Заветы

Эклектический характер христианства обеспечил ему быстрое распространение в эллинистическом мире, который настоятельно нуждался в этическом синтезе и, наконец, получил его, если и не в той форме, о которой мечтали рафинированные умы (в частности, гностики, чья попытка философского синтеза не увенчалась успехом), то по крайней мере на низовом уровне.

На фоне серьезных расхождений между евангелистами бросаются в глаза дословные совпадения, к которым относится, в частности, сугубо киническое рассуждение о пташке небесной, которая не сеет и не жнет, а имеет все необходимое. Такого рода цитаты из Гераклия или Диона Хрисостома могли быть вписаны во все четыре текста греческим переписчиком, знакомым с кинической литературой. Это предположение тем более вероятно, что в начале новой эры было немало кинизирующих христиан, как и христианствующих киников, сблизивших культы Христа и Геракла (император Домициан казнил тех и других — недосуг было сортировать).

Лукиан рассказывает о кинике Перегрине-Протее, который, познакомившись с удивительным учением христиан, «в скором времени всех их обратил в младенцев, сам сделавшись и пророком, и главой общины, и руководителем собраний — словом, один был всем. Что касается книг, то он толковал, объяснял их, а многие и сам сочинил». Подобное внедрение искушенного в софистических баталиях философа в стадо христовых овечек было, вероятно, не единичным явлением.

На самом деле этические учения киников и христиан совпадали, главным образом, в предпочтении духовных благ телесным (и духовной красоты красоте телесной: те и другие в этом смысле противостояли классической античности). В наиболее существенном — отношении к человеческой природе — они диаметрально расходились. Антисфен и Диоген отождествляли благое с естественным, тогда как Иисус учил, что если кто делает добро по естественной склонности, то нет в том никакой заслуги, и что на небесах больше радости об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках от природы, не имеющих нужды в покаянии. Столь же трудно было христианству адаптировать стоицизм, который отрицал сострадание как чуждое человеческой природе. Таким образом, вопрос о соответствии этических норм природе человека был и остается центральным.

Этика формируется в ходе эволюции как механизм нормативного регулирования взаимодействий в системе, необходимый для сохранения ее целостности, будь то природная система, социальная или метаэкологическая. Обобщая вышесказанное, мы можем заключить, что этические системы, появившиеся на одном и том же этапе духовного развития человеческих сообществ (выше мы наметили три таких этапа — магический, фаталистический и теократический), как правило, имеют много общего между собой. Однако в их дальнейшем развитии могут появиться существенные различия, связанные с устойчивостью архаичных представлений, природными и социальными условиями и, наконец, личными качествами создателей новых вероучений. В результате принципиальная общность сохраняется, но способы целеполагания и определения высших нравственных ценностей не совпадают.

Так на магической стадии боги и иные потусторонние существа выступали в качестве помощников или противников волевых воздействий. С ними связывалась система табуирования, которую они поддерживали с помощью своей магической силы. В то же время табу не распространялись на потусторонние существа, которые, таким образом, находились вне сферы нравственности. Уподобиться богу на этой стадии означало заимствовать его магическую силу безотносительно к ее использованию во благо или во вред. Иначе говоря, быть как бог не означало быть добродетельным. Этические нормы, не связанные с табуированием (отражающим инстинктивную нравственность), задавались отсылкой к обычаям предков, в чем несомненно была своя логика: если предки выжили и оставили жизнеспособное потомство, то соблюдение их обычаев гарантирует то же самое, во всяком случае до тех пор, пока условия существования остаются неизменными.

Нетрудно заметить, что следование обычаям предков, в сущности, представляет собой перенесение биологического механизма генетической наследственности в область метаэкологии. Как и в биологической эволюции, жесткость механизма наследования может оказаться пагубной в быстро меняющихся условиях.

Метаэкология, по видимому, нуждалась в дополнительных механизмах, обеспечивающих, подобно биологическим мутациям и модификациям, возможность дальнейшего развития системы этических норм. Вместо этого наши предки стремились к приданию этическим нормам абсолютного характера, все чаще приписывая им потустороннее происхождение.

В фаталистический период обычаи предков все еще служили основой этики, в той или иной мере (наибольшей в конфуцианстве) сохраняя свое значение и в последующих религиозно-этических системах. К ним, однако, прибавилось отношение к судьбе как нравственный критерий (следование судьбе — признак мудрости и добродетели, противостояние ей — признак безрассудства и порочности). Судьба же, безликая и слепая, никак не могла быть идеалом нравственности. Тем более далеки от этого идеала были боги, сами подвластные судьбе, но, в отличие от людей, неподвластные нравственным нормам. Систематическое нарушение последних было свойственно как высшим, так и низшим богам фаталистического периода, а для некоторых из них (вавилонский Энлиль, индуистский Шива, греческий Гермес, скандинавский Локи — все фаллические боги-разрушители) безнравственность стала основным свойством. Те, кто, подобно Танталу, стремились сравняться с богами, подражали им в плохом, а не в хорошем.

Бог-инициатор всемирного потопа, разрушитель Содома и Гоморры, в сущности, мало отличался от Энлиля или Шивы и не желал даже слушать нравственные доводы Авраама. Однако с течением времени отношения между ним и людьми существенно изменились, о чем свидетельствует серия договоров между этим богом и его избранным народом, вплоть до последнего, записанного на каменных скрижалях и регламентирующего божественным авторитетом все жизнепроявления, от диетических и сексуальных до политических и культовых. Но и в этой теократической системе бог, полновластный законодатель в области этики, сам остается непредсказуемым, неисповедимым, иначе говоря, неизмеримым посредством им же самим созданного нравственного мерила. Для Моисея подчинение богу становится признаком добродетели, каковым для Сократа было следование судьбе. Но и бог, и судьба отделены от человека такой непреодолимой дистанцией, что никак не могут (по-прежнему не могут, если иметь в виду античных богов) служить примером для подражания.

Религии нового времени, выросшие на почве религий магического и теократического периодов и в той или иной степени впитавшие элементы этих последних, характеризуются сокращением дистанции между богом и человеком с помощью божественных посредников, Иисуса, Будды, Магомета, которые, будучи сыновьями человеческими, в то же время неразрывно связаны с потусторонним миром в качестве сыновей, полномочных представителей или (в буддистском варианте) перевоплощений богов. Именно благодаря произведенному таким образом сокращению дистанции стал возможен призыв: «Будьте совершенны, как отец ваш небесный».

Бог впервые берет на себя функцию нравственного идеала, примера для подражания, наделяя ею и божественного посредника (в буддизме, выросшем, в отличие от христианства и магометанства, не на теократической, а на магической почве, конечным идеалом служит не божественный символ, а особое состояние души, называемое нирваной, но принцип от этого не меняется, поскольку нирвана в этом мире недостижима и, подобно богу, целиком принадлежит миру потустороннему).

В этическом плане коренное различие между старыми и новыми религиями заключается в том, что первые лишь закрепляли уже сложившиеся этические нормы, восходящие к первобытным инстинктам или обычаям предков, т.е. имеющими вполне земное происхождение и доступными каждому, кто хочет слыть добродетельным, вторые же возносили идеал над землей, за пределы человеческого опыта, открывая тем самым перспективу бесконечного совершенствования.

Попытаемся наметить, в виде грубой схемы, эволюционные стадии становления этики.

1. Этика табу. Мы по сей день нередко руководствуемся запретами, а когда-то этика ими и исчерпывалась. Табу есть императивная форма запрета, не требующая обоснования. Нельзя, и всё тут. У животных запреты носят безусловный характер. «Не убий» на волчьем языке не подлежит обсуждению: волк просто не может укусить соперника, подставляющего яремную вену. Человек унаследовал от животных предков инстинктивные табу — в частности, отвращение к убийству соплеменника — которые и составили самый глубокий пласт первичной этики. Самые древние мифы представляют собой попытку обоснования главных табу — запретов на убийство и близкородственные браки. Но коль скоро дело дошло до обоснований, то запреты утратили свой безусловный характер, перестали быть табу.

2. Этика общественного договора. Принято думать, что табу непосредственно сменялись религиозными запретами, трактующими преступление как нарушение божественных заповедей, определяющих, что хорошо и что плохо. Однако, в древнем мире было распространено представление о том, что разделение на плохое и хорошее (как и на тьму и свет, мужчин и женщин и т. п.) есть результат чьей-то ошибки, несовершенства то ли нашего, то ли божественного сознания, и что конечная цель заключается в слиянии, взаимном уничтожении этих противоположностей. Хорошее и плохое, таким образом, не воспринимались как абсолютные категории чистого разума, а скорее попадали в сферу практического разума, трактовались в прагматическом духе как полезное и вредное для общества.

На основе такого подхода китайский полицмейстер Кун сформулировал золотое правило — не делай другому того, что не хотел бы для себя — ставшее краеугольным камнем прагматической этики. В новое время Руссо и Кант перенесли золотое правило из области действий в область желаний: не следует желать того, что заведомо не может стать желанием каждого, этической нормой. Эта рационалистическая формулировка как бы исключала из сферы этики любые сверхъестественные силы, для которых человек лишь средство самоутверждения. Ведь сверхъестественное порождено нашими эксклюзивными желаниями (например, желанием родственников Лазаря вернуть его к жизни), а иначе в нём вообще нет никакой необходимости.

3. Этика рока. Фаталистическая установка гомеровских греков находилась в русле древнего мировоззрения, различавшего плохое и хорошее лишь на прагматическом уровне. В самом деле, судьба слепа, безлична, для неё что хорошее, что плохое — всё едино. Однако в рамках этой установки была найдена активная этическая позиция: надо познать судьбу и разумно следовать ей, поскольку противостояние судьбе — безумие. На этом основании Сократ отождествлял хорошее с разумным, считая знание источником нравственности. Этика рока содержала в себе зачатки различных направлений этической мысли.

4. Этика служения. С заменой судьбы богом этика рока вырождается в служение как нравственную цель. Высшей добродетелью при этом становится послушание. Если судьбу можно изведать, то божественная воля сообщается избранным в виде откровения, для восприятия которого разум не нужен и может даже послужить помехой. Поэтому избранные, как правило, не блещут умственными способностями. Так бог сделал своим полномочным представителем Моисея, несмотря на протесты последнего («О, Господи! Человек я неразумный... я тяжело говорю и косноязычен»; Исх. 4, 10). Иисус полагался на нищих духом.

Бунт Иисуса, в сущности, был направлен против книжников, иерусалимских богословов, пытавшихся дать рациональное истолкование законам Моисея и речам пророков. Так и Лютер взбунтовался против католических схоластов, рационализировавших Евангелие. Эразм, тоже, но по другим причинам, не любивший схоластов, утверждал, что «дураки всегда были угодны богу». Отвечая на его Диатрибу Лютер пишет: «Отчего же ты, Эразм, не удивляешься больше тому, что от сотворения мира выдающаяся просвещенность, наивысший ум, наиболее пылкое рвение были у язычников, а не у христиан или народов Божьих? Сам Христос признавал, что дети мира сего умнее, чем дети света». (Фауст Иоганна Шписа был иллюстрацией к тезису Лютера «разум — блудница дьявола». В отличие от него Фауст Кристофера Марло, как и его близнец мальтийский еврей, исходил из того, что «нет другого греха, кроме невежества». Может быть, из солидарности с этой установкой искусство Возрождения предпочитало нехристей, начиная с Вергилия в «Божественной комедии», христианским героям).

5. Этика развития. Приближение к идеалу означает нравственное совершенствование, даже если речь идет о возврате к прошлому. Нравственный идеал может быть найден в самой системе (некий праведник) или вне ее (легендарный основатель рода или существо потустороннего мира). Призыв к людям быть совершенными, как отец их небесный, вполне соответствует тезису Платона (в свою очередь восходящему к очень древней универсальной идее) о подобии человеческой души и Космоса, созданных по одному и тому же принципу, наделенных гармонией, которая, однако, нарушается при рождении и должна быть восстановлена путем созерцания небесных сфер.

В этом варианте этические нормы изначально свойственны человеку, заложены в самой его природе. В самом деле, если человека контролируют какие-то высшие силы, то было бы практичнее с их стороны встроить в его нервную систему основные установки, чем прибегать к постоянному запугиванию. Тогда человеку, чтобы стать совершенным, нужно лишь очиститься от всего наносного и восстановить в полном объеме априорные этические нормы.

Различия между этическими концепциями определяются, в первую очередь, представлением о первоисточнике нравственных норм, который находится в самой системе, как в договорной этике, или вне ее, как в этике служения. В первом случае нравственные нормы носят прагматический, во втором — трансцендентный характер. На всем протяжении человеческой истории сохранялся этический дуализм — сосуществование в одной системе прагматической и трансцендентной этик, хотя их соотношение неоднократно менялось с перевесом в ту или иную сторону.

Платон, подготовивший почву для христианства, все же ставил разум выше веры, в то время как кредо Тертуллиана: «Верую, ибо абсурдно» утверждало обратные соотношения. Иррационализм Тертуллиана оправдан тем, что отключение аналитического сознания открывает проход к более глубоким слоям инстинктивной этики, запечатленным генетической памятью. В ситуациях, не выходящих за пределы этического опыта наших далеких предков, правомерно полагаться «на сердце», а не на ум, поскольку интуиция здесь сильнее рассудка. Однако с расширением этического опыта соотношение изменяется. Уже во времена Троянской войны инстинктивная этика дала трещину — в этом, как я уже упоминал, трагизм героической поэмы Гомера.

Блестящее развитие афинской софистики завершилось изгнанием Протагора, самоубийством Фрасимаха и казнью Сократа. Догматизм Платона подавил сократовскую иронию и отверг Гомера, основателя рациональной этики, как безнравственного поэта. Киники начали с восхваления Одиссея (Антисфен) и пришли к его осуждению за безнравственную жажду удовольствий (Кратет). Иисус, эпикуреец по натуре, передал свое учение в руки ригориста Павла.

Договорная этика поддерживает порядок лишь до тех пор, пока кто-то, готовый сам взойти или послать других на Голгофу, не заявит, что нужен новый порядок. Она несовершенна уже тем, что исключает возможность этического творчества. Идея общественного договора породила французскую революцию, провозгласившую культ Разума, одной из жертв которого стал рационалист Лавуазье. Рационализм Маркса утонул в крови развязанного им насилия. В свете этих событий общественное согласие при сохранении этического дуализма представляется недолговечным.

Попытки синтеза, создания целостной этической системы, предпринимались неоднократно. Так киники стремились к соединению общественной морали с инстинктивной этикой, платоники переводили этику рока в прагматический план, а христианство реформировало этическую прагматику на основе идеальных представлений о служении и совершенствовании. Христианский синтез выражен формулой, произнесенной в Гефсиманском саду: «Не как Я хочу, но как Ты». Фигура богочеловека символизирует связь, посредством которой человеческое и божеское соединяются в целостную систему, дающую человеку свободу выбора как необходимое условие нравственности: из восшедших на Голгофу нравственный поступок совершает лишь тот, кто мог бы этого не делать.

Связующим звеном для сократовского синтеза послужило представление о познаваемости судьбы, открывающее перед человеком возможность активного поиска. Сократ связывал добро с мудростью, а зло — с дефектами познания. Вслед за ним Спиноза считал причиной зла «неадекватные идеи», в которых частное доминирует над общим, элемент над системой. Человеческая душа под воздействием неадекватных идей становится рабой страстей. За случайными событиями жизни Спиноза учил различать закономерности, которые связывают их с жизнью Вселенной. Путь к достижению подлинной свободы лежит через понимание необходимого, т. е. судьбы. Однако судьба-необходимость, мифологический элемент античной этики, в учении Спинозы получает рационалистическое толкование как предопределенность развития элементов, направляемого системой.