Логос

Змея когда-то считалась воплощением мудрости, потому что у нее раздвоенный язык. Еще больше язык раздвоен у человека.

Мирно кормящиеся обезьяны все время похрюкивают — это некий звуковой фон, настраивающий стаю на одну волну и внезапно взрывающийся сигналом тревоги. Судя по тому, что мы до сих пор тяготимся молчанием и воспринимаем полную тишину как смутную угрозу, такой же рой звуковых сигналов, должно быть, окружал и первобытного человека. Выделение из него слова было творческим актом огромного значения. Параллельно обретали определенность контуры явления и его словесное обозначение, или имя.

Иначе говоря, слово и его референция рождались в сознании как сиамские близнецы, связь между ними казалась нерасторжимой. Из этой нерасторжимости вытекало убеждение в магической силе слова, его способности сотворить желаемый мир по подобию говорящего. Говорить начали именно с этой целью. Врачевали словами («лекарь» и «лексика» от одного корня). Не вызывала сомнения возможность воздействия на человека или вещь путем произнесения имен — ведь имя было частью, как клок волос, рука, обвод руки на стене.

В основе современной лингвистики лежат представления немецкого философа XVIII в. И.Ф. Гердера о параллельном становлении человеческого интеллекта и человеческого языка. Однако познавательные возможности этой концепции еще далеко не исчерпаны. Слово рождалось в непосредственной связи с пониманием вещи как знак ее сущности. Затем потребовалось, однако, отделение слова от вещи как условие оперирования понятиями, человеческого мышления. В то же время вещи служили для выражения (опредмечивания) внутреннего состояния человека и в этом своем значении также могли подменяться словесными и иными знаками, которые становились материалом для построения метаэкологической системы внутреннего мира (синкретизм слова и вещи, характерный для магического периода и лежащий в основе словесной магии, сохранился главным образом в архаичных ругательствах, происходящих от инцестуальных запретов и даже сейчас почти равносильных оскорблению действием).

В стае бабуинов детеныши нередко издают ложные сигналы тревоги, испуская крик, означающий на обезьяньем знаковом языке леопарда, хотя такового в поле зрения не оказывается. Взрослые бабуины относятся к этому терпимо, понимая, что леопард в данном случае не внешняя угроза, а выражение безотчетного страха, испытываемого детенышем. С тех пор как появились состояния, подобные безотчетному страху, крик «леопард» приобрел двоичный смысл — знак вещи внешнего мира и символ события внутреннего мира одновременно. Леопард может исчезнуть как биологический вид, но сохраниться как автосимвол, опредмеченное состояние метаэго.

Эта двойственность издавна смущала философов, часть которых склонялась к мысли о том, что леопарды, как и остальные вещи, существуют лишь в воображении. Вопрос о том, что было раньше, слово или вещь, не может быть решен без принципиального разграничения знаковой и символической функции как слова, так и вещи, хотя на практике они переплетаются, взаимно заменяя друг друга.

Уже у высших животных как бы два языка: первично-знаковый и вторично-знаковый, или символический, ошибочно приписываемый одному лишь человеку. На первом знак означает вещь какой она представляется животному (так крик, обозначающий змею, передает исходящую от нее опасность). Этот язык поддерживается естественным отбором. На втором знак, может быть тот же самый, используется в отстраненном от первого значения смысле как символ внутреннего состояния. Рога оленя — турнирное оружие. Но для самки они означают нечто совсем иное. Символический язык у животных служит средством привлечения брачного партнера и поддерживается половым отбором.

Если первичный знаковый язык человека в принципе мало отличается от такового животных, то сфера символического языка значительно расширена и не ограничивается брачным поведением, хотя он и поныне сохраняет связь со своим первоисточником — взаимодействием полов. Человеческий язык символов не только передает отдельные душевные состояния, но и служит внешним воплощением «внутреннего я», души. Материалом для подобного воплощения может служить весь внешний мир как нераздельный эквивалент души (каким он был для первобытного человека и остается для детей и художников), или какой-то вид животных (чьи изображения мы находим на стенах пещер в качестве символических автопортретов древнего художника, нередко соседствующих с абрисом его руки — личным знаком), или, на более поздних стадиях, умершие героизированные люди и бессмертные человекообразные существа.

Символический язык получил развитие в искусстве, которое все еще, несмотря на разнообразие жанров и стилей, представляет собой галерею символических автопортретов. В первозданном виде, как показал Зигмунд Фрейд (в «Истолковании снов», 1900), символический язык функционирует в сновидениях, причем автосимволы, всплывающие во сне из глубин подсознания, те же, что и в неолите (это, в частности, тотемные животные, воплощающие табуированные сексуальные влечения и ассоциирующийся с ними страх).

Для европейской цивилизации характерно вытеснение символов знаками, отражающее отчуждение внутреннего мира от внешнего и заставляющее говорить об угасании духовной жизни. При этом символы сновидений становятся все менее понятными, как и искусство. Однако двуслойность современного языка сохраняется как несовпадение поверхностной структуры речи с глубинной структурой, которая, как показал Наум Чомски (в книге «Синтаксические структуры», 1957 и других работах), может быть выявлена методами лингвистического анализа.

Отделение слова от звука, имени от объекта, изображения от изображаемого означало рождение словесности, искусства, философии, удвоение мира, сопровождающее раздвоение личности. Двойственная природа языка служит материальной опорой двойного существования, благодаря которому человеческая личность представляет собой развивающуюся эгосистему.