Сверхзадача

Александр Мень в очерке апокрифической и романизированной интерпретации Евангелия, нередко представляющей Иисуса незаурядной, но вполне земной личностью, задается таким вопросом: если Благая Весть не была божественным откровением, то «откуда тогда взялась ее сила?... Разве не была империя в те дни богата другими влиятельными доктринами и верованиями, которым пришлось отступить перед Евангелием?» И еще: если Иисус Назарянин был лишь одним из великих учителей морали, то почему в нем признали бога, а не в Сократе или Конфуции?

Нам предлагается в качестве критерия истинности успех, определяемый — количественно — по массовости явления. Так и в языческие времена племя, одержавшее победу, могло считать, что тем самым доказано превосходство «нашего бога» над «их богами». Еще недавно распространение марксистской идеологии в странах третьего мира считалось подтверждением правоты Карла Маркса. Как показывает история научных идей, связь между истиной и успехом может быть как положительной, так и отрицательной. В любом случае к успеху примешиваются другие причины помимо истинности.

Народы, выступавшие против римского владычества, нуждались в общих идеологических установках. Сыграл свою роль и синкретизм христианства, вобравшего метафизические идеи античной Греции и Востока. Христианская метафизика легче усваивалась язычниками, чем чуждая им иудейская. Однако главная причина, думается, состояла не в этом. Как система целеполагания раннее христианство в большей мере, чем предшествующие метафизические системы, удовлетворяло духовные потребности своей эпохи.

Древние метафизические учения, проецируя духовную жизнь на окружающий мир, имели целью, главным образом, объяснение тайны начала и конца. Путь самопознания пролегал по небесным сферам и подземному миру, обустройство которого способствовало развитию мира внутреннего. Мучительно постигаемая диалектика единичного и общего, проблема идентичности существования во времени (все же каким-то образом можно дважды войти в одну реку) породила сонм богов, воплощавших сущности вещей.

Поразительная живучесть древней метафизики объясняется, во-первых, очеловечиванием мироздания, которое, благодаря этому, становилось близким, исполненным смысла (конкурирующие с нею рационалистические объяснения, напротив, отстраняли явления внешнего мира от человека, лишая падение метеорита или пролет журавлей их сокровенного смысла). Во-вторых, метафизические системы воспринимали социальные функции, которые повышали их значение, тем самым сохраняя в неприкосновенности и самые архаичные элементы. К таким функциям относится, например, использование родовых тотемов для предотвращения близкородственных браков или приверженность ритуалам как средство сплочения племени и, позднее, нации. Этическая функция также появилась на определенном этапе как дополнительная, хотя со временем именно она приобрела главенствующее значение.

На ранних стадиях социального развития этические потребности удовлетворялись бессознательными, унаследованными от животных предков, и прагматическими, выработанными в результате межплеменного отбора, моральными нормами. В VII-IV вв. до н. э. все древние цивилизации формируют — параллельно и независимо друг от друга или в результате сложных взаимовлияний — этические системы, в той или иной степени прибегающие к метафизической аргументации.

В античном язычестве этические нормы исходили от свергнутого Прометея, за их соблюдением следили низшие божества вроде эриний, и лишь немногие, относительно недавние (например, закон гостеприимства, принятый среди эллинов как знак отличия от варваров) опирались на авторитет олимпийцев. Восхвалять Прометея было небезопасно, в чем мог на собственном опыте убедиться Эсхил, на голову которому орел Зевса уронил черепаху. Эта ситуация, возможно, отражает исторический процесс восприятия воинственными ариями, чьи боги не ведали нравственных запретов, этических норм покоренных народов с их низвергнутыми морализирующими богами.

На символическом языке Библии история этики от первых сексуальных ограничений до развитой системы норм социальной и духовной жизни выглядит как серия контрактов (заветов) между богом и человеком. По первому завету на первого человека Адама накладывалось лишь одно ограничение — не вступать в инцестуальную связь со своей женой-двойником, или, символически, не есть плодов с древа познания (на языке Библии половой акт есть познание).

Не только Адам нарушил этот контракт, но и впоследствии ангелы входили к дочерям человеческим, увидев, что они красивы, и от этих связей родилось племя исполинов, считавших себя более или менее равными небожителям и не признававших никаких контрактов. Их пришлось утопить. С уцелевшим после потопа Ноем бог заключил новый контракт, основное содержание которого сводится к заповеди «не убий». Этот охранительный завет обязывал и самого бога не прибегать к геноциду.

Ни люди, ни бог не соблюдали договор. К тому же человечество разделилось и общечеловеческий завет стал немыслим. Поэтому следующий договор носил эксклюзивный характер и распространялся на обязавшихся почитать единого бога в обмен на его поддержку в борьбе с потомками Хама (Ханаана).

В критический период всеобщего падения нравственности, когда Моисей водил свой голодный и одичавший народ по пустыне, был составлен и записан на каменных скрижалях подробный контракт, содержавший десять заповедей, которые легли в основу этики западного мира, и множество других более частного характера. (Первые скрижали, доставленные Моисеем, возможно, содержали более возвышенные заповеди, но увидев безобразие, творимое народом в его отсутствие, Моисей уронил их, может быть, испытывая подсознательное фрейдистское желание разбить, так что богу пришлось писать заново).

В то же время Конфуций, формулируя «правила поведения», основанные на двух главных добродетелях — справедливости и благожелательности (включая «золотое правило» — не делай другим чего не желаешь себе), лишь для порядка ссылался на «волю неба», а Сократ большей частью обходился без подобных ссылок.

При всех различиях, Моисей, Конфуций, Сократ и даже Прометей только осмыслили и систематизировали этические установки, давно сложившиеся в обществе и лишь ждавшие нормативного оформления. Кстати сказать, по этой причине не было необходимости объявлять этих титанов мысли богами — авторитета учителя было достаточно. Другое дело Иисус Назарянин:

... А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; Вы слышали, что сказано: «люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего». А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас.

Такого морального опыта до сих пор не было. Эти установки не исходили из природы человека. Планка была поднята на недосягаемую для смертного высоту. Сам Иисус видит основное отличие своего учения от предшествующих религиозно-этических систем в требовании этического подвига, возвышающего над этической прагматикой:

... ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда?

Не то же делают и мытари? И если вы приветствуете

только братьев ваших, что особенного делаете?

Не так же ли поступают и язычники?

Религиозно-нравственная сверхзадача не может быть оправдана ссылкой на традицию или практическую пользу, поскольку она не вытекает ни из той, ни из другой. Она, следовательно, нуждается в авторитарном утверждении, личном культе учредителя.

Евангелисты дают некоторый материал для сопоставления утверждаемых этических норм с обиходной моралью. Интересен с этой точки зрения подбор учеников, которым надлежало стать духовными пастырями человечества. Среди них мы находим мытаря — представителя одной из самых презираемых профессий, рыбака, который не сумел пройти по воде из-за недостатка веры и впоследствии отказался от учителя из трусости и, наконец, вора, которому была доверена общественная касса. Вор бросил сребреники и удавился — поступок, свидетельствующий о более успешном перевоспитании, чем в случае рыбака. Была ли странная история его предательства (практически бессмысленного, ибо каждый день учил Иисус в храме, его знали) попыткой персонифицировать зло, найти конкретного виновника — все того же козла отпущения? В последнем случае пришлось бы признать, что благая весть оставила неглубокий след в обиходной морали.

В буддизме различие между прописной моралью и нравственным идеалом подчеркнуто еще более резко. Нравственный идеал настолько высок, что в буддистском богословии существуют сомнения относительно того, достиг ли сам Будда нирваны при жизни. В то же время практическая этика настолько естественна, что каждый может сформулировать заповеди для самого себя. Например, одна из учениц Будды (не делавшего различия между полами, когда речь шла о просвещении — в отличие от сексистской установки христиан, которым даже в голову не приходило считать Марию Магдалину тринадцатым апостолом), принцесса Малика заключила сама с собой договор, содержавший следующие десять заповедей:

1) не нарушать священные обеты;

2) не быть самонадеянной в присутствии старших;

3) не гневаться;

4) не быть ревнивой и завистливой ни в мыслях, ни в поступках;

5) стараться сделать других счастливыми, делясь с ними всем, что имею;

6) проявлять добросердечие, отдавать людям все, в чем они нуждаются;

7) руководствоваться нуждами других, а не собственными интересами, стараться помочь каждому без исключения;

8) пребывающим в одиночестве, в заключении, страдающим от болезней и других забот нести облегчение, объясняя причины их невзгод и (нравственные) законы:

9) ловцов животных или проявляющих жестокость к животным наказывать, если необходимо наказание, или учить, если необходимо поучение; насколько возможно исправлять их ошибки;

10) помнить об истинном учении, ибо пренебрегший истиной оступается во всем и не достигнет берегов Просвещения.

Эти заповеди рассматривались ею как временные — на период учения. Иначе говоря, прописная базовая мораль служила отправной точкой истинного совершенствования.

Сравнительно легкая победа христианства над язычеством была торжеством метафизического целеполагания, идеалы которого находятся за пределами жизненного опыта, над метафизической системой, не ставящей задачи бесконечного нравственного совершенствования. В то же время в столкновении с другими нравственно-религиозными учениями того же типа — магометанством, буддизмом — христианство не получило явного преимущества. Классический иудаизм был архаичной метафизической системой, больше требующей послушания, чем совершенствования. Однако в диаспоре само сохранение древнего учения превратилось в нравственную сверхзадачу.