядами, пониманием феодально-бюрократических истоков антиэволюционизма и тесной связи эволюционизма и свободы. Это был не просто период увлечения дарвинизмом, возникло то, что можно с полным основанием назвать социально-научным движением, направленным на освобождение человеческого мировоззрения от оков средневекового менталитета, на обретение истинного миропонимания, освобождённого от давления мифологии.

С этого момента эволюционная теория становится ядром биологической науки, а все области биологической науки преобразуются под влиянием эволюционной теории. Ещё недавно господствовавшие в биологии креационистские доктрины вытесняются из науки и возвращаются туда, откуда они пришли – в сферу деятельности религиозных институтов. Происходит мировоззренческая секуляризация и эмансипация науки.

На базе дарвинизма формируются и бурно развиваются новые биологические дисциплины и новые направления научных исследований. Возникают эволюционная морфология, эмбриология, палеонтология, филогенетика. Однако период «бури и натиска» классического дарвинизма длился лишь до начала XX века. Как и в физике, в биологии на рубеже веков происходит жестокий кризис классической науки и ей на смену приходят иные, неклассические способы добывания и структурирования знаний.

22.7. Распространение идей дарвинизма и возникновение неодарвинизма

Триумфальное шествие дарвинизма в биологической науке и в общественной жизни как при жизни Дарвина, так и после его смерти не было и не могло быть встречено сплошными рукоплесканиями. Консервативные круги жаждали реванша и предпринимали всевозможные усилия, чтобы опорочить биологический эволюционизм как мировоззрение, изобразить его как безнравственное и антигуманное учение, приводящее якобы к утрате всякой веры и, как следствие, к торжеству греха и порока.

Но и в научной среде сопротивление основам дарвинизма, возникшее сразу после выхода в свет «Происхождения видов», не только не спадает, но по мере роста научных достижений последователей Дарвина продолжает усиливаться. Недовольство многих авторитетных учёных вызывает прежде всего неиссякающая вера Дарвина в могущество отбора как главного, а в чём-то и единственного направляющего фактора эволюции. Многие оппоненты упрекают Дарвина в том, что он превратил отбор в некое подобие Творца, придал ему способность творить из мелких случайных изменений любые наблюдаемые формы, подменил веру в антропоморфную творческую силу верой в творческую мощь отбора.

Многих учёных не удовлетворяет постулируемый Дарвином случайностный характер наследственной изменчивости, который представляется им отрицанием закономерного характера изменчивости вообще. Начинается поиск «скрытых» закономерностей, который становится главным направлением деятельности неоламаркистов. Наблюдается рост популярности теории Ламарка и постулируемых этой теорией эволюционных механизмов. Ламаркизм из эволюционистского союзника дарвинизма превращается в его главного оппонента и конкурента. Линия размежевания между дарвинистами и ламаркистами проходила по вопросу о решающей либо второстепенной эволюционной роли отбора.

Принятие основных положений теории Ламарка и компромисс с ламарковской формой эволюционизма постепенно становится неизбежен как для самого Дарвина, так и для его окружения. При этом основным условием осуществления этого компромисса остаётся признание ведущей роли отбора.

После первого издания «Происхождения видов» Дарвин во всех последующих изданиях и в последующих трудах отвечал на критику оппонентов, стремясь доказать, что трудности, стоящие перед его теорией и вскрытые оппонентами, хотя и весьма серьёзны, но они не опровергают его теорию. Большинство этих трудностей проистекало из недостаточности отбора для объяснения прогрессивной направленности эволюции (градации по Ламарку), выработки органов сложного строения, промежуточных фаз развития, признаков, не приносящих очевидной пользы организму, особенностей сложного поведения животных, а также весьма существенных различий между источниками действия искусственного и естественного отбора и т. д.

В этот период против теории отбора было выдвинуто возражение, на которое Дарвин в связи с неразработанностью проблем наследственности Дарвин так и не нашёл достойного ответа.

Почти сразу после выхода «Происхождения видов» английский инженер Ф. Дженкин опубликовал, как ему казалось, опровержение дарвиновской теории, которое недаром получило в научной литературе характерное название «кошмар Дженкина». Дарвин бился над этим «кошмаром», выдвигая всё новые объяснения, но так и не избавился от него. Суть «кошмара» заключалась в том, что по мере спаривания особей и рождения новых поколений наследственные признаки будут растворяться генетическими различиями родителей и с каждым новым поколением не закрепляться, а исчезать. Лишь развитие генетики, начавшееся на рубеже веков благодаря усвоению научным сообществом проведенных ранее работ Г. Менделя, показало несостоятельность аргументации Дженкина. Было установлено, что наследственные признаки потомства не формируются путём простого смешения особенностей родителей, а подразделяются на доминантные и рецессивные, что предполагает возможность этих признаков сколь угодно долго передаваться от поколения к поколению. Однако, спасая дарвинизм от «кошмара Дженкина», делавшая свои первые шаги генетика вскоре сама стала оплотом резкой критики дарвиновского учения.

Чёрной страницей в истории дарвинизма явился так называемый социал-дарвинизм и его уродливое порождение – псевдонаука евгеника. Родоначальником социал-дарвинизма явился выдающийся философ-эволюционист Герберт Спенсер. Восхищаясь книгами Дарвина и пытаясь сочетать его идеи из сферы биологии в сферу социологии и культуры, Спенсер опрометчиво полагал, что всё полезное для природы полезно и для человеческого общества. В этом он следовал многим древнегреческим философам, которые советовали своим соотечественникам жить по природе, в соответствии с её законами. Как и они, Спенсер лишь очень смутно представлял специфику общества как социального организма, различия между природой и обществом и стремился открыть общие для природы общества механизмы эволюции.

Будучи либералом в политике, Спенсер вслед за Адамом Смитом высоко оценивал роль свободной конкуренции в развитии экономики и демократических институтов. Но он легко перешагнул невидимую грань, которая отделяла преимущества конкуренции от пороков социального угнетения.

В результате он перенёс принцип борьбы за существование из теории биологической эволюции в теорию эволюции социальной. Он утверждал, что нужно устранить всякую социальную опеку и дать возможность людям бороться за существование и выживание своего образа жизни. Борьба между людьми, как и в живой природе, по Спенсеру, улучшит выживших и устранит тех, кому не следует жить. Спенсер считал все государственные программы социального обеспечения и социальной помощи бесполезной тратой денег налогоплательщиков. Мало того, эти программы ещё и поддерживают нежизнеспособные общественные слои.

Непонимание важности перераспределения средств от богатых бедным как формы обеспечения социального равноправия, снижения социальной напряжённости и гуманной поддержки нетрудоспособных лиц, обеспечения шансов на подъём благосостояния тем, кто способен эффективно трудиться, было широко распространено в английском обществе того времени, да и не только в английском.

Взгляды Спенсера на выживание наиболее приспособленных в природе и в обществе нашли широкое распространение не только в предпринимательских, но и в консервативных аристократических кругах. Они оправдывали колониальные захваты и угнетение покоренных народов, классовое неравенство, низкий уровень оплаты труди и т. д. Неверное понимание дарвинизма приводило к возведению жестокости и несправедливости в ранг законов жизни. Борьбой за существование, приносящей пользу человечеству, оправдывались и агрессии против других государств, войны за гегемонию в Европе и в мире. Социал-дарвинизм стоял у истоков создания геополитики.

Руководствуясь ламарковской теорией об унаследовании приобретенных признаков, Спенсер выдвинул также положение о возможности улучшения наследственности бедных слоёв населения привлечением их к усердному и эффективному труду. По стопам Спенсера шёл не кто иной, как двоюродный брат Дарвина Френсис Гальтон, который стал основоположником евгеники (от греч. слова, означающего «хорошее потомство», «хороший род»).

Основное теоретическое положение евгеники заключалось в том, что способности и таланты, любые позитивные качества якобы передаются из поколения в поколение наследственным путём, хотя и угасают вследствие неудачных «скрещиваний» с потомками бездарностей. Отсюда вытекала главная практическая рекомендация евгеники, которая заключалась в полезности применения искусственного отбора не только к растениям и животным, но и к людям. Справедливости ради следует отметить, что Гальтон предлагал проводить посредством применения евгеники улучшение человеческой породы не насильственными или запретительными, и исключительно мотивирующими методами, т. е. поощряя наиболее успешных личностей иметь побольше детей.

Но лежавшее в основе евгеники бесчеловечное и псевдонаучное представление о том, что человеческую природу можно улучшить без всякого самосовершенствования, регулируя наследственность и спаривая людей как скотов, на волне популярности дарвинизма стало распространяться в мире со скоростью эпидемии.

Гальтон создал в Лондоне Евгеническое общество и стал пропагандировать евгенику, представляя её как науку, являющуюся неотъемлемой частью дарвинизма. Многие учёные разных стран, поддерживающие дарвиновский эволюционизм, с воодушевлением восприняли евгенику, увидев в ней средство реального улучшения погрязшего в социальных конфликтах и истребительных войнах человечества.

Сам великий Дарвин, подвижник науки и гуманист, увлёкся идеями своего родственника и стал открыто поддерживать евгенику. Он разделял и некоторые взгляды Спенсера, с которым его связывало общее стремление к мировоззренческому осмыслению эволюционных идей. К тому же к благосклонному восприятию евгенической трактовки его теории Дарвина влекло и немаловажное обстоятельство его личной жизни. Ведь его любимая жена, постоянно помогавшая ему справляться с тяжёлым хроническим недугом и немало сделавшая для повышения его работоспособности и творческой активности, была его близкой родственницей. В результате вечное нездоровье его детей он относил к наследственному фактору – к сочетанию близкородственного зачатия и унаследованию собственной предрасположенности к болезненным состояниям.

Вслед за Дарвином поклонником евгеники сделался и Эрнст Геккель. Евгеника показалась ему подтверждением биогенетического закона: развитие организма повторяет историю развития его предковых форм. Геккель сделал из евгеники и социал-дарвинизма ужасающие расистские выводы, замарав свою многолетнюю и чрезвычайно плодотворную научную деятельность человеконенавистническими идеями. Они сделали его, по существу, одним из идейных предшественников германского фашизма. На них опирался Гитлер при написании книги «Моя борьба» и при осуществлении практики геноцида в период второй мировой войны. Извращение научных идей стало одним из оснований для уничтожения шести миллионов европейских евреев (как якобы представителей низшей расы с негативной наследственностью), массового убийства цыган, лиц, страдавших наследственными заболеваниями, нарушениями психики, а также отнесенных к категории «бесполезных для Рейха».

Чудовищные последствия псевдонаучных теорий социал-дарвинизма и евгеники проявились уже в XX веке, став идеологическим основанием для проведения преступной социальной политики целого ряда государств, массовых убийств, насильственной стерилизации целых групп населения, принятия на государственном уровне крайне жестоких и бесчеловечных положений законодательства.

Евгеническое безумие охватило и ряд демократических стран, в том числе и США. Восприняв из Британии, родины евгеники, идеи наследственного «осчастливливания» человечества, некоторые американские политики стали лоббировать их в законодательных органах штатов и на федеральном уровне. В результате, в отличие от Британии, где евгеника и социал-дарвинизм оставались в сфере деятельности общественных организаций, в США они повлияли на принятие целого ряда законов и их положения стали применяться на государственном уровне.

Поскольку в США давно назрела необходимость ограничить потоки эмиграции, евгенические основания в законах стали применяться для отказов во въезде в США лицам, отягощённым «нежелательной наследственностью». Затем стала практиковаться принудительная стерилизация по решению суда лиц, совершивших тяжкие преступления, бродяг, алкоголиков и наркоманов. Подобная практика лишь по масштабам, но не по сути отличалась от той, что применялась в гитлеровской Германии и захваченных ею странах нацистскими преступниками.

Подобная же законодательная и правоприменительная практика осуществлялась социал-демократическими правительствами Швеции и Дании. Социал-дарвинистское безумие охватило как правых, так и левых, как консерваторов, так и либералов, социалистов и коммунистов. Марксистская идея классовой борьбы также была созвучна социал-дарвинистской идее общественно полезной борьбы за существование. На её основе в странах «победившего социализма» коммунистической диктатурой на протяжении многих лет осуществлялась самая настоящая селекция людей, их разделение на людей, пригодных для «светлого будущего» и непригодных, подлежащих уничтожению. По существу, применением коммунистического варианта социал-дарвинизма к селекции растений и животных была лысенковщина. При этом коммунистические идеологи неустанно критиковали «буржуазный» социал-дарвинизм.

Принудительное и насильственное применение псевдонаучных теорий социал-дарвинизма и евгеники нанесло колоссальный вред научному мировоззрению. Тот факт, что за саму возможность такого применения ухватились как тоталитарные, так и демократические режимы, свидетельствует о том, что причины распространения в мире этой эпидемии узаконенного беззакония и отождествления людей с животными коренились не столько в слабости науки, сколько в состоянии общества накануне и в ходе великих потрясений XX века.

Социал-дарвинизм и евгеника своим антигуманизмом и идеологией несвободы подорвали доверие мыслящих людей в развитых странах к дарвинизму и явились прелюдией его тяжёлого кризиса на исходе XIX века. Одновременно они подготовили то массовое разочарование в возможностях науки и её позитивного воздействия на общественный прогресс, которое распространилось в XX веке и которое мы так часто наблюдаем сейчас в массовом обществе.

В конце 80-х годов XIX века период «бури и натиска» в развитии биологической теории эволюции завершился. Внутри дарвинизма накопились значительные расхождения взглядов учёных и произошло размежевание подходов, конкурирующих между собой. Образовалось течение, которое резко противопоставило дарвинизм ламаркизму, наложило методологически ориентированный запрет на правомерность использования ламарковских механизмов эволюции. Возглавил это течение и стал его основателем талантливый учёный Август Вейсман, поддержанный давним соратником Дарвина Альфредом Уоллесом. Так возник неодарвинизм. С самого своего возникновения он позиционировал себя как развитый, современный, актуальный дарвинизм, как дарвинизм, очищенный от наслоений ламаркизма, засорявших теорию естественного отбора чуждыми ей положениями. Однако по существу он представлял собой оппозицию классическому дарвинизму, причём не менее альтернативную, чем критикуемый им неоламаркизм.

Сам термин «неодарвинизм» был предложен последователем Дарвина Джорджем Романесом только в 1895 г. и именно применительно к теории Вейсмана. Романес специально отмечал, что он вводит этот термин, чтобы обозначить чистую теорию отбора, исключающую все дополняющие элементы. Теория Вейсмана уже при своём появлении вызвала и по мере своего развития вызывала ожесточённую критику классических дарвинистов, увидевших в так называемом неодарвинизме профанацию учения Дарвина.

Из последователей Дарвина её поддержал только Уоллес, который назвал вклад Вейсмана в развитие дарвинизма самым важным приложением эволюционной теории со времени появления «Происхождения видов».

Вейсман начинал свою научную деятельность с горячего увлечения дарвиновской теорией. Уже в 1868 г. он выступил во Фрайбургском университете с публичной лекцией «О правомерности теории Дарвина». И развивая собственные взгляды, он руководствовался стремлением вернуть её к её истокам, к теории отбора, подчеркнуть его могущество, распространить на все многообразные уровни эволюции жизни. Защищая теорию Дарвина от «посторонних наслоений», Вейсман предположил, что действие отбора распространяется не только на взаимоотношения организмов и их внешней среды, но и на взаимоотношения между внутриорганизменными структурами.

Он выдвинул и пытался обосновать гипотезу зародышевого отбора, согласно которой между зачатками внутриклеточных элементов происходит борьба за существование и отбор наиболее конкурентоспособных, а неопределённая изменчивость возникает в результате этой борьбы. Гипотеза эта на тот период обладала немалым инновационным потенциалом. От неё оставался только шаг к признанию эволюционной работы и действия мобилизационных структур на генетическом уровне.

Но Вейсман не сделал этого шага, потому что он шагал как раз в противоположную сторону. Признавая абсолютность и вездесущность отбора, он совершенно не замечал эволюционной роли биологической работы даже в её ограниченной ламарковской интерпретации, в виде употребления и тренировки внутриорганизационных структур.

Вейсман окончательно, вопреки Дарвину, оторвал отбор от биологической работы и полностью, наотрез стал отрицать всякую возможность даже через любое множество поколений наследственного усвоения приобретенных признаков, а соответственно, и какое бы то ни было влияние на эволюцию так называемой модификационной изменчивости.

Опираясь на свои очень интересные, но всё же предположения, Вейсман стал утверждать, что отбор воздействует не на целостные организмы, а на наследственные признаки. Отбор, по Вейсману, «лепит» новые разновидности и превращает их в виды по мозаичному принципу, из мозаики отдельных признаков, подобно тому, как художник создаёт целостное мозаичное изображение из отдельных элементов, ранее не связанных между собой.

В вейсмановской концепции мозаичной эволюции эволюционное значение придавалось только двум факторам – наследственной изменчивости и естественному отбору. Любые другие факторы полностью лишались способности влияния на эволюционные процессы. Нетрудно заметить в этом подходе как близость к евгенике, так и типично неодарвинистское отрицание множественности факторов эволюции, признание которого было характерно для классического дарвинизма.

Работая почти всю активную часть своей жизни профессором зоологии во Фрайбургском университете, Вейсман противопоставил научной школе Иенского университета, возглавляемой Геккелем, свой собственный и существенно отличающийся от дарвиновского «отборный» дарвинизм.

Взгляды самого Вейсмана испытали длительную эволюцию. Уже в 1875–1876 гг. Вейсман издаёт книгу «Этюды по эволюционной теории», в которой подвергает сокрушительной критике неоламаркизм. Он видит главный недостаток неоламаркизма в метафизичности мышления, отходе от основных принципов естествознания, которые отделяются и даже «отрезаются» от принципов спекулятивного мышления метафизиков методологическим критерием, получившим название «бритва Оккама».

Поэтому он с полным правом констатирует, что теории неоламаркистов не являются в полной мере естественнонаучными, а представляют собой философствование в худшем смысле этого слова, т. е. оторванное от достижений конкретной науки. Ибо «притяжение внутренней метафизической силы развития противоречит основному положению естествознания, которое гласит, что нет нужды допускать наличие неизвестных сил, пока не доказано, что известные силы недостаточны для объяснения явлений». Никто и никогда ни до, ни после Вейсмана не критиковал неоламаркизм с такой силой и убедительностью.

Телеологической, филетической, метафизической силе ламаркистов Вейсман противопоставляет естественнонаучно доказанную силу естественного отбора. «Или естественный подбор, – настаивает он, – или филетическая сила: оба вместе они совершенно немыслимы!».

В то же время Вейсман в этой книге разводит телеологическую метафизику с естествознанием на основе чисто механистического, а в некотором смысле уже и позитивистского мировоззрения. Наследственность, изменчивость, корреляция и естественный отбор, по Вейсману, являются чисто механическими силами, вполне укладывающимися в современную ему естественнонаучную картину мира. Он не исключает возможности действия целесообразной Божественной силы, но только отодвигает её туда, где она действительно может действовать – к началу всех вещей. Для Вейсмана, таким образом, в этот период была характерна та же форма деистического креационизма, что и для Ламарка: Бог создал механизм и предоставил природе эволюционировать без Его царственного вмешательства. Для естествоиспытателей же, по Вейсману, единственно возможным является механистическое отношение к природе.

В этот период механицизм Вейсмана ещё не порывает полностью с ламарковскими механизмами эволюции. Он считает, что физическая природа организма не содержит в себе никакой тенденции к изменению, а представляет собой статику эволюции. Динамика же эволюционных изменений связана с изменчивостью внешней среды и зависима от неё.

Собственно вейсманизм как исторически первый вариант неодарвинизма развивается Вейсманом, как уже отмечалось, лишь с начала 80-х годов «века Дарвина». В 1882 г. были опубликованы, в сущности, чисто философские статьи Вейсмана «О продолжительности жизни» и «О жизни и смерти», в которых были изложены размышления о принципиальных различиях между типами клеток, ставшие зародышевой клеткой новодарвинистской теории.

Вейсман утверждает, что простейшие одноклеточные организмы потенциально бессмертны, поскольку они размножаются делением и их тела при размножении переходят в тела их потомков. При образовании многоклеточных существ из скоплений одноклеточных между клетками произошло разделение труда. Половые клетки, предназначенные для продолжения рода, остались бессмертными, как их одноклеточные предки, а соматические телесные клетки утратили бессмертие и стали подвержены неизбежной естественной смерти.

Фактически Вейсман на умозрительном, философском уровне пришёл к пониманию различий между половыми и соматическими клетками, очень близкому к тому, которое достигнуто современной генетикой на огромном экспериментальном материале. Генный и хромосомный набор всех клеток организма идентичен, но в половых клетках вдвое меньше генов и хромосом, а в соматических клетках большинство генов заблокировано вследствие специализации.

Весьма важно отметить, что разделение функций клеток на половые и телесные Вейсман связывал с разделением труда между ними, т. е. фактически с образованием различий в выполняемой ими биологической работе. Конечно, Вейсман был неправ, считая половые клетки, как и одноклеточных организмов, бессмертными. В мире нет ничего бессмертного. Любые клетки отмирают, а половые клетки, как и одноклеточные организмы, прекращают свое существование в момент деления. Семенная жидкость любого животного и человека, как и женские половые клетки, загнивают на воздухе ещё быстрее, чем любые трупы многоклеточных. Способствуют этому бактерии гниения, которые Вейсман также относил к «бессмертным».

Однако Вейсман полностью прав в том, что смерть оплодотворённых половых клеток – иная, чем отмирание клеток соматических. Отмирая, они дают новую жизнь, причём процесс их деления аналогичен разрастанию их тела в пространстве без обычных спутников смерти – гниения и распада. Но это же происходит и с любыми клетками, в том числе и с раковыми, которые, несут в себе смерть. Бессмертны не клетки сами по себе, они живут меньше и умирают быстрее многоклеточных организмов. Бессмертна сама жизнь, которая воспроизводится этими клетками и постоянно обновляется в череде поколений жизнью и смертью самовоспроизводящихся клеток.

Сила мысли Вейсмана и значение его вклада в науку заключалась не в некоем философском осмыслении жизни и смерти, а в том, что, размышляя на умозрительном, метафизическом уровне он нашёл ключ к созданию целого ряда инноваций при решении сложных конкретно-научных проблем биологической теории эволюции.

Продолжая линию своих метафизических, точнее, метабиологических размышлений в сферу решения конкретно-научных проблем, Вейсман в опубликованной в 1883 г. статье «О наследственности» задаёт, по существу, совершенно новое направление развитию дарвиновской теории эволюции. Борьба за существование этого направления была очень нелёгкой, но именно оно предопределило развитие биологической теории эволюции в XX веке, пройдя чрезвычайно жёсткий естественный отбор конкурирующих подходов.

Главный вывод этой системы взглядов – тезис о принципиальной невозможности наследования приобретённых в жизненном процессе свойств. Ни один эволюционист до Вейсмана не усомнился в действии этого ламарковского принципа, возведенного в ранг закона. Дарвинисты, в том числе и сам Дарвин, отличались от ламаркистов только тем, что выдвигали на первый план действие отбора, а действие унаследования результатов жизнедеятельности рассматривали как дополнительный фактор эволюции. Этот фактор рассматривался главным образом при объяснении процессов, представляющих затруднения для объяснения с позиций теории отбора. При этом и сам Дарвин, и его последователи постоянно колебались по вопросу о том, что отнести к действию отбора, а что – к действию унаследования приобретенных признаков. При этом всё время отмечали глубокое незнание механизмов наследственности.

Нужна была отчаянная смелость Вейсмана, чтобы порвать с этой традицией и приступить к изучению того, что скрывалось в тёмных микроскопических глубинах живой материи, в её наследственных структурах. Это в конце XIX века представлялось вообще неосуществимым. Вейсман сильно испортил зрение, сутками просиживая за микроскопом и пытаясь рассмотреть, что происходит там, в этих таинственных глубинах.

В статье «О наследственности», являющейся переломной на пути от классического дарвинизма к неодарвинизму, Вейсман исходит из тех же посылок, что и в предыдущих статьях, но делает гораздо более далеко идущие выводы. Проследим ход его мысли, так как он очень важен для понимания истоков неодарвинистской теории эволюции.

Вейсман отмечает, что наследственность у одноклеточных организмов носит непрерывный характер, она выражается в последовательных актах деления каждой особи. У многоклеточных растений и животных непрерывность размножения особей сменяется непрерывностью размножения половых клеток, на основе которых развиваются уже не только клетки, но и целостные организмы. Поэтому все изменения организмов в череде поколений передаются от поколения к поколению только через изменения содержащегося в половых клетках наследственного вещества. Изменения же в соматических клетках, происходят ли они под действием окружающей среды или употребления органов, влияют только на состояние данного конкретного организма. В этих клетках отсутствует механизм развития из клеток целостных организмов, и поэтому их деление может порождать только новые клетки тела на замену старым. Изменения соматических клеток ограничиваются ими самими и не могут быть переданы потомству. Значит, они не наследуются никогда, ни в каких поколениях и ни при каких обстоятельствах.

Теперь, обретя столь сильный аргумент, связанный с прерывностью тел и составляющих их телесных клеток всех многоклеточных организмов, с прерыванием их собственного развития неизбежной смертью, Вейсман приступает к развенчанию принципа наследования приобретенных свойств.

Для дискредитации этого принципа он использует тот же метод, который ранее применял для критики неоламаркистов. Он упирает на умозрительность принятия этого принципа, трудность и даже невозможность объяснения механизма наследования приобретенных свойств действием известных естествознанию сил. Без указания на такую силу признание эволюционного значения и даже какого-либо действия подобного механизма является лишь допущением, связанным с принятием на веру некоей метафизической силы, неизвестно откуда взявшейся.

Вейсман указывает на две причины, на которые до него никто не пытался решительно высказаться против подобного допущения. Первая из этих причин – кажущаяся доказанность его огромным множеством наблюдений, вторая причина – придание этому допущению эволюционной роли, использование его для объяснения превращения видов, так что, казалось, без него невозможно обойтись. Однако, как показывает Вейсман на целом ряде примеров, всему, что объяснялось наследованием приобретенных признаков можно дать другое толкование, исходя из приобретения наследственных признаков. Отсюда Вейсман приходит к совершенно правильному выводу о том, что наследственность приобретенных свойств не доказана ни наблюдениями, ни экспериментами.

Однако этот правильный вывод влечёт за собой у Вейсмана вывод, столь же поспешный и лишённый доказательности, как и критикуемое им положение о наследственности приобретенных свойств. Согласно Вейсману, не может быть сомнений в том, что причина изменчивости кроется в половых клетках, а естественный подбор только по видимости имеет дело с качественными особенностями готового организма. На самом же деле он воздействует на скрытые в половых клетках зачатки этих особенностей.

В этом положении Вейсмана содержится глубокий разрыв с дарвиновским учением, а не его очищение от чуждых догм, как это представлялось Вейсману. Здесь, на этом рубеже неодарвинизм проявляет себя как антидарвинизм. Самая суть дарвиновского учения заключается в том, что отбор имеет дело главным образом с качественными особенностями готовых организмов, которые, проявляя конкурентоспособность в борьбе за существование, получают доступ к размножению. Зачатки же этих особенностей, скрытые в половых клетках, могут реализоваться или не реализоваться. Они реализуются только в готовых организмах, которые в процессе индивидуального развития, выполняя определённую биологическую работу, вырабатывают на основе этих зачатков и склонностей определённые конкурентные преимущества.

У Вейсмана же получается, что в конкуренции за жизнь и оставление потомства участвуют зачатки, зародыши, наделенные уже при зачатии определёнными наследственными свойствами. В результате и получается, что жизнь как таковая вообще не играет никакой роли в процессе эволюции, что в течение всей жизни каждого организма, каждой особи, каждого индивида вырабатывается только модификационная изменчивость, которая никак не может предаваться потомству и воздействовать на качества и свойства будущих поколений.

В этом заблуждении содержится коренной недостаток неодарвинизма от Вейсмана и до современной синтетической теории эволюции включительно. Ибо уже Вейсман, справедливо протестуя против принятия на веру ламарковского тезиса о наследовании приобретенных свойств одновременно столь же бездоказательно отвергает дарвиновский тезис о преимущественном выживании и участии в размножении носителей этих свойств.

Именно носители этих свойств, обладающие наследственной предрасположенностью к их выработке посредством регулярной биологической работы, передают эту предрасположенность своему потомству, вследствие чего в большом множестве поколений вырабатываются наследственные характеристики, которые усиливаются при смене поколений естественным подбором, подобно тому, как при искусственном подборе усиливаются полезные для человека наследственные характеристики растений и животных. Очевидно, что роль человека в направленности этих усиливающихся характеристик и признаков при естественном отборе играет биологическая работа, постоянно вырабатывающая и совершенствующая эти признаки. Отбор же лишь поддерживает в массе случаев полезные и конкурентоспособные результаты этой работы и отметает бесполезные и неконкурентоспособные. В схеме же Вейсмана, воспринятой без серьёзной критики последующими поколениями неодарвинистов, биологическая работа вообще не играет никакой эволюционной роли, поскольку её результаты якобы пропадают без остатка в каждом поколении.

Селекционизм как основа дарвиновского эволюционизма безусловно верен, но всякий селекционизм нуждается в селекционере. И если при искусственном отборе в качестве селекционера выступает человек, то при естественном отборе селекция направляется эволюционной работой, совершаемой в процессе борьбы за существование каждым живым существом. В конечном счёте направленность эволюции определяется действием мобилизационных структур, производящих определённую эволюционную работу и вступающих на её основе во взаимосвязи с внешней средой и в конкурентные отношения с другими структурами, конечным результатом которых и становится отбор. Вейсман же знает только отбор и не знает работы для отбора. У него отбор и даже борьба за существование фаталистически предопределяются теми свойствами, которые возникают в оплодотворённых клетках. Отбор же, по Вейсману, фактически имеет дело со свойствами, которые практически не развиваются, которые складываются в веществе наследственности.

В статье «Значение полового размножения для теории подбора» Вейсман обращается к характеристике предполагаемого им вещества наследственности, которое он называет зародышевой плазмой. В зародышевой плазме содержатся зачатки особенностей организма, которые передаются последующим поколениям у всех многоклеточных организмов – как растений, так и животных. Ни одно из свойств, приобретенное в процессе развития этих зачатков, не наследуется.

Поэтому источником индивидуальных различий и тех мелких случайных проявлений изменчивости, которые, по Дарвину, поставляют исходный материал для отбора, является с точки зрения Вейсмана не воздействия среды на организм, а результаты слияния двух половых клеток в процессе полового размножения. Лишь отбор образует целесообразное приспособление этих результатов к внешней среде, подбирая те их них, которые в наилучшей степени соответствуют ей. Поэтому Вейсман вместо дарвиновского термина «отбор» постоянно употребляет термин «подбор», указывая тем самым на активный характер селективного действия.

Отбор по Вейсману не просто отбирает зачатки, способные образовывать полезные для выживания в данной среде наследственные признаки, он подбирает для выживания в этой среде ту совокупность организмов, которая способна производить наиболее приспособленное к ней потомство.

Именно половое размножение, по Вейсману, создаёт материал для индивидуальных различий, которые образуются смешением двух половых клеток, мужской и женской, и на основе которых подбор вызывает к жизни новые виды. Такое смешение образцов родительской зародышевой плазмы в момент оплодотворения Вейсман называет амфимиксисом. Тем самым он вводит понятие, которое в современной генетике обозначается термином «рекомбинация» и которое определяется не как смешение веществ, а как комбинация наследственных структур.

Вейсман же в соответствии с уровнем знаний своего времени рассматривал амфимиксис как приготовление смеси двух жидкостей, каждая из которых содержит в себе свойства своих предковых форм, а в результате смешивания, созревания половых продуктов и удаления лишней наследственной массы образует новые свойства, представляющие собой причудливое переплетение исходных свойств.

Несмотря на очевидную наивность и механистичность такого взгляда на формирование наследственной изменчивости, он имел огромное значение для развития теории наследственности и явился предпосылкой последующих генетических исследований. Отсутствие простого смешивания наследственных веществ было показано в опытах Г. Менделя, о которых Вейсман ничего не знал.

В 1885 г. в статье «О непрерывности зародышевой плазмы» Вейсман устанавливает местонахождение вещества наследственности – в ядрах клеток. Зародышевая плазма, как он полагает, застывает в веществе ядра, хроматине и при делении клеток принимает вид хромосом. Можно только поразиться силе естественнонаучного мышления Вейсмана, который чисто умозрительным путём создал зачаточный вариант хромосомной теории наследственности, а вместе с ним и предпосылки для развития генетики. Если бы Вейсман сделал в науке только это, то и тогда он заслуженно мог быть признан великим учёным, несмотря на ошибочность многих своих представлений, поспешность выводов, узость экспериментальной базы и историческую ограниченность возможностей исследования.

В 1892 г. Вейсман наконец выступает в науке с крупномасштабным исследованием – книгой «Зародышевая плазма. Теория наследственности». В этой книге он обобщает положения всех предшествующих статей, а затем переходит границы дозволенного в естественнонаучных исследованиях и начинает рассуждать о структурах зародышевой плазмы, наблюдение которых было невозможно из-за пределов разрешения изображений существовавших в то время оптических микроскопов.

Самые мелкие частицы, которые, как он предполагает, несут в себе свойства определённого типа клеток дочернего организма, получают у него название биофоров, т. е. носителей жизни. Из биофоров состоят структуры более высокого уровня – детерминанты, назначение которых состоит в детерминировании развития определённых типов клеток. В свою очередь, детерминанты объединяются в иды, которые определяют построение тела каждой конкретной особи. Наконец из ид состоят иданты, которые идентичны хромосомам и предопределяют общие направления наследственных изменений.

Названия «ид» и «идантов» Вейсман заимствовал из названия «идиоплазмы» своего вечного оппонента неоламаркиста Негели. И совершенно не случайно. Ведь критикуя ламарксизм за умозрительность и отвергая ламарковские факторы эволюции, Вейсман сам заходит в такие дебри спекулятивно-умозрительных представлений, в которые не забредал ни один ламаркист.

Вейсман совершенно справедливо опровергал существование идиоплазмы Негели и других измышленных ламаркистами движущих сил эволюции. Но его зародышевая плазма с её четырьмя уровнями функциональных структур ничуть не отличается от идиоплазмы Негели и других скрытых сил ламаркистов по методологии и логике её введения в науку. Она тоже придумана, даже измышлена для объяснения направленности эволюции и закономерностей изменчивости организмов, только внутренняя почти мистическая жизненная сила ламаркистов у Вейсмана выступает как всепроникающая и всемогущая сила подбора «атомов» наследственности. Именно вследствие безудержной веры во всемогущество этой силы, которая резко отличала Вейсмана от вечно сомневающегося и испытывающего затруднения Дарвина, Вейсман заменяет дарвиновский термин «отбор» термином «подбор». Вейсмановский подбор не является результатом прижизненной борьбы за существование и постоянной активной деятельности организмов по адаптивному самопреобразованию для выживания в определённых условиях. Он активно подбирает пассивно восприимчивые организмы в зависимости от свойств, полученных ещё до начала жизни, в момент оплодотворения.

В этом смысле Вейсман, в отличие от классических дарвинистов, как это ни парадоксально, очень близок к своим вечным оппонентам и антиподам – неоламаркистам. Взять хотя бы пресловутый эксперимент Вейсмана с отрезанием хвостов у мышей. Это по сути своей чисто ламаркистский опыт по проверке возможностей наследования приобретенных признаков, только проведенный в утрированной форме, со жгучим стремлением доказать не положительный, а отрицательный результат.

Доведенный до отчаяния упрёками оппонентов в умозрительности своих рассуждений о структуре зародышевой плазмы, Вейсман приступил к экспериментальному доказательству ненаследования приобретенных признаков, т. е. нулевого влияния на эволюцию прижизненных обстоятельств существования организма.

Для этого он с непоколебимым упорством ампутировал хвосты у двадцати трёх поколений мышей и доказал тем самым, что при этом не рождаются бесхвостые мыши. По мнению Вейсмана, этот эксперимент убедительно доказал не только ненаследование приобретенных свойств, но и невозможность наследования воздействий среды и прижизненного образования адаптивных преимуществ.

В этом псевдоэксперименте проявился главный недостаток теории эволюции Вейсмана и неодарвинистских трактовок эволюционных процессов. Этот недостаток заключается в гипертрофированной оценке значения наследственных факторов и полном отрицании эволюционного значения биологической работы.

Но ведь то же самое игнорирование даже тех скромных и ограниченных указаний на роль биологической работы в виде упражнения и неупражнения органов, которые имелись у Ламарка, было характерно и для неоламаркистов – как классических, так и современных. Неоламаркисты предали почти полному забвению рациональные зёрна эволюционизма Ламарка и перенесли центр тяжести своих теоретических усилий и экспериментов на доказательство существования внутриорганизменной силы, образующей наследственное усвоение адаптивных изменений под формирующим действие окружающей среды.

При этом представление о пассивном со стороны организмов образовании тех или иных форм как бы под прессом формирующихся внешних воздействий было характерно для неоламаркистов не только во времена Негели, современников Вейсмана, но и для неоламаркистов XX века от Льва Берга и Трофима Лысенко в СССР и до экспериментаторов, с двадцатых годов XX века подвергавших различные организмы различным насильственным воздействиям, чтобы доказать наследственное изменение форм. Та же методика эксперимента и даже ещё в более утрированной форме была применена и Вейсманом, но только с противоположной целью.

Все эти эксперименты, как неоламаркистские, таки и неодарвинистские, доказывают только одно: насильственное деформирование, искалечение или помещение в неспецифическую среду любого организма не приводит к соответствующим наследственным преобразованиям, а тем более – к образованию новых видов.

Уже современникам Вейсмана было понятно, что его эксперимент с отрезанием хвостов мышей ничего не доказывает. Вейсман измерял хвосты у последующих поколений мышей и убедительно доказывал, что они не уменьшаются. Но эволюционно значимые изменения могли наступать не через 23 поколения, а, скажем, через 24, или, допустим, через 23 000 поколений. Чтобы продолжить такой эксперимент, экспериментатор должен был прожить ещё тысячу жизней.

Но главное в заведомой несостоятельности подобных экспериментов заключалось в придании эволюционной роли насильственному, совершаемому извне воздействию на организм при полном отрицании эволюционной роли биологической работы мобилизационных структур внутри самих организмов. В этом и неодарвинизм Августа Вейсмана, и «творческий дарвинизм» советского «корифея науки» Трофима Лысенко мало отличались друг от друга.

Оказавшись под перекрёстным огнём критики и со стороны неоламаркистов, и со стороны классических дарвинистов, Вейсман, до того бывший непоколебим в своей доктринёрской уверенности в абсолютной правоте своей компетенции, стал реагировать, подобно Дарвину, на затруднения своей теории, указанные оппонентами.

Основным логическим противоречием теории Вейсмана, проявившимся в книге «Зародышевая плазма. Теория наследственности» и вызвавших справедливые нарекания оппонентов, было противоречие между представлением о непрерывности зародышевой плазмы и представлением о её многоуровневой структурности.

Вейсман признавал, что многообразные воздействия и раздражения, приходящие их окружающей среды, не только отражаются на состояниях соматических клеток, оказывают формирующее воздействие на изменения их внутренних структур, на развитие тела в онтогенезе, но и так или иначе подвергают разнообразным испытаниям и половые клетки, вызревающие в том же организме.

Однако в силу непрерывности зародышевой плазмы, содержащейся в этих клетках, и свойственных ей изолирующих оболочек эти воздействия или не доходят до её внутренних структур, или не в состоянии сколько-нибудь существенно их изменить. Однако наделив непрерывную зародышевую плазму многоуровневой структурой, Вейсман не только предположил тем самым её прерывность, но и утверждал разделение функций между её структурными компонентами. В частности, вейсмановские детерминанты как частицы наследственности, определяющие развитие особенностей того или иного типа клеток, явились прообразом будущих моделей генов и имели огромное значение для развития генетики как конкретно-научной, а не умозрительной теории наследственности.

Между тем уже само наделение Вейсманом структурных компонентов зародышевой плазмы, всех этих биофоров, детерминантов, ид и идантов строго определёнными функциями в процессе образования наследственных признаков и свойств, неявно предполагало биологическое разделение труда в структурах наследственности, а тем самым, и наличие мобилизационных структур, организующих эволюционно значимую биологическую работу в самом аппарате наследственности. Стоило ли тогда отрицать эволюционное значение каких-либо проявлений биологической работы в соматических структурах организма?

Под градом критических замечаний Вейсман не выстоял и стал признавать некоторое влияние деятельности организма на зародышевую плазму, т. е. некоторую, весьма ограниченную проницаемость того барьера, который он установил между репродуктивной системой организма и его телесной структурно-организованной целостностью. Это тактическое отступление было призвано защитить и сохранить основной каркас, предложенной им модели наследственных изменений.

Вейсман предлагает различать два типа изменчивости – соматогенную и бластогенную. Бластогенные изменения по происхождению наследственны и имеют своим источником зачатки зародышевой плазмы. Соматогенные изменения ненаследственны, они порождаются реакциями тела на внешние воздействия.

Вейсман подразделяет соматогенные изменения на три вида – повреждения, функциональные изменения и влияния среды. Повреждения и связанные с ними искалечения не могут наследоваться, что, как полагает Вейсман, было доказано его теорией непрерывности зародышевой плазмы и экспериментом с отрубанием мышиных хвостов.

Функциональные изменения, связанные с употреблением или неупотреблением органов, т. е. с поверхностными элементами биологической работы также, по Вейсману, не могут становиться из приобретенных наследственными. В подтверждение этого положения Вейсман может привести только один аргумент: никто не доказал ни одного случая подобных изменений. Этот аргумент можно обозначить как презумпцию недоказанности (по аналогии с презумпцией невиновности в сфере права). Но никто не прожил и нескольких сотен тысяч или миллионов лет, чтобы доказать, что вся история происхождения видов не протекала под действием наследственного усвоения результатов биологической работы если не прямым, то косвенным путём, через постепенное усиление этих результатов в длинной череде смены поколений. Так что аргумент презумпции недоказанности работает против теории Вейсмана, а не за неё.

Наконец, Вейсман нехотя признаёт, что в некоторых случаях на детерминанты зародышевой плазмы могут оказывать влияние устойчивые изменения внешней среды. Как и в эксперименте по отрезанию хвостов. Вейсман испытывает явное тяготение к наивному ламаркизму, согласно которому живые существа являются пассивными результатами формирующего действия внешних условий, так что ради подобного представления он даже готов нарушить свой главный принцип – тезис о ненаследовании приобретенных свойств.

Конечно, в отличие от резко критикуемого им ламаркизма, Вейсман в основном отрицает наследование приобретенных свойств, развитие посредством скрытых внутренних причин, признавая могущество, даже всемогущество естественного подбора. Вдобавок он полностью отрицает эволюционную роль употребления и тренировки органов. Но вейсмановская модель развития под действием среды во многом воспроизводит наиболее примитивные элементы ламаркистской теории развития.

Отвечая на возражения Спенсера, выраженные в статье «Недостаточность естественного отбора», Вейсман в 1893 г. публикует статью «Всемогущество естественного подбора», в которой, по существу, отождествляет естественный подбор с эволюцией вообще. Подбор, по Вейсману, не только всемогущ, но и, фактически, вездесущ, он, как и сама эволюция, действует везде и во всём. И им можно объяснить абсолютно всё. Подбор зачатков, по Вейсману, происходит и в зародышевой плазме.

Вера Вейсмана во всемогущество отбора во многом идентична вере креационистов во всемогущество Творца. На это не раз указывал Спенсер и другие оппоненты вейсмановскоого радикального неодарвинизма. Сильнейший удар по вейсмановской теории был нанесен этими оппонентами указанием на то, что без определённого наследственного усвоения приобретенного признака, т. е. неупотребления того или иного органа, невозможно объяснить ослабление или полную утрату этого органа в процессе эволюции.

Вейсман признавал, что это возражение повергло его в тяжёлые сомнения. Однако вскоре в нём снова возобладала уверенность во всемогуществе подбора. Он выдвинул понятие панмиксии, т. е. отрицательного подбора, которое открыто противопоставил дарвиновскому понятию пангенезиса – воздействия телесных клеточных структур на наследственные структуры.

Всеобщее смешение, т. е. панмиксия, или отрицательный подбор, заключается, по Вейсману, в редукции ставшего ненужным органа вследствие преимущественного выживания особей, которые обладали этим органом в менее развитом состоянии. Большинство учёных и специалистов в данной сфере исследований нашли это объяснение Вейсмана совершенно неубедительным.

Новую грань в свою теорию Вейсман внёс в статье «О зачатковом подборе как источнике определённо направленной изменчивости». Он опирался на идеи, изложенные в статье немецкого зоолога-дарвиниста и эмбриолога В. Ру «Борьба частей в организме». Ру распространил дарвиновский принцип борьбы за существование на взаимоотношения внутренних органов живых организмов. Ру с полным основанием утверждал, что все части, органы и системы организма, осуществляя конструктивное взаимодействие между собой, в то же время находятся в конкурентных отношениях друг с другом, борясь за поступление максимального количества и качества ресурсов – за пищу, местоположение, тепло и т. д. Такая же борьба происходит и между тканями, клетками и даже молекулами каждой клетки. Отсюда берёт начало целесообразность строения не только целостного организма, но и каждой его части.

Делая упор на борьбу за существование, Ру совершенно не принимал во внимание совместной биологической работы органов, которая направляет конкурентные отношения к их взаимосогласованности под действием общей мобилизационной структуры организма. Вейсман заимствовал положения Ру для конкретизации своих представлений о механизме наследственности. Он предположил, что между детерминантами зародышевой плазмы происходит борьба за существование, в результате которой наиболее конкурентоспособные из них, потребляя больше энергии, увеличиваются в размерах и обеспечивают формирование более развитых органов, а менее конкурентоспособные уменьшаются, редуцируются и в конечном счёте порождают рудиментарные органы. Так было найдено вполне удовлетворительное объяснение наследственного источника ослабления и устранения неконкурентных органов, позволившее обойтись без использования механизма неупотребления органа и вновь проигнорировать эволюционное значение биологической работы. В качестве этого источника Вейсман полагал зачатковый подбор.

Он совершенно не желал принимать во внимание, что борьба за существование может осуществляться только на основе максимальной мобилизации усилий и ресурсов конкурирующих структур, что победа в ней, результатом которой и является подбор, достигается не только прямым противостоянием «сильных» и «слабых» конкурентов по аналогии с военными столкновениями, но и в первую очередь уровнем эффективности биологической работы мобилизационных структур, которая в конечном счёте и образует необходимое для этой победы ресурсное обеспечение. Недостаточное ресурсное обеспечение органов в биологической работе на протяжении жизни многих поколений и приводит к редукции этих органов, а их недостаточная конкурентоспособность по отношению к другим органам является результатом этого недостаточного ресурсного обеспечения, что и стимулирует внутриорганизменный подбор, отражаясь в конечном счёте и на биологической работе органов наследственности. Игнорирование Вейсманом биологической работы как источника ресурсообеспечения органов и обеспечения их конкурентоспособности в борьбе за существование и естественном подборе приводила и к одностороннему, узкому, недостаточно разностороннему взгляду на работу органов наследственности.

Фактически Вейсман рассматривает борьбу за существование и естественный подбор в духе социал-дарвинизма, в духе приобретавшей всё большую популярность в объединившейся Германии милитаристской идеи борьбы за «место под Солнцем», которая имела столь страшные последствия для человечества, приведя к идеологическому обоснованию двух мировых войн XX столетия. Перенесение милитаристской идеологии на биологическую теорию эволюции, а тем более на общую теорию эволюции несостоятельно, ибо только созидательная деятельность мобилизационных структур в конечном счёте обеспечивает их конкурентоспособность по отношению к внешним обстоятельствам и выживаемость тех структур, которые передают свои наследственные особенности потомкам.

В 1902 г., уже в начале XX века Вейсман издаёт последнюю свою крупную работу «Лекции по эволюционной теории». В ней не только обобщаются и систематизируются итоги его исследовательской работы за 30 лет научной деятельности, но и центр тяжести вейсмановского неодарвинистского варианта теории эволюции переносится на идею зачаткового подбора. Теперь Вейсман со свойственным ему энтузиазмом выделяет зачатковый подбор в качестве важнейшего детерминанта и решающего фактора эволюции. Он как бы возводит его на пьедестал всемогущества, который приписывал отбору вообще.

Зачаточный подбор, по Вейсману, является источником и трансформации видов, и развития или недоразвития органов, и появления разнообразных уродств, и даже происхождения человеческих талантов. На пороге нового века это направление вейсмановского теоретизирования встретило почти единодушную критику крупных учёных, а авторитет Вейсмана как исследователя наследственности был серьёзно подорван.

Многие критики указывали на принципиальную непроверяемость вейсмановских умозрительных представлений о механизмах наследственности и даже указывали, что именно в этом сам Вейсман видел главный недостаток теорий критикуемых им ламаркистов.

Вейсман завершил свой жизненный путь в 1914 г., в год начала первой мировой войны, в возрасте 80-ти лет. После неуспеха его «Лекций по эволюционной теории» он с 1902 г. не издал больше ничего существенно нового. Однако, несмотря на вполне справедливую критику и весьма сомнительный характер многих выдвинутых им положений, теория наследственности Вейсмана и его наработки в сфере неодарвинистской теории эволюции имели огромное научное значение.

Они поставили перед теорией эволюции ряд проблем, которые были неизвестны классическому дарвинизму с его несколько упрощённой трактовкой взаимодействия механизмов и факторов эволюции. Они проторили путь развития генетики XX века. Вейсман был первым в истории биологом-эволюционистом, который дерзнул исследовать законы и механизмы наследственности, а не просто вздыхать по поводу их незнания, как это делал великий Дарвин.

Умозрительность многих представлений Вейсмана о механизмах наследственности была закономерным следствием исторической ограниченности возможностей экспериментальных исследований его времени, а не недостатком его теоретического мышления. Можно только поражаться смелости и научной интуиции Вейсмана, который на умозрительном уровне описывал явления, которые генетика открывала на протяжении всего XX столетия. Конечно, и по своей структуре, и по функциям эти явления во многом не совпадали с представлениями Вейсмана, что конечно, нельзя ставить ему в упрёк.

Научное творчество Вейсмана протекало в переходный период между механистической картиной мира классического естествознания Нового времени и квантово-релятивистской картиной мира XX столетия. Перелом научных эпох совершился как раз в 1900 г. в результате открытия Максом Планком квантованности, ненаглядной прерывности, дискретности микромира. В том же 1900 г., на рубеже веков с переоткрытием законов Г. Менделя была показана квантованность, ненаглядная прерывность, дискретность наследственной основы жизни.

Теория Августа Вейсмана стала связующим звеном переходной формой от одной биологической картины мира к другой, от классической картины мира к неклассической, от классического дарвинизма к неодарвинизму, от классического механицизма к неклассическому геноцентризму в биологии, от полного познания законов наследственности к их исследованию в генетике.