Златая

Если Платон ставил Афродиту на пятое место, то у него для этого могли быть личные причины (дело не только в сексуальных предпочтениях, но и в том, что любимец этой богини гедонист Аристипп, тоже ученик Сократа, прекрасно прижился при дворе сиракузского тирана, а Платона оттуда изгнали и даже продали в рабство). Во всяком случае, Парис был другого мнения. Вынужденный выбирать между тремя прекрасными богинями, он отдал яблоко прекраснейшей. Впрочем, его выбор не был вполне бескорыстным — в награду его самого выбрала красивейшая из женщин.

Сексуальный выбор возможен при условии разнообразия возможных партнеров, а это последнее в свою очередь возникает в результате полового размножения (рекомбинации генов). Всем раздельнополым животным свойственны половые предпочтения, которые и есть любовь в ее элементарной, зачаточной форме.

Природа половых предпочтений не всегда очевидна. В частности, предпочтение может отдаваться каким-то редким наследственным признакам, которые можно расценивать как уродства. Первичный смысл таких предпочтений может быть связан с предупреждением близкородственных связей: выбирается отличающаяся, непохожая особь, близкое родство с которой наименее вероятно.

Выбор по редким признакам обычен среди плодовых мушек, но встречается и у людей (горбатый Глостер сам поражен легкостью одержанных любовных побед. Может быть, зря считал себя уродом?). Одно из правдоподобных объяснений заключается в том, что отдельный недостаток свидетельствует о более существенном превосходстве в других отношениях. Самка, отдающая предпочтение уродливому самцу, могла бы рассуждать примерно так: раз он выжил, несмотря на свое уродство, значит, в нем что-то есть, и потомство от него будет таким же жизнестойким. Не так ли закрепились в ходе эволюции яркие хвосты, гребешки, наросты на клюве и прочие атрибуты половой привлекательности, которые в повседневной жизни не только бесполезны, но и вредны (привлекают внимание хищников) и, следовательно, могут рассматриваться как уродства? Афродита — непревзойденная мастерица превращать уродливое в прекрасное.

Если у птиц красивое оперение, значит, они выбирают брачных партнеров с помощью зрения; для певчих птиц зрительное воздействие не так важно, они большей частью невзрачны. Приматы, живущие на деревьях, полагаются в основном на зрение и в половом поведении больше похожи на птиц, чем на других млекопитающих. По этой причине мы, потомки древесных приматов, считаем собачий или лошадиный секс грубым и непривлекательным. Когда человека, нарушающего общепринятые нормы сексуального поведения, сравнивают с животным, то чаще всего имеют в виду именно этих животных.

Но у собак и лошадей обоняние преобладает над зрением и, следовательно, иная — ольфакторная — эстетика (мы, впрочем, недооцениваем роль обоняния. В одном из американских университетов группе студенток было предложено сделать выбор среди анонимных сокурсников по запаху их футболок. При этом оказалось, что предпочтение чаще всего отдается субъектам, комплементарным в отношении генов, дающих устойчивость к паразитам, потенциально компенсирующим генетические дефекты друг друга (С. Wedekind et al.: Proc. Rroy. Soc. London B, 1995, 260: 245-249). Запах, таким образом, несет детальную биохимическую информацию о генотипе, и если, как в древней легенде, каждый ищет себе отроду предназначенную пару, то делать это лучше по запаху, чем по виду; впрочем, использование дезодорантов лишает нас такой возможности, препятствуя оптимальному половому выбору).

И для птиц, и для людей первичный объект эстетического переживания — они сами. Что может быть привычнее обнаженного человеческого тела, и тем не менее оно обладает мощным эстетическим воздействием, восходящим к самым истокам чувства прекрасного, которое по мере развития как бы растекается, переходит от специальных органов привлечения к другим, вовсе не предназначенным для этой цели. Для поэта ножка Терпсихоры Прелестней, чем Дианы грудь. Красота ножки вторична и потому условна; это уже дело поэзии утвердить ее в правах наравне со всем остальным.

Было время, когда греки стыдились своего тела, как варвары. Но сначала на Крите, потом по всей Греции возникли гимнасии, где юноши тренировались голыми (в Афинах им, правда, не рекомендовалось садиться на песок, чтобы отпечатки ягодиц не провоцировали нездоровых влечений). В Спарте к ним присоединялись и девушки. Обнаженное тело стало символом свободного человека, отличием эллина от варвара с его рабской психологией.

Троянская война, оставившая глубокий след в духовном развитии античного мира, была развязана по причинам эстетического характера: греческие герои объединились, чтобы вернуть похищенное у них национальное достояние — самую красивую в мире женщину. Хотя действительные причины могли быть иными, версия Гомера, по-видимому, воспринималась с полным доверием: борьба народов за обладание символом прекрасного считалась достаточным основанием для крупномасштабных военных действий, из чего следует, что эстетическое развитие достигло своего апогея. Это и был период формирования эстетических норм, оказавшихся исключительно устойчивыми.

Роль полов в выработке эстетических норм была различной, как различна она и у животных (петух в большей мере наделен средствами привлечения, а курица — способностью реагировать на них). Однако одни лишь люди могут совершать половой акт лицом друг к другу. В то время как устойчивое преобладание одностороннего выбора дает одному из полов преимущество в эстетическом развитии, обоюдный выбор и совместная забота о потомстве создают уравнительную тенденцию.

Правда, среди мужчин все еще больше художников, чем среди женщин, реакция которых на красоту противоположного пола нередко слабее, чем даже у курицы. Тем не менее длительное функционирование в качестве объекта привлечения развило в женщине способность к эстетическому сопереживанию, опосредованному восприятию собственной внешности как бы глазами мужчины. Эта способность находит крайнее выражение в нимфомании — повышенной эстетической реакции на собственное тело. В то же время она способствует проявлению у женщин мужских по происхождению художественных наклонностей и, в конечном счете, эстетической интеграции полов.

Иногда утверждают, что древние не знали любви в современном смысле и что этическое у них было настолько подавлено эстетическим, что даже пол брачного партнера был им безразличен. Достаточно, однако, вспомнить о Гекторе и Андромахе или Алкиное и Арете, чтобы убедиться в ошибочности этих воззрений. Скорее наоборот, взаимность любви сблизила эстетические каноны. Эллинистический идеал юношеской красоты мало отличался от женского, между гомо- и гетеросексуальными отношениями не было серьезного эстетического барьера. В противоположность этому, варварского канона мужской красоты вообще не существовало, а варварские венеры с их гипертрофированной женственностью надежно преграждали путь гомосексуализму.

В средние века преобладала варварская однобокая эстетика, а в новое время эпизодически возрождался античный идеал. Европейский модернизм в поисках истоков эстетического чувства не обнаружил ничего иного, кроме обнаженного человека, от «Олимпии» до первозданной наготы «Двух братьев» и «Авиньонских девиц». В то же время усилия модернистов, направленные на создание новой эстетики, оправданы уже тем, что классические каноны красоты в значительной мере утратили силу эстетического воздействия.

Причина, по которой музейная красота уже никого не волнует, несомненно глубже простого привыкания. Классическое искусство стремилось к совершенству, «... а совершенство (такова человеческая натура) недолго задерживает наше внимание». Сказавший это (У.С. Моэм), наверное, имел в виду, что совершенство — всеобщий идеал, а привлекательность по своей биологической природе определяется индивидуальностью — отклонением от идеала. Ф. Бэкон утверждал, что в любой красоте есть некое нарушение пропорции. Экзотические красавицы по сей день искусственно удлиняют шеи, сводят зубную эмаль, выщипывают брови, деформируют ступни, имитируя сравнительно редкие природные аномалии.

Существуют две конфликтующие между собой теории прекрасного. Одна утверждает, что прекрасное полезно, другая — что бесполезно. Если чеховские персонажи не могли понять, почему профессия художника престижнее, чем строителя, то для Лукиана, например, тут нет никакой загадки: прекрасное в его время ценилось выше полезного. Первая позиция подвергается критике за неуместное морализаторство, противоречащее природному чувству прекрасного, вторая — за преувеличение самоценности и эстетическое извращение этого чувства (свойственное привилегированным классам, как полагали демократы). «Эстеты», как правило, выступают за эротику, считая интерес к наготе и сексу нормальным, а изображение половых отношений — полезным для устранения психических комплексов, развившихся на почве ложного стыда и робости перед половым актом. Их оппоненты отдают предпочтение духовной красоте, указывая на связь порнографии с половой агрессией (известно, к тому же, что в результате совместного просмотра порнофильмов супружескими парами частота половых актов сначала возрастает, а затем заметно падает, вероятно, из-за расходования половой энергии на сопереживание экранному сексу).

В такого рода дискуссиях обе стороны игнорируют эволюционную предысторию эстетики, которая оставила глубокий след в подсознании и в конечном счете определяет, что хорошо и что плохо на интуитивном уровне. В природе сочетаются два вида отбора — по жизнеспособности («естественный») и по привлекательности («половой»). До какого-то момента они действуют совместно. Симметрия привлекательна (этому есть экспериментальные подтверждения), и в то же время свидетельствует о сбалансированном развитии и жизнеспособности: прекрасное совпадает с полезным. Но петушиный гребень или павлиний хвост, специальные органы привлечения, для выживания не так уж важны и могут даже принести вред. Здесь пути естественного и полового отбора разошлись.

Половой отбор в первую очередь гарантирует успешное спаривание, зависящее от строения половых органов. Казалось бы можно ограничиться демонстрацией гениталий (еще встречающейся как атавистическая аномалия полового поведения). Но гениталии, ответственные за важнейшую функцию организма — размножение, нуждаются в защите, их постоянная демонстрация по меньшей мере нежелательна. Поэтому логично использовать в этом плане какой-то другой менее существенный орган, непосредственно не связанный с половым актом, но символизирующий половую сферу, как бы ее вторичный знак. Таковы гребешки, хвосты и т. п. Демонстрация этих органов не ради них самих, а ради их сокровенного смысла, означает рождение символического языка — по развиваемым здесь представлениям, первичной основы человеческого языка как такового (см. выше раздел «Логос»). С появлением половой сигнальной системы — вероятно, первой из семиотических систем — развивается механизм реагирования на половые символы, ориентирующий и усиливающий половое влечение и лежащий в основе эстетики как особой и, вероятно, древнейшей области семиотики.

Органы привлечения могут формироваться на основе редких аномалий, поддержанных половым отбором, отдающим предпочтение несходному во избежание инцеста, как мы уже упоминали. Обычно это органы, первоначально предназначенные для другой цели — защиты или устрашения, преобразованного, по воле Афродиты, в привлечение. Органы устрашения, турнирное оружие, по природе своей предназначены для демонстрации (сопернику). Поэтому достаточно лишь изменить точку зрения, чтобы увидеть их красоту.

Половой отбор включает не только половое предпочтение, т. е. любовь в ее первозданной форме, но и конфликт между конкурирующими особями одного пола, т. е. вражду в ее самой откровенной и жестокой форме, лишающую побежденного возможности оставить потомство. Половая любовь и половая вражда, родоначальники всех видов любви и вражды, сочетаясь в половом отборе, определяют сложную диалектику прекрасного и ужасного, придающую эстетическому переживанию двойственный, противоречивый характер. Символом такого рода двойственности может служить поведение райских птиц, демонстрирующих свой роскошный наряд для привлечения самки головой вверх, для запугивания соперника — головой вниз. Я уже однажды использовал этот пример («Нерешенные проблемы теории эволюции», 1986) и хотел бы здесь еще раз засвидетельствовать свое восхищение художественной интуицией древних, соединивших эстетическое и смертоносное начала в Аполлоне, сделавших Афродиту подругой Ареса. Той же природы устойчивое пристрастие детей к страшным сказкам.

Двойственная природа полового чувства, в котором привлечение и отпугивание, любовь и вражда слиты в одно нерасторжимое целое, явственно проступает в брачном поведении, почти всегда содержащем трансформированные позы и приемы нападения. Конрад Лоренц в книге об агрессии уделил много внимания этому вопросу, доказывая, что манящая улыбка красавицы есть не что иное, как угрожающий оскал зубов, подвергшийся эстетической трансформации.

Эротика как область эстетики, наиболее близкая к ее первоисточнику, несет следы первичной бивалентности и балансирует на грани между порнографией, возбуждающей половую агрессию (если эстетика развилась в связи с заменой полового органа его знаком, то акцент на половые органы, характерный для примитивного варварского искусства и почти всегда связанный с половой агрессией, свидетельствует о .неразвитости эстетического чувства) и утонченным культом прекрасного, нередко вступающим в конфликт с естественным половым влечением (Жан-Жак Руссо рассказывает в «Исповеди» о любовной неудаче, постигшей его с прелестной итальянкой, у которой при интимном знакомстве один сосок оказался немного больше другого. Этот дефект произвел на молодого философа столь сильное впечатление, что он уже не мог думать ни о чем другом. Рассерженная красавица прогнала его со словами: «Джанетто, оставь женщин, займись математикой»).

С развитием эстетического чувства функция привлечения как бы растекается, распространяясь на органы, изначально не имевшие к ней никакого отношения. В предельном случае стирается грань между специализированными и неспециализированными в этом направлении частями тела, любая из которых, будь то ножка Терпсихоры или Дианы грудь, может стать эротическим символом (однако в тех жарких странах, где женщины всегда ходят босиком и не прикрывают грудь, эти части тела воспринимаются в связи с их первичной функцией, не участвуя в сексуальной символике).

Вместе с тем уже птицы научились усиливать эстетическое воздействие с помощью блестящих предметов и естественных красителей (врановые собирают или выкрадывают самоцветы, бусы и другие блестящие предметы, а шалашницы раскрашивают свои гнезда). Уже неандертальцы пользовались охрой, следы которой сохранились в пещерах.

Примечательно использование в этом плане средств привлечения, заимствованных у других видов. Символика цветов тоже была известна неандертальцам, в захоронениях которых содержится пыльца красивоцветущих растений. Стремление усилить собственную привлекательность с помощью различных компонентов среды обитания постепенно вовлекает эти компоненты и в конечном счете всю природу в сферу прекрасного.

Сама постановка вопроса о полезном и бесполезном в эстетике, по-видимому ошибочна: полезность традиционно соотносится с преуспеянием, успехом в борьбе за существование, иначе говоря, с естественным отбором, который сохраняет норму — некий видовой стандарт. В противоположность этому эстетическое чувство исторически возникло в связи с половым отбором, который способствует сохранению редких свойств, индивидуальных различий. Эстетика, таким образом, по самой природе своей противостоит естественному отбору, первобытной борьбе за существование, действуя как фактор развития и сохранения индивидуальности. Что полезно в аспекте естественного отбора, то вредно для эстетики, в которой складываются свои — антиселекционные — критерии полезности. Как писал Оскар Уайльд («Загнивание лжи»), «пока вещь полезна или необходима для нас, она находится вне сферы искусства». Если сравнить венер каменного века, состоящих почти из одних только живота и груди, с более поздними красавицами, то становится очевидным, что эстетическое чувство у человека (как, по-видимому, и у животных) эволюционирует от первичной утилитарности в плане сохранения вида или племени к вторичной утилитарности индивидуального разнообразия.

Как и в любой развивающейся системе, на этом новом уровне полезности возникает свой стабилизирующий отбор, своя цензура в виде эстетических канонов. Вместе с тем генеральная линия развития и здесь направлена от общего к индивидуальному. Современное искусство, отвергающее эстетические каноны, поддерживает эту прогрессивную тенденцию.

В эволюционном плане развитие эстетического чувства можно рассматривать как составную часть процесса, направленного на ослабление естественного отбора и вывод из сферы его действия индивидуальной изменчивости, адаптивное значение которой постепенно утрачивается. На первый план при этом выдвигаются адаптивно нейтральные особенности, составляющие основу личности. Снова процитирую Оскара Уайльда: «Это унизительное признание, но все мы сделаны из одного и того же материала. То, чем мы отличаемся друг от друга, нисколько не существенно». В превращении существенного в несущественное и наоборот просматривается общая закономерность, без учета которой трудно понять эволюцию человека.

Чувство прекрасного возникло как метаморфоза страха, а средства привлечения — как оборотная сторона средств отпугивания в результате снятия первоначальной функции — исходной полезности. Поэтому прекрасное на уровне основных жизненных отправлений бесполезно. Его специфическую полезность древние видели в катарсисе — очищении от разъединяющих страстей как условии гармоничного существования в согласии со всем миром и самим собой (в этом же сущность эстетической теории Л.Н. Толстого, видевшего назначение искусства в объединении людей на основе общих чувств). Однако развитие эстетического чувства протекало в общем русле индивидуализации людей и в конечном счете привело к разрушению всеобщих эстетических стандартов. Вместе с тем сфера прекрасного неуклонно расширялась, предоставляя пространство для всех индивидуальных проявлений эстетического чувства. В этой сфере, вероятно, раньше других будет достигнуто идеальное состояние: каждому — своя эстетическая ниша.