БОРЬБА И ТОРЖЕСТВО

БОРЬБА И ТОРЖЕСТВО

Для веселия

             планета наша

                           мало оборудована.

Надо

        вырвать

                    радость

                               у грядущих дней.

В. Маяковский.

Вся деятельность Лютера Бербанка, «калифорнийского кудесника», вся его очень долгая жизнь осталась в конце концов только эпизодом, не имевшим особых последствий в истории науки. То была скорее личная удача человека, который «в сорочке родился». И уж он постарался извлечь все из этой удачи, уж он заставил говорить, кричать о ней трубы сенсации и все, до чего ни касались его руки, выложить перед современниками как бы под увеличительным стеклом стоустой рекламы.

Так этот человек менял добываемое им чистое золото знания о власти над природой — и еще больше то, которое он мог бы добыть, — на мишурную позолоту.

В ту пору не было никого в мире, кто более страстно, более напряженно, чем Климент Аркадьевич Тимирязев, ожидал бы появления истинно могучей науки об изменении, о лепке человеком живых форм, кто так торопил бы эту науку, так звал к ней. Это будет совершенно новый этап старой биологии, перелом в ней, равнозначный дарвинизму. Дарвин доказал эволюцию — человеку теперь подобало взять ее в руки. Тимирязев обостренно чувствовал, с несомненностью знал, что подходят вплотную сроки, когда должна быть перевернута эта страница в истории биологии. И еще знал он, что черты такой науки будут совершенно иными, чем у ее академических предшественниц. То будет народная наука.

И в страстном своем ожидании он подстерегал первые ростки ее. Оглядываясь в унылой вейсманистско-менделевской пустыне, цвет которой окрашивал пейзаж буржуазной биологии, великий русский ученый склонен был, быть может, даже несколько переоценивать то, что можно было принять за эти ростки, хоть за зародыши новой науки. Сколько вдохновенных страниц он написал о Лютере Бербанке! Написал, отлично сознавая, что нет, тут еще не новая наука, тут — очень далеко до этапа, равноценного дарвиновскому…

А между тем в тиши, без всякого шума и треска рекламы, без фанфар сенсации, уже родилась эта могучая наука. Она родилась не за океаном, а на родине предсказавшего ее Тимирязева. И у ней действительно были все черты, указанные им, и еще одна черта — поражающая скромность.

Исключительно велики были препятствия, заграждавшие ей путь в то время. Не находилось бойких перьев для прославления ее. Нищим был создатель ее. Тяжелым, каторжным трудом была заполнена его жизнь. Черствое равнодушие плотной стеной вставало вокруг его дела. И душило его.

Но упорно он делал его. Он рабе тал уже тогда, когда монах Мендель в саду брюннского королевского монастыря тщетно пытался подчинить ястребинку «гороховым законам». И уже была перевернута страница в истории биологии, уже была написана глава, содержащая небывалое знание, когда Бэтсон и Лотси высокопарно болтали о пушистых хвостах инфузорий.

Перед нами сейчас итоги великой жизни творца этой могучей науки. Мы видим, как огромны эти итоги. Все, сделанное Бербанком (и так умело расславленное на весь мир с помощью превосходно организованной американской «паблисити»), — все это малым покажется рядом с такими итогами. И то, если говорить о чисто практических достижениях, о том, что непосредственно сделано руками обоих обновителей земли. Значение же переворота, произведенного в научном понимании общих, наиболее глубоких законов, управляющих развитием живой природы, нельзя даже измерять меркой «жатвы жизни» калифорнийского кудесника. Тут нечего сравнивать.

Итак, в России, вблизи города Козлова жил и работал преобразователь природы, самый великий во всей истории человечества.

Он не гнался за эффектами. Он считал, что с синими маками можно и подождать. Никаких «секретов фирмы» он не признавал. И для всех ворота его сада были широко распахнуты.

Природа не устилала розами путь Ивана Владимировича Мичурина; позднее он сам создал (в числе сотен других новых растений) свою мичуринскую «хозяйственную» розу, которая превзошла и болгарскую казанлыкскую, производительницу драгоценного розового масла.

Предельно прост внешний очерк его жизни.

Он родился в 1855 году в Пронском уезде Рязанской губернии. Мичурины считались дворянами. Но когда умер глава семьи, оказалось, что они — нищие. В гимназии Ивану не удалось доучиться. Детство кончилось рано. Надо было зарабатывать на хлеб. Мичурин поступил конторщиком на станцию, потом проверял и чинил железнодорожные часы. У него были золотые руки. Он мастерил хитрые механизмы; однажды построил динамомашину.

Но не техника прельщала его. Его тянуло к земле, к глиняным горшкам, от которых тесно было в домике, и к крошечному саду подле, где пушилась весной молодая листва, белым пламенем вспыхивал яблоневый цвет, а осенью тяжелели, оттягивая ветви, румяные плоды.

В том краю почти все тихие провинциальные домики окружены палисадниками, и многие села издали кажутся взору путника зелеными облачками. Из рода в род переходила в семьях любовь к земле, искусство садовничать.

И Мичурины — тоже род садоводов. Еще прадед в старые времена, чуть не при царице Екатерине, вывел «мичуринские» груши.

Не сияло над Козловом калифорнийское горячее солнце, озарявшее чудеса Бербанка. Небо часто хмурилось, суровые зимы погребали в сугробах избы нищих деревень.

На суглинках и на аршинных пластах чернозема была одна и та же, как писали в столичных журналах, «бедность русской природы» и повсюду — страшная бедность русской деревни.

И что росло в садах, с любовью взращиваемых поколениями людей? Яблоки антоновки, анисы, боровинки, терентьевки, груши бессемянки и тонковетки, владимирская вишня.

Вот и все. Такие сорта можно было найти еще в «садовых списках» времен Василия Шуйского.

Шли годы. Ночами сгибался над верстаком механик, часовщик и садовод-любитель Мичурин. Когда уже десятилетие спустя он купил у слободского попа клочок бросовой земли на берегу реки Лесной Воронеж, в кармане у нового землевладельца осталось семь рублей. Переезда на новоселье не было — был пеший переход: скудное имущество и все растения, выращенные Мичуриным, вся семья перетаскала за много верст на плечах. И зажили совсем робинзонами: в шалаше, на обед черный хлеб и миска тюри — тот же хлеб да лук, накрошенные в воду.

«…Я видел лишь одно — необычайную для других стран и для нашего юга бедность среднерусского плодоводства вообще и бедность ассортимента в особенности».

Пусть же к скудости жизни не прибавляется скудость природы.

И упорно, упрямо нищий садовладелец взялся за работу на своем новом лоскутке земли.

На что он рассчитывал? Откуда ждал помощи?

Подводя итог своему тридцатитрехлетнему труду на земле, он писал,[11] что встретил «почти ноль внимания со стороны общества и еще менее правительства… А о материальной поддержке и говорить нечего».

Промышленный питомник? Но какие странные советы приходилось выслушивать тем, кто собирался стать его клиентами! «Вам следует перейти исключительно к выводке собственных сортов плодовых деревьев и кустарников из семян… Поверьте, что я добра вам желаю. И если вы добудете нужного качества семена и будете выращивать, как я Вас научу, то получите не дички, а новые, хорошие сорта, вполне пригодные к Вашему климату, да и сравнительно затраты будут небольшие…»

«К сведению гг. покупателей» владелец питомника объявлял, что он очень мало обращает внимания на отделку внешней стороны, красоты как самого питомника, так и отпускаемых из него растений. Он настойчиво разъяснял (чтобы гг. покупатели все-таки как-нибудь не ошиблись и не вздумали покупать у него), что существуют специальные торговые садовые заведения, где все это есть — внешний вид, красота.

Он не скрывал методов своей работы — он прямо выкладывал их, кричал о них, всех был бы рад научить им!

Так он старательно в самом зародыше уничтожал возможность рекламы.

Ни коммерческой ловкости, ни связей, ни дипломов. И при всем том он пытался решать задачу, которую сочли бы фантастической знаменитейшие ученые мира.

И вот среди всех причастных к садоводческому делу пошел, разнесся и укрепился слух о мичуринском саде, самом замечательном саде страны. Передавали какие-то невероятные вещи. Будто зрели там яблоки в полтора фунта весом. Будто с лета и до поздней осени хозяин собирает в том саду сотни разных плодов, какие не растут и в Крыму и не описаны даже ни в одной книге. Будто сам знойный юг переселился в Козлов.

Только власти козловские, тамбовские, а тем более санкт-петербургские по-прежнему ничего не хотели знать об этом. И чиновные профессора — тоже. Садовник, копающийся в грядках, что-то скрещивающий, выводящий «бельфлеры», «кандили» и груши «бере», — какое отношение все это может иметь к высокой науке?

Впрочем, к Мичурину нагрянул козловский протопоп.

— Эх, ты! — сокрушенно и грубо внушал он. — Уймешь ли свое непотребство неистовое? Грушу скрещиваешь с рябиной. Блудодейное надругательство это над садом господним… Паству соблазняешь.

Да какой-то любознательный чинуша прислал казенную бумагу с идиотским вопросом: «Не замечали ли вы чего-либо общего с повреждением раскаленным железом глаз у птиц с таковыми же повреждениями почек?»

Но слишком огромным было то, что делал Мичурин, слишком очевидно из ряда вон выходящим. И слава — «потайная» слава, официально непризнаваемая и незамечаемая, — постепенно все крепла, далеко несла его имя. Она перенесла его за океан. И Козловом заинтересовались американцы.

Зима 1898 года, небывало жестокая зима, опустошила американские сады. Собрался всеканадский съезд фермеров. Это был похоронный съезд. Он отметил, что вымерли, погибли все сорта вишен. Все сорта! Десятки тысяч деревьев. Кроме… одного сорта. Вишня «плодородная» Мичурина, которая была в нескольких садах, перенесла эту зиму как ни в чем не бывало.

«Плодородная» Мичурина? Мичурина?! Не Бербанка (который тоже занимался вишнями). И никого другого…

Где живет этот мистер Мичурин?!

Профессор Мейер, посланец департамента земледелия США, едет в Козлов.

Летит в Козлов пакет с марками, где изображена статуя Свободы и сытое лицо кого-то из американских президентов.

Не продаст ли мистер Мичурин свой питомник? Ну, скажем, не весь, а часть? Но все-таки лучше весь — и деревья и кустарники чохом…

Странно: этот мистер Мичурин кушает тюрю на своей пустоши, но ничего продавать не хочет.

Идут опять годы.

…А не захочет ли кудесник мистер Мичурин сам пересечь Атлантику? К его услугам целый пароход. А там, на американской земле, доллары, плантации. Все то, что имеет кудесник мистер Бербанк!

И опять Мичурин даже не колеблется. Не вступает и в переговоры. Не колеблется тот человек, который через несколько месяцев, в 1914 году, оглянувшись с порога своего шестидесятилетия на пролетевшую жизнь, горько запишет: «Годы ушли и силы истощены… Крайне обидно проработать столько лет для общей пользы даром и на старости не иметь для себя никакого обеспечения…»

Бывают моменты, когда словно в ослепительном свете выступает перед нами вся душа, вся суть человека.

Так, на наших глазах экзаменовала великая война миллионы людей. Отвечать приходилось без утайки: кто ты? Что ты? Мало было казаться; надо было быть.

Мы, конечно, знали бы Мичурина с его неукротимой волей, с его русским, страстным, горячим сердцем и без этой истории с американскими приглашениями. Но все-таки как озаряет она нам живого Мичурина!

Заокеанские сирены ошиблись во всем. Для Мичурина жизнь и работа значили — и не в порядке головного рассуждения, а самым очевидным образом, попросту — жизнь для родины и работу на родине. Об этой земле, которую он увидел, как только в колыбели открыл глаза; где сто лет росли мичуринские груши и на бедных погостах, под соснами, бузина краснела у могил его предков; где, сколько ни заглядывай в глубину времен, всегда жили люди, такие же, как он, и на одном с ним русском языке называли деревья и злаки, избы, облака, своих невест, детей, свои заботы и дивное мастерство свое, свои села и города; о той земле, на которой он почти с Младенчества («как себя помню») выбрал и полюбил жребий и труд хозяина-друга зеленого ее убранства, — о ней он сказал, что хочет превратить ее в цветущий сад. У этой природы он учился и с ней боролся, чтобы заставить ее здесь отдать все дары, здесь пролить «все изобилие юга». Вот что было делом его жизни.

Ведь это он написал: «Стыдно считать, что все самое лучшее можно получать только из-за границы».

Это он презрительно высмеивал готовых «тащиться в хвосте у других наций»: мол, «сорта нам бог пошлет в лице иностранцев».

Дело жизни не разменивается на доллары — даже на 32 тысячи долларов в год (которые сулили Мичурину).

Он продолжал бороться в одиночку.

Ему стукнуло шестьдесят. Уже шла первая мировая война.

«Я работал целой семьей, состоящей из жены, сестры и двух детей, но волею судьбы один за другим помощники удалены от дела…»

Впрочем, стариком он себя не признает. Ни за что. Но из-под пера его впервые срывается слово «страх»: «…страх, что, несмотря на мои нестарые годы, и моя очередь придет сойти со сцены…» Железный человек боится не за себя. Он видит выкорчеванным, погибшим питомник, все свои чудесные сорта — каждое деревцо он сам выходил; уничтоженными труд своей жизни, мечту сделать родину прекрасным цветущим садом.

В сущности, на что было надеяться? Его ясный разум твердо взвешивал шансы: они были ничтожны.

И все-таки он не опустил рук.

Он работал так же, даже еще больше, чем в юности, когда не знал, что такое утомление.

И спас сад в те очень тяжелые годы империалистической войны, затем войны гражданской, голода, разрухи.

1922 год. В Тамбовский губернский исполнительный комитет пришла правительственная телеграмма:

«Опыты по получению новых культурных растений имеют громадное государственное значение. Срочно пришлите доклад об опытах и работах Мичурина Козловского уезда для доклада Председателю Совнаркома Ленину. Исполнение телеграммы подтвердите».

Дату этой телеграммы — 18 февраля 1922 года — можно считать днем подлинного открытия Мичурина для нашей страны и для всего человечества.

Отсюда начинается новая жизнь Мичуринского питомника.

Его главе — 67 лет. Он писал позднее:

«Едва только окончилась гражданская война, как на мои работы обратил внимание не кто иной, как светлой памяти Владимир Ильич Ленин. По указанию Владимира Ильича в 1922 году мое дело получило невиданный размах».

Мичурин прожил еще 13 лет. Но значительнейшая часть совершенного им падает на эти годы «невиданного размаха» его дела. И если бы скинуть эти годы, то Мичурин, оставаясь огромным явлением, все же не был бы тем Мичуриным, каким его знает теперь весь мир.

В этой перемене судьбы великого преобразователя природы, разительном переломе в его деле — наглядный пример того, что означает наш строй, советская власть для развития истинной передовой науки.

Вот свидетельство самого Ивана Владимировича об этом:

«У меня… был крохотный приусадебный участок с гибридами, не находящими себе применения — по той бесславной причине затирания и забвения, которые свойственны были царско-помещичьему строю. Теперь я — директор крупнейшего, единственного в мире по своему содержанию научно-исследовательского учреждения, располагающего площадью в несколько сотен гектаров, многими сотнями тысяч гибридов… Большевистская партия и советская власть сделали все для процветания начатого мною дела. Это дало мне большие возможности перейти сразу на широчайшие, буквально массовые эксперименты с растениями».

Так, благодаря заботам партии, советской власти и великого вождя советского народа товарища Сталина быстро развивалось дело Мичурина.

Ленин и Сталин открыли Мичурина, в самом подлинном смысле — спасли его учение для науки и сделали мичуринскую науку достоянием всего народа.

Дважды был в гостях у Мичурина М. И. Калинин. Самыми высокими правительственными наградами отмечается работа человека, пролагающего новые пути для людского знания и могущества.

Он заплакал, когда ему вручали орден Ленина.

В 1932 году исчез с карт город Козлов. Он стал Мичуринском.

Подошло восьмидесятилетие жизни и шестидесятилетие творческой деятельности самого замечательного гражданина этого города. Вся страна отметила этот день. А перед юбиляром лежала телеграмма:

«Товарищу Мичурину Ивану Владимировичу.

От души приветствую Вас, Иван Владимирович, в связи с шестидесятилетием Вашей плодотворной работы на пользу нашей великой Родины.

Желаю Вам здоровья и новых успехов в деле преобразования плодоводства.

Крепко жму руку.

И. Сталин».

И. В. Мичурин ответил:

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Телеграмма от Вашего имени явилась для меня высшей наградой за все 80 лет моей жизни. Она дороже мне всяких иных наград.

Я счастлив Вашим великим вниманием.

Ваш И. В. Мичурин».

Двадцать один год назад он скорбел об ушедшей жизни.

Теперь:

«Жизнь стала другой — полной смысла существования, интересной, радостной».

А он был старше на двадцать лет.

Как видно, молодость и старость не сведешь только к «физиологии», к счету седых волос и морщин!