ТВОРЕЦ

ТВОРЕЦ

Задаешь себе вопрос, в чем же разгадка огромного явления, имя которому — Мичурин, в чем секрет этой беспримерной жизни?

Настоящая биография Мичурина еще не написана.

Его образ уже пытается воссоздать великий угадчик — искусство.

Попробуем наметить хотя бы некоторые черты живого облика Мичурина.

Характер железный и неукротимый. Даже крутой — и в быту и в деле. Но чуждый неистовства, вовсе чуждый позы, надрыва, истерической крикливости. Внешне простой, любящий систематичность, последовательность, прямые и резкие линии, твердо проведенные через жизнь при очень большой непростоте, сложности и глубине внутреннего мира.

Бербанк отмалчивался, быть может, иронически, еле заметно, чуть-чуть улыбался, пока ветер ругательств и обвинений в богохульстве свистал ему в уши. Но вряд ли козловский протопоп гоголем вышел из мичуринского дома после попытки учинить там душеспасительный разнос: скорее он вылетел оттуда с горящими ушами, как будто его отхлестали по щекам.

Есть одна черта, которую неизменно находишь у всякого значительного человека, у каждого, чей кирпич остался в огромном здании человеческой культуры. Эта черта — нерядовая работоспособность. Но и зная это, дивишься трудовому подвигу, каким была жизнь Мичурина. Только у Мичурина черта эта на свой, на мичуринский лад — не так, как у Тимирязева, у Дарвина и других великих трудолюбцев.

Не было почти ничего в его саду, чего не сделали бы его собственные руки, и наверняка не было такой вещи, какой они не могли бы сделать.

Не было черной работы, которой бы он сторонился. Этот небогатырского сложения, худощавый человек поднял на свои плечи тонны тяжестей. А всяческое «рукоделие» он любил всю жизнь до страсти и умел вносить в него тончайшее мастерство и подлинное искусство.

Еще в то время, когда он служил на железной дороге, он уже брал на учет все сколько-нибудь ценные, чем-нибудь примечательные деревца у всех любителей-садоводов, на многие десятки верст вдоль по линии. Потом этот круг все расширяется. Он захватывает и другие губернии. Мичуринский глаз видит людей с совсем неожиданной стороны. Во Владимире, в мучном ряду, торгует купец Д. П. Гончаров с сыном. Мичурин заносит в книжку: «Через него надо хлопотать о васильевской вишне». Это вишня-южанка, с Афона. Она есть еще у «Сорокина, мясного торговца, страстного любителя». Николай Михайлович Деревенцев — для всех «извозчик с третьей биржи», а для Мичурина он, кроме того, обладатель двух деревьев вишни-скороспелки.

В эти годы Мичурин вставал до света, все неслужебные часы работал в саду. Солнце садилось, и его малолетние помощники — дети Маша и Коля — надеялись, что отец отпустит их, наконец, поиграть, порезвиться. Но по крутой дорожке отец шел сам и круто вел свою семью.

Осенью день слишком мал Мичурину, впереди еще долгий вечер. И при свете «летучих мышей», колеблемых ветром, продолжается работа. А потом, в комнате, еще можно поупражняться в прививке на ивовых прутьях…

Упрямое упорство, напор воли: не вышло раз, другой, третий — делай сызнова четвертый, пятый, шестой.

Он высадил 2800 персиковых черенков. Летом он не мог надышаться на них. Зима уничтожила их — все. Он записывает: «Этого слишком достаточно, чтобы убить всякую надежду на возможность культуры персиков в нашей местности. Но, во-первых, чего нет, того и хочется, а во-вторых, чего не достигал упорный настойчивый труд и терпение человека?», «… и поэтому продолжаю борьбу далее».

Эта черта, это качество поражает. Препятствия склоняются перед таким волевым напором.

Но, видно, чтобы достигнуть по-настоящему значительного, подлинно великого, должно быть и еще нечто — должна быть сила и на еще труднейшее.

Это найдешь уже не у каждого даже среди крупных людей.

Когда исчерпано все для движения по избранному пути и поставленная цель не далась в руки, или пусть даже она достигнута, но из-за плечей ее открывается новая, пока невидимая другим, еще величественнее, еще труднее и еще обязательнее, — тогда должны найтись ясность взгляда, неподкупная трезвость вечно ищущей мысли, а главное — воля и мужество для высшего усилия, чтобы «восстать на самого себя».

Великаны — и только великаны — умели это. Пушкин несколько раз принимался писать совсем иначе, хотя написанное раньше казалось современникам непревзойденной вершиной («сменял перо», по меткому выражению одного из исследователей); то же делал и Лев Толстой. Известно, как круто переломил свою работу у рубежа нашего века Иван Петрович Павлов (когда он оставил принесшее ему Нобелевскую премию изучение пищеварительных желез и занялся условными рефлексами) и как опять готовился начать наново перед самой смертью, на девятом десятке.

И вот великая сила совершать такие крутые взлеты больше всего потрясает в образе Мичурина. Фениксова способность самовозрождения была в изумляющей степени присуща ему.

Молодой Мичурин — это рьяный последователь А. К. Грелля, учившего, что можно простой акклиматизацией закалить «южан» и превратить их в «северян» (что Грелль и пытался доказать в устроенном им «акклиматизационном саде» на Воробьевых горах). Со страстью, незнакомой и самому учителю, «акклиматизирует» Мичурин — этому отдан весь его труд, все время, все скудные гроши; он исповедует во всеуслышание свою веру, убеждает, пропагандирует. Никакие неудачи не обескураживают его. И так много лет.

И вот он исчерпывает это. Исчерпывает до дна все возможности акклиматизации, которые тысячам других представляются бездонными. И едва отчетливо осознает это, как поворачивает резко. Грелль отброшен. Все надо делать не так с самого исходного пункта. Отныне у Грелля не будет более грозного врага, чем Мичурин. «Я… тоже увлекался греллевским способом акклиматизации… Я тоже чудодейственным образом акклиматизировал…», «Пропала почти бесследно масса труда, денег и времени…», «Убеждаю не обманываться ложной надежной…»

Вот он приходит к парадоксальному выводу, что для питомника ему нужна тощая, негодная земля. И бросает все. Хотя никто никогда и не пробовал даже дерево посадить на такой земле (не то что закладывать питомник), он кидает свой уже налаженный на черноземе всем на зависть садик в Турмасовской слободе, в который до этого вложил всю жизнь свою и добился, что соседи, проходя мимо, говорили: «Картинка! Загляденье!». Тогда-то и приобрел у слободского попа никому не нужную пустошь ка берегу Лесного Воронежа. И бедняк остался вовсе нищим. А все деревца и кустарники на загорбке с женой, свояченицей и детьми перетаскал за восемь верст.

Эта бросовая пустошь — ныне самый знаменитый сад мира. Это переселение 1900 года и было началом настоящего Мичурина.

Итак, в том же году, когда началась вторая жизнь Грегора Менделя, когда забытый мемуар его был открыт Чермаком, Корренсом и де Фризом и родилась формальная менделевская генетика, — в том же году произошло и другое событие, прямо противоположное по смыслу открытию «горохового мемуара», событие, тогда никем не замеченное и давшее, в конечном счете, грандиозные результаты!

Интересно и важно, что Мичурин не чутьем, не интуитивно только, но очень ясно, совершенно отчетливо понимал значение вот таких «сломов» и критических поворотов в своей работе. Он знал, что в неутомимых поисках нового люди должны добывать знания и что развитие науки идет диалектически.

Мы находим у него чеканную формулу, говорящую о различии между творческим ростом и догматическим окостенением — формулу, настолько поражающую, что ее хочется напечатать курсивом:

«Мои последователи должны опережать меня, противоречить мне, даже разрушать мой труд, в то же время продолжая его, и только из такой последовательно разрушаемой работы и создается прогресс».

Он подымается здесь и над всем тем, что сделал сам!

Это необычайная черта в образе Мичурина, как необычайно, беспримерно и то, что с самого начала он, нищий садовод, вполне сознавал смысл и цель своей деятельности и твердо ставил перед собой свои неслыханные, исполинские задачи. Он даже извинялся печатно, с самых первых лет, что должен отрываться от этих задач, вынужден продавать деревья, семена, саженцы своего питомника, чтобы существовать!

Как было возможно это? Даже при гениальных, необъятных силах — как стало возможным это? Где была опора у Мичурина? Иногда читаешь: был он одиночкой в старой России. Но одиночки никогда не добиваются ничего значительного. Никогда. Существовали люди в России, которые в самые глухие времена работали вместе с Мичуриным и почитали его, учились у него, прислушивались к каждому его слову. Существовала Россия, знавшая Мичурина, — Россия простых людей, садоводов из крестьян, рабочих, железнодорожников, соседей-тамбовцев и тех, что переписывались с Мичуриным, обменивались с ним черенками и семенами, приезжали к нему из самых дальних губерний. Садоводы неученые и ученые, связанные друг с другом, в частности, через журнал «Прогрессивное садоводство и огородничество»… Материально ничего не могла дать великому преобразователю природы эта потайная известность при мертвом, пренебрежительном молчании России официальной, власть имущей.

Но Мичурин все же постоянно ощущал, что он не один и не в ледяной пустоте его работа… Вот на что он опирался, вот откуда черпал новые силы его неукротимый дух, укрепляясь на избранном пути.

Теперь пора еще в одном отношении дополнить то представление о Мичурине, которое создалось, быть может, на основании предыдущих страниц. Дополнить представление о размахе и характере труда Мичурина.

Этот человек с мозолями чернорабочего, с мозгом исследователя природы и философа, человек, кому не привелось даже кончить гимназию и кого никто не готовил к писанию, всю жизнь провел не только на грядке, но и с пером в руке. Его литературное наследство огромно и доныне до конца еще не разобрано. Оно насчитывает, вероятно, не одну сотню печатных листов.

Он обладал собственным стилем; фразы его узнаешь. При всем том он ни в какой мере не гнался за «красотой слога», не был литератором. Стиль его — почти прямая противоположность «литературной» бойкости.

Перо было его поверенным; скажешь даже — его товарищем. Он мыслил с ним, с ним искал. Поэтому не нужна ему была хлесткая фраза. Надо, чтобы слова возможно точнее, возможно послушнее и не предвзятее следовали за мыслью. Сами по себе они ничто; все — она.

Отсюда — громоздкие, подчас, предложения, по пять кряду нанизанных родительных падежей.

Он записывает задания самому себе, итоги дневной работы, то, что передумал: «вопросы, которые следует разрешить»: «заметки о прочитанном и оценки его»; «выработанные правила», помологические характеристики, кропотливые протоколы опытов, открытые им новые законы; он делает чертежи, зарисовки с объяснениями; спорит, полемизирует, перо его рисует карикатуры — в них нет ничего личного, это удары в идейной борьбе, обобщенные образы носителей ненавистной ему мертвой догматики «из касты жрецов науки» (как гласит одна из подписей); он морализирует, заносит на бумагу нормы поведения натуралиста и свои требования к нему.

В целом это исповедь, в которой отражена огромная жизнь, с внешними событиями ее, борьбой, трудом, прочитанным в книгах, обдуманным, познанным и добытым на опыте — и бесконечно сложным, глубоким внутренним миром.

Да, Мичурин меньше всего гонится за «лоском». Но вот он записывает взвешенное предельно ясной своей мыслью, перечувствованное горячим сердцем. И под пером рождаются фразы высокого изящества, сгустки подлинно призывной силы и страстности. Он пишет о «цветущем саде», каким должна стать его родина. Чеканит знаменитое: «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у нее — наша задача». Или: «Наша страна и внешне должна быть самой красивой страной в мире». Легко находит какие-то по-особенному человечные образы и говорит так, как никто не сказал до него:

«Социалистическое строительство, ведущееся под руководством большевистской партии, во главе с дорогим вождем всех трудящихся товарищем Сталиным, дало нам возможность увидеть великие, чудесные дела и в городе и в селе, в заводских и академических лабораториях, в недрах земли и высоко на воздухе. Лично мне кажется, что теперь я, на 80-м году своего жизненного пути, вдруг встретил приятного, но незнакомого мне ранее человека. (Курсив мой. — В. С.). Все так чудесно изменилось».

И опять — чекан: «Великая идея В. И. Ленина об обновлении земли становится практическим делом миллионных масс Советского Союза».

Он говорит о своей «мечте» натуралиста, обновителя земли. И вот какие слова ложатся на бумагу: «…чтобы люди останавливались у растений с таким же интересом, с таким затаенным дыханием, с каким останавливаются они перед новым паровозом, более усовершенствованным трактором, невиданным еще комбайном, незнакомым самолетом или перед неизвестной конструкции какой-либо новой, еще небывалой машиной».

Конечно, он знал, что делал, неспроста подпуская мудреное: «неизвестной конструкции какой-либо машиной»; ему по сердцу это затейливое построение фразы. Как и Павлов, он любит старинные словечки и обороты; так родился его «ментор». Он немного щеголяет ими, как и торжественной старомодностью крахмальных воротничков.

Но какое подлинное, цельное, глубокое чувство красоты носил он в себе! Красоты и прелести мира, его окружающего, живого мира, цветущего и плодоносящего, его руками изменяемого. Глазом художника он видит его. «Окраска — светлая, зеленовато-желтая с нежным размытым красновато-розовым румянцем на солнечной стороне…», «Плоды великолепно раскрашены шарлаховой росписью по красивому желто-шафранному основному колеру… Мякоть — плотная, желтоватого цвета, замечательного пикантного винно-сладкого, с легкой кислотой, пряного вкуса, с тонким ароматом…»

Вот он говорит о «необъятной книге природы», в которой все наши знания «составляют лишь одну маленькую строчку»; вот убеждает идущих за ним не просто перепечатывать его «зеленую книгу», а продолжать и развивать ее.

И мы с очевидностью наблюдаем, как та великая сила, которая двигала им, властно понуждала работать и обращала работу в радость, — как составлялась она, конечно, и убеждением в важности и полезности его дела, и страстным стремлением добиться в нем наибольшего, чего может добиться человек, но как, кроме того, была она еще чем-то. Тем, без чего невозможен труд большого исследователя природы, как невозможен труд художника. И это что-то — поэзия. Ощущение поэзии природы и чувство высокой поэзии собственного творчества.

Иван Владимирович умер 7 июня 1935 года.

Созданное им не было просто чудесным садом с великим множеством небывалых деревьев в нем, это была самая могущественная из когда-либо существовавших наук о живом мире и власти человека над ним.

Дарвин объяснял эволюцию, Мичурин творил ее.

Это был новый, важнейший этап в развитии всей биологической науки.

Мендель проповедовал обреченность перед роком наследственных свойств. «Доминантные», «рецессивные» — тут ничего не поделаешь, покоряйтесь тому, что есть.

Открытые Мичуриным глубочайшие законы, правящие развитием живых существ, дали возможность направленно переделывать их, управлять «доминированием», лепить наследственность. Это была эпоха в человеческих знаниях о природе.

Дарвинизм у Мичурина поднялся на более высокую ступень и притом приобрел новое качество: он стал творческим дарвинизмом.

Трудно отыскать такую главу, такой раздел в теоретической биологии, на которых не отразились бы решающим образом открытия Мичурина.

В основе важнейшего обобщения, сделанного академиком Т. Д. Лысенко, — закона стадийного развития — также лежат мичуринские идеи о разнокачественности тканей организма в разные сроки его жизни и, как следствие этого, о разнокачественности частей тела, например, взрослого растения.

И нет ни одною раздела агробиологической науки, где бы идеи Мичурина не указали совершенно нового пути, — возьмем ли мы гибридизацию, половую и вегетативную, способы могучей переделки наследственной природы воспитанием, воздействием условий жизни или учение о сознательном подборе пар для скрещивания, которое означает переворот в селекции. Беспримерны достижения советской сельскохозяйственной науки. Нигде за рубежом нет ничего, что можно было бы поставить вровень с ними. Но как ни отлично друг от друга творчество советских агробиологов, селекционеров, можно смело сказать, что все лучшие достижения добыты ими на мичуринских путях.

Это касается не только растениеводства, но и животноводства. Советские животноводы выводят новые породы скота, спасают от вырождения старые, заставляют коров давать тысячи лишних литров молока в год и кур — сотни яиц, увеличивают настриг шерсти у овец. И с гордостью говорят:

— Это достигнуто только применением мичуринских методов. Животноводство должно стать мичуринским — в этом его будущее.

А сельскохозяйственное машиностроение? При чем тут, казалось бы, биологическая теория Мичурина? Но спросите конструкторов изумительных, «умных» сельскохозяйственных машин, поговорите с инженерами.

— Объект всей этой техники — жизнь, живые существа, — скажут они. — Только глубоко, по-мичурински поняв их, можно было построить эти новые машины, каких не сумел бы до того придумать ни один машиностроитель в мире.

Биология — основа не только сельскохозяйственных наук, но и медицины. Уже нет сомнения, что новым могуществом наделит учение Мичурина и эту древнейшую науку. Многое, очень важное перестроится (уже перестраивается!) в физиологии, в биохимии…

Ведь мичуринская наука — это новое материалистическое знание о природе, отбрасывающее прочь шелуху формализма, реакционного идеалистического лжезнания.

Мичуринская наука учит изменять окружающий человека мир в интересах народа. Это в самом подлинном смысле народная наука.

Вот почему она не могла родиться в царстве доллара (не говоря уже о том, что там не было гения, подобного Мичурину) и не могла стать на ноги в царской России.

Она расцвела у нас в СССР.

Неведомый почти никому до революции обновитель земли, великий и скромный, был избран Академией наук СССР почетным академиком.

Чудесный сад в Мичуринске — теперь наше центральное учреждение по плодоводству.

Мичуринская наука стала достоянием всего народа.

Тысячи учеников и последователей во всех концах СССР продолжают великое дело. Мичуринцы — академики, профессора, селекционеры, настоящие исследователи наследственности — генетики (не менделевского толка), агрономы и колхозники-передовики — двигают, развивают дальше советскую агробиологическую мичуринскую науку. Ее могуществом побеждают природу и борются за то, чтобы стала наша родина цветущим садом.