Мораль

Мораль

В те годы, когда великие русские писатели-моралисты изливали свое презрение на естественные науки, которые, по словам Л.Н. Толстого, открыли борьбу за существование, но не могли открыть любовь, российские ученые открыли природу лишайников — слившихся в единый организм представителей двух царств, растений и грибов (А.С. Фоминцын), а также происхождение клеточных органелл, хлоропластов и митохондрий от бактериальных симбионтов (К.С. Мережковский, Б.М. Козо-Полянский). Однако российская духовность больше ассоциировалась с писателем Д.С. Мережковским, чем с его братом-биологом, и до последнего времени никто не замечал, что в тени Толстого и Достоевского была осуществлена мечта гностиков сделать двух одним: впервые было произнесено слово «симбиогенез».

Много лет спустя американская исследовательница Лин Маргулис обосновала симбиогенетическое происхождение клетки эукариот, а другая американка, Барбара Макклинток, обнаружила подвижные генетические частицы вирусного происхождения, указывающие на симбиогенетическую природу генома.

Часто повторяемая мысль о том, что научные открытия в нравственном отношении нейтральны, но могут быть использованы обществом как во благо, так и во вред, изумляет своей наивностью и презрением к истории. Мы уже видели, насколько опасна игра в отрешенность науки от этических проблем. Феномены внешнего мира существенны для нас как элементы метаэкологической системы, в которой развивается наша духовная жизнь. Научное открытие дополняет эту систему или разрушает ее.

В современном прагматическом обществе вспышка страстей, вызванная дарвиновской теорией эволюции, может вызвать лишь недоумение. Мы с готовностью признаем, что и ортодоксальные дарвинисты во многом ошибались, и их оппоненты нередко прибегали к наивным доводам, больше доверяя чувству, чем разуму. Однако следует вспомнить, что европейский мир в то время еще не так далеко продвинулся по пути прагматизма и что как раз теория эволюции в духовном плане больше всего способствовала этому продвижению. Не Дарвин, не обезьяний вопрос и даже не борьба за существование были причиной трудновыразимой тревоги, которую внушала гуманистам теория эволюции, а скорее тот не вполне осознанный выбор между прагматическим и духовным, который в то время делала европейская цивилизация.

Все это теперь уже не кажется актуальным. В наши дни прагматика определяет все сферы жизни, включая как общественные отношения в духе цивилизованной конкуренции, не исключающей благотворительность, так и отношение к природе, которую нужно покорять, а также охранять, для блага человека. Однако уже вполне очевидны негативные аспекты такого подхода, и человеку, чтобы избежать общественных катаклизмов, сохранить природу и себя вместе с нею, придется пересмотреть основные этические установки.

Системная теория дает нам столь необходимую моральную опору в оценке эволюционных событий и механизмов. По изложенной выше модели, прогрессивное развитие сопровождается периодическими кризисами, которые означают смену тенденций, движение вспять. Мы нашли общий критерий — сокращение производства мертвого вещества в экосистеме — позволяющий избежать циничного отождествления прогресса с успехом. Победа в борьбе за существование не может служить оправданием средств. На войне одни побеждают ценой огромных потерь, другие — благодаря искусной стратегии, но только последние определяют прогресс военного искусства.

Теперь предстают в ином свете и естественный отбор, и приспособление. Панглосовское отношение к эволюции, в которой все, что ни случается, к лучшему, заставляет видеть в естественном отборе положительное явление. Как основной эволюционный механизм отбор должен совершенствоваться, становиться все более эффективным. В действительности все высшие организмы (человек — не исключение) располагают средствами для смягчения отбора (взаимопомощь, переадресовка агрессии, замена реальной конфронтации на символическую и т. д.). Отбор, т. е. выборочное выживание и размножение, означает генетическую смерть выбракованных особей и действует как энтропийный фактор. Прогресс закономерно ведет к уменьшению эффективности отбора. Ослабление отбора в человеческом обществе — не противоестественная, как нередко думают, а вполне естественная прогрессивная тенденция.

О приспособленности традиционно судят по росту численности. Но быстро размножающиеся организмы могут увеличиваться в числе даже при очень высокой смертности. Их вклад в производство энтропии слишком велик, чтобы их можно было считать по-настоящему приспособленными. Повышение приспособленности следовало бы оценивать по снижению смертности. Тогда мы смогли бы, не впадая в порочный логический круг, определить, кто в самом деле наиболее приспособленный. Мы смогли бы также выбрать среди приспособлений, позволяющих сохранить популяцию, те, которые помогают сделать это с меньшими потерями. Это и есть прогрессивные приспособления.

На заре жизни нуклеотидные частицы могли внедряться как паразиты в белковые частицы. Со временем они образовали систему памяти, позволяющую восстановить их среду обитания — белковый организм. Генетическая система по-прежнему питается и размножается, однако с точки зрения белковой системы это выглядит как обслуживающие функции транскрипции (считывания кода) и репликации (удвоения генетического материала в процессе деления клетки). Поскольку эти процессы связаны между собой, то изменения среды, влияющие на транскрипцию тех или иных генов, отражаются также на репликации и таким образом вводятся в генетическую память (не вдаваясь в детали этого во многом еще гипотетического механизма, заметим, что ставшее хрестоматийным представление о случайных мутациях — ошибках кодирования — как единственном источнике наследуемых изменений не учитывает системные свойства генома).

Взаимодействие нуклеотидной и белковой систем — пример взаимного обслуживания, показывающий, как в принципе могут быть построены взаимоотношения со средой. Геном человека — это память о всей предшествующей истории жизни — ведь миллионы исчезнувших видов оставили в ней свой след. Это запись, параллельная геологической летописи. История человека есть продолжение истории биосферы. Осознание этого превратит человеческое общество из паразита на теле природы в ее двойника и помощника (человек видел смысл жизни в служении богу, но появился бог, готовый служить человеку, ибо раболепие унижает, а обоюдное служение возвышает). Для создания столь продуктивного тандема необходимо, с одной стороны, увеличить объем памяти (это задача науки), с другой — изменить этические установки.

Тому, кто прожил жизнь среди дикой и полудикой природы, трудно согласиться с тем, что сохранить природное наследие можно, лишь отгородив его от человека штрафами и заборами из колючей проволоки. Известно немало случаев, когда присутствие человека способствует увеличению биологического разнообразия. Исключение человека, как и любого другого вида, обедняет биологическое сообщество и лишает его перспектив развития. Как и любой вид, человек может сократить биологическое разнообразие путем вытеснения других видов, а может и увеличить его путем внедрения новых форм взаимодействия, открытия новых экологических ниш. В течение всей истории органического мира прогрессивное развитие было связано с этой последней возможностью.

В идеологии охраны природы романтическая установка сталкивается с прагматической подобно тому, как это происходило в социологии на ранних стадиях становления теории эволюции (см. выше). Романтические чувства побуждают нас помогать слабым и обездоленным, а теория естественного отбора как бы подсказывает противоположный образ действий. Так и романтически восторженное отношение к природе, стремление защитить ее от ущерба, наносимого человеческой деятельностью, входит в противоречие с подсказанной традиционным эволюционизмом мыслью о том, что человек как наиболее конкурентоспособный вид имеет природное право на вытеснение менее конкурентоспособных видов, так или иначе обреченных на вымирание, и к тому же, как любой хищник, законно потребляет свою долю биомассы.

Заметим в этой связи, что конкурентное вытеснение одних видов другими происходит лишь на ранней стадии развития биотических сообществ. В развитых сообществах разделение экологических ниш сводит конкуренцию к минимуму, способствуя росту разнообразия. К тому же, природный хищник не наносит ущерба генофонду. Человек же в роли сверххищника берет из природных популяций самое лучшее (самые крупные деревья на лесопилку, самых красивых животных в качестве охотничьих трофеев и т. д.), осуществляя таким образом геноцид. Эти действия входят в явное противоречие с экологическим правом.

Причину того, что воздействие человека на природу носит преимущественно разрушительный характер, сопоставимый с кризисами геологического прошлого, следует, вероятно, искать в инерции пионерной стратегии, установки на избыточный популяционный рост, по сей день поддерживаемой международной конкуренцией и военным противостоянием. Однако уже заметны признаки перехода к жизненной стратегии когерентно развивающегося вида, ростки биосферной этики, на основе которой станет возможно сохранение и бескризисное развитие биосферы.

Тесно связано с биосферной этикой развитие этики социальной. Все больше человеческих способностей (не только умение быстро бегать, или противостоять холоду, но и вычислительные способности, память и т. д.) переходят из адаптивных в адаптивно нейтральные, не дающие одним людям безусловного преимущества над другими в плане «вертикальных» отношений, но способствующих росту «горизонтального» разнообразия человеческих индивидов, находящих свою уникальную социокультурную нишу и тем самым избегающих конкуренции с другими индивидами (которая возникает лишь в случае перекрытия ниш).

Мы подошли к оценке эволюции с этических позиций. Этическая функция прогрессивно развивалась в ходе эволюции. Генетическое копирование появилось как средство сохранения первичных организмов (сохранение единственного экземпляра затруднительно). На этой стадии судьба индивида не имеет большого значения, он — всего лишь одна из множества копий. Смерть ассоциируется с гибелью матрицы, и все приспособления белкового «футляра» направлены на ее сохранение. Однако, чем лучше футляр, тем больше его самоценность. На какой-то стадии он оказывается ценнее матрицы, которая теперь уже нужна для его сохранения.

Половой процесс в зачаточной форме был скорее всего средством увеличения количества генетического материала перед делением клетки. У бактерий он заключается в передаче генов от одной клетки к другой (выступающая в роли донора считается мужской). Однако у высших организмов основное назначение полового процесса состоит в компенсации генетических дефектов. Сочетание разных вариантов гена дает более сбалансированное развитие, ослабляет эффект мутаций и позволяет избежать цензуры отбора. Родительские гены образуют новые комбинации, которые у потомства (или хотя бы части его) могут оказаться более удачными. В противоположность этому при бесполом размножении потомство не может быть ни в каком отношении лучше родителей (непонимание роли полового процесса, который обычно рассматривается как фактор ускорения отбора, связано с неверной концепцией эволюционного прогресса и представлением об отборе как положительном явлении; природа якобы «заинтересована» в как можно более жестком действии отбора, тогда как в действительности она «заинтересована» как раз в обратном — сохранении каждой жизни, и половой процесс способствует этому, сохраняя в гетерозиготных комбинациях ту часть генетического разнообразия, которой грозит выбраковка).

В результате полового процесса каждый раз возникает уникальное сочетание генов — основа индивидуальности. Можно передать свои гены потомству, но нельзя целиком повториться в нем. Старый метод сохранения — копирование — отходит в прошлое, поскольку матрица изменяется с каждым половым актом. Прогресс теперь требует приспособлений, сохраняющих не столько матрицу, сколько индивид.

Лестница природы возникла потому, что и одноклеточные водоросли, и люди способны к устойчивому существованию в пространстве и времени, но первые существуют за счет производства огромного числа почти идентичных копий, большая часть которых неизбежно гибнет до естественного завершения жизненного цикла, образуя «отходы производства», тогда как вторые стремятся сохранить каждое индивидуальное существование и не допустить «отходов» (если не считать рецидивов стратегии одноклеточных в регрессивные периоды войн и революций). Высокоэнтропийные состояния преодолеваются в ходе биологической эволюции с помощью внутренних механизмов регуляции численности и увеличения устойчивости систем за счет усложнения их структуры, выражающегося в разнообразии элементов.

Человеческие популяции на ранней стадии эволюции несомненно подвергались частым воздействиям катастрофического характера — истреблению эпидемиями, хищниками, конкурентами — которые вызывали резкие колебания численности. Над племенами постоянно нависала угроза вымирания, от которого было лишь одно надежное средство — плодиться и размножаться. «Бытие» дает яркие примеры этой пионерной психологии. Договор Авраама с богом включал главным условием порождение потомства, многочисленного, как звезды в небе. Эта психология сохранилась и по сей день, однако уже совершенно очевидны признаки перехода — в масштабах всего человечества — от популяционного роста к популяционному равновесию.

Аналогично тенденция безудержного экономического роста, который все еще ассоциируется с процветанием, неизбежно сопровождается истощением природных ресурсов, ведет к утрате устойчивости развития, колебаниям и, в конечном счете, необратимому спаду, как это случилось с древними цивилизациями Месопотамии и Средиземноморья. Лишь в самое последнее время наметилась переориентировка экономической политики с роста на равновесие как в долговременной перспективе более приемлемую цель. Эта прогрессивная тенденция может закрепиться лишь при условии демилитаризации экономики, психологии, жизни в целом, поскольку милитаризм — мощный фактор регрессивного развития, поддерживающий примитивную стратегию роста.

Мысль о конкуренции как движущей силе общественного развития очень древняя. Еще Гесиод писал в «Трудах и днях»:

Зависть питает гончар к гончару и к плотнику плотник,

Нищему нищий, певцу же певец соревнует усердно.

Однако с усложнением социальной структуры возникают условия для сохранения физического и интеллектуального разнообразия людей в многообразии социальных ролей. Со временем соревнование останется уделом одних нищих. Плотники и гончары найдут каждый свою нишу, не говоря уже о певцах.

Развитие социальной сферы уже сейчас направлено на поддержание разнообразия — защиту индивидов, наименее устойчивых в том или ином отношении (если ориентироваться на наиболее устойчивых, то мы по сей день обходились бы без жилья, одежды, транспорта, лекарств и т. д.) и, таким образом, противостоит естественному отбору. Евангелический принцип сострадания выдерживается как сквозная тенденция социальной эволюции, на фоне которой попытки искусственного отбора (для компенсации естественного) выглядят как возврат к стратегии самых примитивных организмов.

Раньше демократия защищала общество от порабощающих его личностей, теперь защищает личность от насилия общества. Увеличение ценности индивида, его личного жизненного опыта сопровождается развитием негенетических средств передачи наследственной информации — обучения, развития семиотических систем, из которых формируется человеческая культура. Индивид, благодаря своему личному вкладу в культуру, получает потенциальное бессмертие, что и является конечной целью эволюционного прогресса.

Мир культуры здесь рассматривается как материальное воплощение метаэкологии — в жестах, словах, изделиях и поступках. Начальным стадиям эволюции культуры, как и биологической эволюции, свойственны универсальность при отсутствии индивидуальности, высокая устойчивость и долговечность матриц — стереотипов, сохраняемых массовым копированием. Зрелища, которых алкал римский плебей, мало отличаются от тех, что поставляет нам телевидение. Здесь свои прогрессивные периоды и кризисы, снимающие элитарный слой, оставляя нетронутой массовую культуру.

Мы видели, что мутации мифов — все эти превращения коров и богинь, победы над драконами и т. п. — не случайны. Они направляются развитием метаэкологических систем и происходят преимущественно в переломные периоды, поскольку устоявшаяся система культуры ритуальна и не допускает экспериментирования: вспомним возмущенных обывателей, потрясающих тростями перед «Олимпией» Мане. Но гораздо опаснее для культуры обыватели, раскупающие репродукции «Олимпии», изданные массовым тиражом. Ибо погружение в массовую культуру для произведения искусства равносильно смерти.

Несмотря на сопротивление пролетариев духа, способных лишь на бесконечное тиражирование стандартов массовой культуры, прогрессивная тенденция пробивает себе дорогу. Произведения классического искусства содержали некое послание (утверждение идеалов красоты, доблести, силы духа и т. п.), имевшее общий смысл для всех людей или по крайней мере для всех, воспитанных в данной художественной традиции и восприимчивых к ее символике. Они, таким образом, объединяли людей в общих чувствах. В этом виделась главная или даже единственная (Л.Н. Толстой) функция искусства.

Однако модернистское искусство принципиально отличается тем, что его послание не имеет общего для всех смысла. Оно рассчитано на индивидуальное восприятие, приобретает то или иное значение, ту или иную эмоциональную определенность в зависимости от индивидуальности реципиента, помогая этой индивидуальности проявиться, сливаясь с нею и тем самым укрепляя ее. Есть общее в направлении биологического прогресса — от группового сохранения к сохранению индивида (каждой жизни) и развитии искусства — от всеобщих эстетических стандартов к индивидуальному эстетическому опыту.

Примерно то же происходит и в других областях культуры. Ее структура все более усложняется и потенциально может обеспечить каждому индивидуальную духовную нишу, возможность оставить след. При этом забытое, канувшее в массовой культуре, оживает и снова становится явлением высокой культуры. Так кремневые отщепы — отходы рутинной работы первобытного мастера, записные книжки Леонардо да Винчи, эскизы Корбюзье со временем превращаются в непреходящие культурные ценности. Пирамиды, мавзолеи и храмы, предназначенные для мертвых, оживают как компоненты культурного ландшафта. Это негэнтропийный процесс. Как авангард прогресса, культура способна утилизировать свои отходы, воскрешать своих мертвецов. И даже повторение получает новый смысл. Здесь возможно и даже необходимо умереть, чтобы возродиться для жизни вечной.