БРАК ПО ЛЮБВИ
БРАК ПО ЛЮБВИ
Таинственное вещество наследственности должно было, по убеждению генетиков-морганистов, оберегать чистоту сортов и пород. На него надеялись, как на каменную стену. Оно сохранит на века лучшие сорта хлебов без изменения и порчи, как консервы в банке.
— Только избегайте всякой, самой малейшей примеси! Скрещивайте у животных самых близких родственников. Опыляйте растения их собственной пыльцой. И тогда все оно, это драгоценное вещество наследственности, останется в наших руках: ему некуда будет уйти.
Это был знаменитый метод «инцухта», как его называют генетики, метод «разведения в себе».
Генетики-морганисты были больше всего уверены в пшенице. Ведь пшеница — самоопылитель. Каждый пшеничный колос опыляет сам себя. Породистый скот размножали, скрещивая между собой только самых близких родственников. А для ржи, которую опыляет ветер, генетики потребовали ввести специальный закон: сеять сорт от сорта не ближе километра. Сколько намучились с километровой зоной в колхозах! Где взять в тесноте густонаселенных областей этот километр между сортами? Ссорились соседи, долгие годы жившие в мире и дружбе. Суд грозил агрономам, которые пытались хоть немного урезать безжалостную зону.
Морганисты были суровы и неподкупны Ведь они стерегли клетку с жар-птицей «чистоты сорта»!..
Они утешали ропщущих:
— Еще фараоны и перуанские инки понимали величие инцухта: эти мудрые правители, как известно из истории, женились только на своих сестрах[14].
И они не задумывались пускать под нож ценнейших племенных производителей в животноводстве, когда им казалось, что «замутилась» порода. Они преступно подорвали было каракулеводство в самом средоточии его, в Узбекистане, забраковав лучших баранов, даже не видя их, только на основании таблиц и анкет, — всех лучших баранов начисто, так что в 1936 году еле нашли для нового племхоза одного производителя во всей республике. Отметки на анкетах бесстрастно ставил в Москве морганист Васин — ему все было отлично видно за три тысячи верст… И чуть не погублена была замечательная лисицынская рожь — ее принялись выравнивать по морганистской линейке, стирать с нее малейшие пятнышки, нечистоту — и урожайность ее тоже катастрофически падала, пока не остановили морганистов.
Итак, несмотря на самую бдительную охрану, своенравное «вещество наследственности» менялось — и тем неотвратимее, чем бдительнее, ревностнее была охрана. То, что стерегли, уходило от сторожей, как вода сквозь пальцы.
Вырождение настигало самые испытанные сорта. Странные и печальные превращения совершались как раз с самоопылителями, такими, как пшеница. Они словно дряхлели. Никто бы их не мог узнать! Только старики помнят сейчас названия многих пшениц, которые славились по всему югу несколько десятилетий назад.
Двадцать пять, тридцать лет — срок жизни пшеничного сорта. Полстолетия — это уже Мафусаилов век.
Свое неожиданное предложение Лысенко впервые сделал в 1935 году. Звучало оно, на слух морганистов, совершенно еретически. Чтобы сохранить сорта и вернуть силу одряхлевшим, надо как раз время от времени снимать всякую охрану с них. А самоопылителям помочь скрещиваться.
Средство указывалось самое простое. Нужны ножницы. Следует выстричь тычинки на колосьях. Без тычинок, без пыльцы эти колосья уже не смогут опылить себя сами. Но о них позаботится природа. Над зеленым пшеничным полем вместе с жаворонками, бабочками и золотыми шмелями носятся тучи пыльцы. Она-то и оплодотворит обстриженные колосья. Свежая чужая «кровь» обновит их дряхлеющую жизнь. Остается собрать с них семена, высеять раз-другой, размножить их, и тогда смело можно этими семенами засевать поля.
Сначала все это попытались принять как шутку. Но Лысенко, умел заставить себя слушать. Немедленно и со своим огромным напором он взялся за опыты по обновлению сортов. И поднялась буря!
— Лысенко хочет уничтожить все наши сорта! Представляет ли он себе, что он соберет на своих обкарнанных колосьях?
— Селекция, доверенная ветру! Поля, засыпанные, как дважды два — четыре, фейерверком сумасшедших расщеплений!
И вот — ничего такого не случилось. Никаких фейерверков.
Случилось совсем другое, то, что морганистам казалось невозможным.
Во Всесоюзном селекционно-генетическом институте в Одессе меня пригласили пройти по узкой меже мимо длинных полосок, где росли потомки обстриженных колосьев. Их можно было отличать на глаз. Вот это потомки высокого растения — как ровно и дружно поднялись все три полоски, засеянные его семенами! Вот тут сделан посев с кустистого растения с листьями в сизом налете — можно про это даже не спрашивать: все, как один, ростки громко кричат об этом.
И самое замечательное — все грядки скрещенных, обновленных растений были выше, пышнее любой грядки, засеянной обычными семенами от самоопыления.
Потом я еще яснее увидел силу новой «крови», прилитой в старый сорт. Я держал в руках могучие, усатые, похожие на ячменные, колосья яровой пшеницы «мелянопус» и гигантские, в четверть, длиной, колосья «московской» пшеницы, обновленные внутрисортовым скрещиванием!
Что же это такое? Почему тут нет не только фейерверка, но просто никаких расщеплений?
Тучу пыльцы приносит ветром. И из этой тучи растение выбирает пыльцу по себе. Выбирает, а не опыляется безразлично любой пылинкой. Только организмы, подходящие друг к другу и укрепляющие друг друга, соединяются, если дать свободу природе.
В этом поле, среди меченных красными нитками обстриженных, колосьев, мы стояли как бы у порога, за которым воочию видимо и осязаемо ведут свою работу самые глубокие, самые важные и прекрасные законы, управляющие всем живым на Земле — и животными и растениями.
И не удивляли тоже прекрасные и смелые слова, какими обозначил Лысенко то, что происходило у его пшениц:
— «Брак по любви»!
* * *
Спор тут шел все о том же основном вопросе: меняется ли привода животных и растений, если изменились условия их существования? Иными словами, возможно ли наследование признаков и свойств, приобретаемых растительными и животными организмами в течение их жизни?
Это очень старый вопрос. Прежние ученые справедливо считали его философским. Ведь он прямо связан с нашим пониманием того, что такое жизнь, какова ее сущность.
И здесь проходит резкий «водораздел» между материализмом я идеализмом в биологии.
Дарвин был убежден, что изменчивость живых существ зависит от каких-то изменений в окружающей среде (каких — Дарвин еще точно не знал). Сказать, что организмы меняются сами собой, — это ведь все равно, что провозгласить, будто живут и развиваются они не на земле, а в мистической пустоте, то есть объявить, будто естественным законам организмы не подчинены, а царит в живой природе чудо.
У Дарвина можно прочесть:
«Тот, кто желает скрестить близко родственных между собой животных, должен содержать их в возможно различных условиях. Небольшое число животноводов, руководствуясь своей острой наблюдательностью, поступало согласно этому принципу и содержало животных в двух или большем числе хозяйств, удаленных друг от друга и расположенных в различных условиях. Затем они спаривали особей из этих хозяйств, получая при этом превосходные результаты».
Вот мысли, которые ни за что бы не поддержала моргановская генетика!
— Ведь это же совсем как в знаменитой басне, — сказали бы ее представители, — той басне, герои которой воображали, что стоит им рассесться по-другому, и музыка у них пойдет не та.
С высоты своей науки генетики-морганисты взирали с величественным пренебрежением на агрономов, которые придумывали какую-то особенную обработку земли под сортовые посевы и потом чуть не по зернышку отбирали семена; на садовников, которые нянчились со всеми сеянцами в своих питомниках; на животноводов, которые подносили изысканную пищу своей племенной скотине…
Разве не похоже все это на грохот трещоток, с помощью которого туземцы Центральной Африки пытаются повлиять на луну и солнце?
Важна не Конюшня, а родословная таблица!
Но тут и сказалось неудобство наблюдательной вышки морганистов: она сама находилась в некоей «пустоте» и была отрешена от земли.
Мичурин просто и ясно называл полнейшим абсурдом мнение тех, кто воображал, что организм может формироваться сам по себе, без влияния и участия внешней среды, из которой он черпает до последнего атома весь состав своего тела, которая окружает его от рождения до смерти!
Однажды Лысенко довелось сделать такое наблюдение. Колоски у всем известной травы — пырея — были опылены пыльцой с других стеблей того же куста. Пырей никогда не плодоносит при опылении своей собственной пыльцой. А тут в колосках завязались зерна.
Значит, уже пыльца с другого стебля не совсем своя.
А ведь это одно и то же растение!
Тогда в Одесском институте сделали такой опыт.
Рожь тоже бесплодна при самоопылении. Куст таращанской ржи расчеренковали. Черенки вырастили в самых различных условиях, а когда подошла пора цветения, их снова поместили вместе. И на всех стеблях налилось зерно, хотя оплодотворяющей пыльце неоткуда было взяться, как только с других стеблей недавно еще единого растения.
Наследственность организма в чем-то менялась, когда изменялись условия его жизни. Ни о чем подобном нельзя было узнать из формул Менделя. Почему же надо ждать расщеплений по этим формулам?
И вот Лысенко пересматривает сложные и запутанные биографии растений двойственной природы — гибридов.
Вот гибриды пшеницы остистой, скрещенной с безостой. Первое поколение. Все гибриды этого поколения должны быть одинаковыми. Знаменитый закон единообразия первого поколения. Но так ли уж они сходны? Вот, в самом деле, гладкие колосья, которые и должны тут быть по учебникам, ибо безостость доминирует. А рядом — гладкие, да не совсем. Они покалывают руку, у них пробиваются ости, как усики у юноши. Каким равнодушно-торопливым взглядом надо было скользнуть по этой семье, чтобы смешать всех братьев! Но вот этих уж никак не спутаешь с другими, если только не отвернуться сознательно, — этих усачей, которые все в мать, в остистую «азербайджанку 2115»! Настоящие «маменькины сынки»…
Многие гибриды садовых растений из поколения в поколение походят только на мать. Некоторые, наоборот, упрямо повторяют форму отца, как будто никакой матери не существовало. Бывают расщепления 1 к 141!
Мендельянцы или просто не желали видеть всего этого, или, спохватившись, принимались объяснять исключения специально придуманными сложнейшими формулами генного анализа, ссылками на неправильное поведение хромосом.
Но есть более простое объяснение: как в сказке Андерсена — король гол!
Мендель скрестил насильственно свои горохи и потом сложил вместе результаты всех опытов, смешал жизненные пути сотен гороховых семей. Вот почему у него и получился средний вывод из больших чисел, и живые растения в этом среднем выводе — мертвом, обезличенном — вели себя так, как будто это была колода карг, где вместо королей и тузов тасовались зачатки.
Менделю не было дела до судьбы каждой отдельной семьи. А следовало проявить меньше высокомерия по отношению к незаметным рядовым его гороховой армии. Следовало спросить их, в каких именно условиях протекало их житье-бытье. И большой вопрос, всегда ли, во всех условиях доминировал бы тогда желтый над зеленым?
Да и не мешало бы еще посмотреть, по какой шкале проверял монах желтизну. На глазок? Полно, так ли уж были остры его глаза, так ли уж до последней точки одинаково желты были все горохи первого поколения?
Мендельянцы воображают, будто зародышевая клетка — только футляр для хромосом, как и все тело — только футляр для «вещества наследственности».
Но на самом деле любая мельчайшая зародышевая клетка — вовсе не футляр, не вещевой мешок для чего-то и не только средство, чтобы получить в будущем новый организм: она и сама тоже организм. В ее живом теле есть, конечно, органы более важные и менее важные, как всякое тело, она бесконечно сложна — лишь в сотой доле мы представляем себе, может быть, насколько она сложна! И объявить, что вся она, со всей дивной и совершенной тонкостью ее строения — не больше, чем вещевой мешок для хромосом!
И ядро ее, и хромосомы в нем — это тоже крошечные органы микроскопического живого тела клетки, способные развиваться, меняться (как и все другие органы). А не ларчик это для наследственного вещества, вроде того ларчика, о котором в русских сказках рассказывается, что в нем хранилась душа Кащея, а ключ от него выбросили в море.
Каждый организм живет, растет, отбрасывает одно, нуждается в другом. Без этого он не был бы живым организмом. Без этого он погиб бы в первые же мгновения своей жизни.
Но что может быть важнее для зародышевой клетки, чем соединение с другим таким же крошечным существом, с другой зародышевой клеткой! Ведь от этого зависит вся будущая жизнь их обоих, вся судьба того существа, которое вырастет из них! Как же представить себе, будто именно в этот решающий момент они теряют компас выбора, без которого жизнь перестает быть жизнью и вдруг становится картами, которые можно тасовать? Как представить себе, что зародышевая клетка соединяется с кем и с чем попало, с первой случайной клеткой?
Нет, этого не может быть. Это противоречило бы всему, что мы знаем об истории жизни на Земле, о миллионах лет эволюционного развития животных и растений, о двигателе этого развития — естественном отборе, который наделил их способностью бороться, приспособляться, отстаивать свое место под солнцем.
«Насильственный брак» Горохов Менделя не был прочным: он повел к множеству расщеплений в потомстве — пары, сведенные желчным настоятелем, постоянно стремились разойтись. Но разве обязательно так должно вести себя потомство при вольном опылении, при «браке по любви»?
А если все это верно, то внутрисортовым скрещиванием мы не погубим, а обновим сорта. И прежде всего вовсе не нужна километровая зона между разными сортами ржи!
Миновали годы. Не существует больше километрового кордона между ржаными полями. А обновленные Лысенко пшеничные сорта колосятся во всех концах Советской страны.
Сотни статей написаны о внутрисортовом скрещивании. Бесстрастные ряды статистических таблиц подвели итог борьбе, кипению мысли, дерзкому вызову, брошенному косной традиции, тернистому и радостному пути ученого к самым глубоким тайнам великого явления, которому имя Жизнь.
Минуют еще годы, и селекционеры выделят у каждого сорта многие растительные семьи со своими особенностями и выведут из них новые, лучшие сорта. Да, так и бывало всегда, с тех пор, как люди заставили зеленый мир служить себе. Знаменитая наша пшеница «лютесценс 062», которую считают «южным стандартом», пошла от немногих колосков, взятых когда-то на поле «полтавки».
Потому что сорт тоже живет, как и любое из составляющих его миллиардов растений.
Свободное опыление — «брак по любви» — уже служит и для пересоздания растений. В 1945 году во Всесоюзном селекционно-генетическом институте было получено 59 тысяч зерен, завязавшихся от навеянной ветром пыльцы на делянках четырех озимых пшениц — двух новых: «одесская 3» и «одесская 12», и двух старых: «украинка» и «гостианум 237». С тех пор сменились три поколения свободных гибридов. Они оказались еще более жизнестойкими, более приспособленными, более урожайными. А ведь четыре эти сорта и без того лучшие для многих областей Украины.
— И потому можно сказать, — находят работники института, — что сейчас институт — обладатель не менее сотни центнеров самых урожайных семян озимой пшеницы для южных областей Украины.
А знаменитый лысенковский хлопчатник «одесский-1», основной хлопчатник для новых хлопководческих районов, получен при помощи отбора и браковки в первом гибридном поколении, том мнимо-единообразном поколении, которое не хотели даже брать в расчет селекционеры, доверившиеся августинцу!