Душа

Душа

Представление о душе как двойнике восходит к «Книге мертвых» и постоянно символизируется парами, в которых один из двойников смертен, другой — бессмертен.

Озабоченные одиночеством Гильгамеша, боги создают него друга-двойника Энкиду, которого «постигла судьба человека», т.е. он умер и отправился в подземное царство. Гильгамеш последовал за ним, но не смог вернуть друга.

Один из близнецов Диоскуров также должен был стать добычей смерти, чему воспротивился его бессмертный брат.

Сын человеческий был рожден святым духом (небесной девой, как это представлялось говорившим по-арамейски) через посредство земной девственницы и обрел бессмертие. Небеса позаботились о том, чтобы в период пребывания на земле он не остался без двойника. Всего на шесть месяцев раньше преклонных лет Елизавета, доселе неплодная, зачала с помощью архангела Гавриила младенца мужского пола, который взыграл в чреве ее в момент зачатия Иисуса и тоже исполнился святого духа. Двойник был задуман как предтеча — помощник, расчищающий путь. Он тождествен и в то же время противоположен Иисусу. Он не ест, не пьет (а сын человеческий любит выпить и поесть). Он предшествует Иисусу как в рождении, так и в смерти, пролагая дорогу в загробное царство (Ирод Антипа принимал их за одно лицо и не решился казнить Иисуса, полагая, что имеет дело с воскресшим Иоанном).

Мифологическая символика представляет смерть как разделение двойников. Однако относительное значение того, кто подлежит тлению и того, кто обречен на бессмертие, меняется в зависимости от общих мировоззренческих установок.

Одиссей на пути домой посещает царство Аида, где его окружают души умерших. Среди них его мать Антиклея. Тщетно пытается обнять ее Одиссей.

... Такова уж судьба всех смертных, какой бы ни умер:

В нем сухожильями больше не связано мясо с костями;

Все пожирает горящего пламени мощная сила,

Только лишь белые кости покинутся духом; душа же,

Вылетев, как сновиденье, туда и сюда запорхает.

Душа порхает в растерянности, пока психагог не отведет ее в Эреб. Видом же она подобна смертному двойнику во всеоружии всех его сущностных признаков. Вот душа Геракла:

... Темной подобяся ночи, держал он

Выгнутый лук, со стрелой на тугой тетиве, и ужасно

Вкруг озирался, как будто готовый спустить ее тотчас.

Геракл, напоминает рассказчик, среди богов «в счастьи живет и имеет прекраснолодыжную Гебу», здесь, в Эребе, лишь тень его. На ней сверкает украшенная искусным рисунком перевязь — тень перевязи, которую может быть все еще носит воскресший Геракл. Лукиан заставляет тень Геракла («лук, палица, львиная шкура, рост — Геракл с ног до головы») встретиться в царстве Аида с насмешливой тенью Диогена. Диалог этих теней — пародия на неоплатоническое-раннехристианское представление о душе. Сначала Геракл привычно (по Гомеру) объясняет, что он не умер: здесь, в аду, лишь его образ. Но философ хочет узнать, существовал ли этот образ при жизни героя. Может быть, они составляли единое существо, а после смерти разделились — Геракл вознесся на Олимп, а его образ погрузился в преисподнюю. Эта гипотеза раздражает образ героя, не слишком благосклонного к новой софистике. Он хватается за лук, но, вспомнив, что оппонент всего лишь тень, выдвигает альтернативу, которая сделала бы честь и профессиональному софисту: ведь Геракл имел двух отцов — земного Амфитриона и небесного Зевса. Так вот, что от Амфитриона — в царстве мертвых, а что от Зевса — живет на небе с прекраснолодыжной. Тело же («третий Геракл») предано огню вместе с палицей. Известна и судьба лука, завещанного Филоктету, что не мешает Гераклу (образу Геракла) пользоваться этим луком (его образом) посмертно.

Тройной Геракл иллюстрирует мысль Платона о тройственной природе человека, тело которого — земная колесница души, на время сменяющая звездную, душа же божественного происхождения и состоит из двух частей — бессмертной (возвышающего нас демона в голове) и смертной (принижающих нас чувств в груди). Нетрудно увидеть здесь и намек на апостола Павла, различавшего плотское, душевное и духовное тела (в древнекитайской философии тоже есть представление о двойной душе — умирающей вместе с телом и живущей, пока о ней помнят).

Конечно, эти мыслители далеко отошли от Гомера в развитии сущностного представления о душе, которая уже стала утрачивать свою образность. В самом деле, если тело — всего лишь колесница, то едва ли душа, существовавшая задолго до его появления на свет, имеет такую же форму. Аристотель со свойственной ему обстоятельностью обсуждает взгляды предшественников, отождествлявших душу с импульсом, движущей силой, движением (Фалес, Гераклит, Анаксагор, пифагорейцы), умом (Демокрит, в новое время — Декарт, помещавший душу в шишковидную железу мозга), водой (Гиппон; эта точка зрения по происхождению может быть египетской или месопотамской, так как жители этих стран считали воду душой земли, а ведь человеческое тело тоже из земли) и, наконец, кровью (поскольку кровь по отношению к телу то же, что вода по отношению к земле).

Последняя точка зрения, приписываемая Аристотелем ученику Сократа Критию, интересна тем, что аналогичные представления мы находим в Библии («ибо душа всякого тела есть кровь его, она душа его»). По крови устанавливалось не только генетическое, но и духовное — сущностное — родство. Жена Моисея Сепфора, бросая к ногам бога обрезанную крайнюю плоть первенца своего, говорит: «Ты жених крови у меня». Чтобы породниться душами, пили разбавленную кровь или заменяли ее вином. Символическое значение вина сохранилось в ритуале причастия, скрепляющего духовное родство с богом (не обязательно провозглашать тост «на брудершафт», чтобы прочувствовать сакральный смысл совместного распития спиртного; участники этого действа в ускоренном темпе воспроизводят типовые взаимоотношения двойников от братской любви до братской же ненависти).

Вместе с тем раннее христианство со свойственной ему эклектичностью вобрало и душу-двойника с его характерной атрибутикой. Иисус сохранил после воскресения раны от гвоздей и копья, и скептик Фома смог вложить в них пальцы и ладонь, чтобы удостовериться в их подлинности. Души-двойники проходят через Средневековье прямо в дантовский ад, где им предстоит вечно убегать от разъяренных (душ) псов или нести в руках собственную голову — посмертный атрибут Бертрана де Борна. Если верить Данте Россетти, то прерафаэлитский художник мог создать портрет собственной души в виде молодой дамы, облаченной в длинное серо-зеленое платье (такой она изображена в «Руке и Душе»).

Но не тем же ли занимались художники во все времена? Кем были Галатея, Мона Лиза, Беатриче, Лаура, Ленор, если не проекциями душ, обретших в них бессмертие? Портрет дышит страстью, а на ощупь это лишь шероховатая поверхность. Страсть портрета вечна, из нее не проистекает никакого действия. Это, пользуясь формулой Роберта Музиля («Человек без свойств»), «случавшееся без того, чтобы что-то случалось». Словом, идеальное местопребывание души.

Для пещерного человека живопись была, как можно предположить, средством уловления душ. Изображение было двойником, над которым можно колдовать, чтобы воздействовать на того, что бродил на свободе. Воспроизведение тотема живописными или драматургическими средствами открывало возможность магического воздействия. Однако подлинная религия тем и отличается от магии, что исключает всякую возможность обратной связи: только бог воздействует на человека, но никак не человек на бога (Аврааму, правда, еще удавалось в чем-то убедить Иегову, но это не более чем пережиток старинной магии). Видимо по этой причине Ветхий Завет запрещает любые изображения — подмену бога рукотворным двойником и магические проделки с ним. Христианство в этом отношении более демократично: церковная живопись предполагает переход части божественной сущности к изображению, особенно очевидный в случае чудотворных икон.

Романтики возродили древнее буквалистское понимание магии искусства, которое встречается у Новалиса, Тика, в «готических» романах Гофмана и Метьюрина, чей «Мельмот Скиталец» инспирировал гоголевский «Портрет» и «Портрет Дориана Грея». Оскар Уайльд, приходившийся дальним родственником Метьюрину, в последние годы жизни называл себя Себастьяном Мельмотом (первое имя подсказали стрелы на тюремной одежде). Ущерб, наносимый Дорианом своей душе, становится зримым благодаря двойнику-портрету, которого он пытается убить. Иначе складываются отношения с рисованным двойником в «Вальтере Эйзенберге» К. Аксакова. Вальтер страшится жизненных испытаний и хочет переместиться на холст, слиться с автопортретом. Эти литературные примеры иллюстрируют два типа взаимоотношений между двойниками, которые будут рассмотрены ниже.