В КРАЮ СУМЕРЕК

В КРАЮ СУМЕРЕК

… Идет земледельца по кругу

Труд, и вращается год по своим же следам прошлогодним.

Вергилий, Земледельческие поэмы.

Так было — так будет.

Тысячелетняя «мудрость».

Можно сколько угодно вкладывать в землю труда, удобрять ее, (применять любые способы и средства обработки, — на каждое новое усилие земля будет отвечать падающим количеством продукта, затухающей кривой производительности.

Пресловутый закон «убывающею плодородия» — грозный «закон Тюнена».

Пыль над дорогами Америки! Пыль над асфальтированными, гудронированными, одетыми патентованной массой автострадами Америки, над прямыми, как стрелы, шоссе и старинными каменными дорогами — макадамами.

В пестром уборе лежала земля перед человеком, когда «следопыты» Купера бродили по ней. И не жалели ее — ни они, ни их потомки: на века хватит! И стал увядать пестрый убор.

Самое безжалостное, самое хищническое в мире хозяйничанье убивает здесь землю. Уже испорчено более половины всей пахотной площади Соединенных Штатов. Многих нынешних настоящих пустынь еще не знал молодой Марк Твен, писавший «Жизнь на Миссисипи»… И язвы гигантских солончаков проели тело «пшеничных» штагов…

Послушаем очень известного экономиста Чейза: «С полей и пастбищ Америки смывается ежегодно три миллиарда тонн земли, содержащей сорок миллионов тони фосфора, калия и азота. Смывается верхний, самый плодородный слой. Шестая часть страны приведена, приводится или начинает приводиться в негодность. Пыль душит людей и животных. Пыль страшнее, чем наводнение. Страшные пылевые бури последних лет — не случайное явление. Это — завершение длительного трагического процесс…»

Потрясающие цифры — три миллиарда, сорок миллионов… Дождь смывает и засаливает, ветер выдувает и развеивает прерию, где приезжий ирландец капитан Майн-Рид некогда завоевывал индейские вигвамы и вдохновенно рассказывал о своих победах какой-нибудь черноокой сеньорите на гасиенде в Техасе.

Севообороты? Сегодня надо работать, гнать пшеницу и кукурузу — завтра будет кризис, и они не понадобятся, как, может быть, не понадобится и ферма. Нехитрое имущество — в фордик, и айда по дорогам, по пыльным дорогам: не требуется ли где-нибудь, все равно — на апельсинных плантациях Калифорнии или на заводе атомных бомб — пара хороших здоровых рук?

В этой стране, заполнившей весь мир своими «виллисами», «доджами», «студебеккерами», «паккардами», не так уж много тракторов на полях. Разве всякому рядовому фермеру под силу завести трактор? Да и есть ли смысл? И, бывает, даже усовершенствованный комбайн волокут где-нибудь на Западе табуном лошадей. А самый тяжелый трактор-тягач и даже танк разрушают почву гораздо меньше, чем копыта. Гусеничный же трактор в целых пять раз меньше. Он «легче» даже ноги идущего человека. Табун же лошадей безжалостно крошит, вытаптывает и стирает почву.

Впрочем, тут и машины — хищники. Вот с жужжащим гулом ползет по полю комбайн — блестящий, бело-розовый, отлакированный. Он прошел. Что он снял? Щетина, чуть не по колено, осталась за ним. Он оставил стоять солому, а ту, что срезал вместе с колосьями, метелью раскидал обратно по полю с помощью ветра. Зачем конструировать машину, скашивающую под корень? Так проще, легче, быстрее — одни колоски. Лишь бы скорей убрать — «время — деньги». Никому не нужна солома. Никому не нужен завтрашний день. Все сорняки остались. Все семена их развеяны по полю. Но кто сказал, что это поле завтра будет моим? Пусть думает тот, кому оно достанется!

Нет более засоренных в мире полей, чем поля Соединенных Штатов.

Почти каждый год появляются новые конструкции плугов. Изумительные достоинства! Изящество отделки! Все прежние плуги портили ваши поля. При всем том — дешевизна. Покупайте только у нас.

А почва умирает на глазах. И настолько очевидно это, что одна из время от времени тщетно назначаемых правительством комиссий решила осмотреть хоть плуги. Там были агрономы, инженеры, даже математики. Они схватились за голову: каждая новая рекламируемая конструкция плуга была смесью невежества с наглым обманом. Чтобы заманить новизной, отбрасывалось и то нужное, полезное, что было в прежних конструкциях. Дрянной автомобиль не купят; но кто разберется в истинных качествах плуга, захваливаемого бесстыдной рекламой? Комиссия, как и предыдущие, умыла руки. Доклад ее погребен в братскую могилу подобных докладов — в архив. Завтра фермер прочтет о новом, самом лучшем плуге. И этот самый лучший — остерегайтесь подделок! — плуг еще скорее прочих разрушит, распылит почву, еще изобильнее засеет ее сорняками. Предплужники? Делающие деньги руководители фирм так, без сомнения, ответили бы, если бы их спросили об этом:

— Да наши обычные потребители даже не поняли бы, что это за плуг с предплужником, никто бы его не купил. Он никому не нужен. Слишком сложная конструкция.

И вправду: такой плуг попросту бы и не пошел по щетине, оставленной хищником-комбайном. Предплужник забился бы, плуг споткнулся бы, застрял на первом шагу.

У «романтика» и трубадура британского империализма Киплинга есть известное стихотворение:

Пыль, пыль, пыль, пыль… мы идем по Африке.

… Пыль, пыль, пыль, пыль — от шагающих сапог.

Какой многозначительный символ!

…Там, в странах дряхлеющей земли, есть, конечно, ученые-работяги. Они прилежно трудятся в лабораториях Кембриджа и Лос-Анжелоса, Нью-Йорка и Эдинбурга. На что они рассчитывают? Какую большую мысль надеются внести в мир? Судьба их работы — это судьба доклада агрономов, инженеров и математиков, обследовавших американские плуги.

В том мире мало значат человек и его мысли. Генетик Харланд, уже упоминавшийся в этой книге, плоть от плоти и кость от кости этого мира. Но вот Харланд осмелился по-своему решить то, что касается (как он слышал и читал с детства) только его одного, — женился на «цветной». «Люди его мира» прилагают это словечко к большей части человечества, почему-то воображая, что их собственный цвет кожи — вовсе не цвет, и особенно похваляясь этим. И кафедры Англии захлопнулись перед Харландом; он очутился в Лиме, в Перу.

Селекционера Карлтона называли «человеком, накормившим Америку». Его пшеницы (заимствованные, кстати сказать, из России) совершали триумфальное шествие через Канзас, Небраску, Техас, Монтану, Оклахому — по всей стране. Его «горестная жизнь» описана Полем де Крюи. Спекулянты наживали десятки миллионов долларов на биржевых сделках с хлебом, которого не было бы без Карлтона. Он же получал все ту же скромную ставку департаментского чиновника. Никто не помнил о его заслугах. Где сказано, что, накормив миллионы, можно сделать деньги? Бизнес делается совсем не так!

А семья Карлтона росла. Житейские невзгоды преследовали его. Тяжело заболела дочь, затем вторая. Только сложная операция могла спасти сына. Нет страны, где лечение было бы таким несчастьем, как в Америке, может быть, горшим несчастьем, чем сама болезнь. Право на здоровье — право богачей. Нужны тысячи долларов для врача, для больничной койки. Карлтон запутался в долгах. Его дом продали с торгов. Он занял у хлебопромышленника 4000 долларов. Правили республиканцы; хлебопромышленник считался сторонником оппозиции. Сотрудник департамента земледелия получил деньги от противника правительства! Карлтона уволили. Теперь он начал нищенствовать. У себя на родине он не мог найти работу. Он поехал в Панаму, в Гондурас. «Он страстно тосковал по родным равнинам, но ему так и не пришлось больше их увидеть». Он умер в 1925 году. Ему было всего пятьдесят лет с небольшим.

Человек нуждается в помощи не тогда, когда он счастлив, а когда несчастлив; правило того мира: упавший да будет растоптан.

Что может наука в этом мире? Кому ты, селекционер, готовишь свои сорта? Тощие годы последуют за тучными. Годы кризиса. Топки паровозов будут топить золотым зерном. Министры, наморщив лбы, заседая ночь напролет, составят чудовищный план истребления полей. И простых людей, для которых ты работаешь, — земледельцев, фермеров, огородников, — будут штрафовать за то, что они выращивают слишком много пищи для голодных людей, преступив запреты плана.

Как в далекие первобытные времена: годы тучные, годы тощие. Как в далекие первобытные времена: стихия и бессильный человек.

И работяги занимаются своими узенькими делами, не смея поднять глаз. Они не уверены ни в чем. Они не смеют додумать до конца мысли своей собственной науки. Стихия и бессильный человек. Все изумительные приборы не в состоянии рассеять их робости. Они забыли то, что знали их деды. Эволюция? Рождение и смерть? Преображение природы? Что можно сказать об этом!

Вот книги. Их много. Книги, написанные исследователями, не знающими твердой почвы под своими ногами, растерянными людьми, которым мерещатся призраки. Словно густой могильный мрак окутывает меловую бумагу этих книг. И вот еще книги. В них уже открыто предаются проклятию разум, наука, исследование, свобода. Расовый бред извлекается из пробирок с дрозофилами. Создание нового сорта кукурузы рассматривается как прообраз человеководства. С помощью чашечек Петри микробиологов и электронных микроскопов специалистов по вирусам готовится страшная бактериологическая война. И цинично обсуждается возможность вывернуть наизнанку даже открытие «веществ жизни» в ботанике — ростовых веществ: нельзя ли опылять посевы «во вражеских странах» сильными, убийственными для растений концентрациями этих веществ? «Это должно быть не менее эффективным, чем атомная бомба».

Книги по теоретической биологии, о живом мире. Почти невероятно читать: естественным путем могли возникнуть только отдельные виды или формы в пределах близко родственной группы форм; а самые эти группы — островки, разделенные «пропастями без мостов», и только акт творения, божественный акт, мог создать эти островки. Где и когда напечатано это? Может быть, в том самом 1735 году и в той самой лейденской типографии, где набиралась «Система природы» Линнея? Нет, это напечатал Иельский университет, в Нью-Гевене, штат Коннектикут, в 1940 году, и автор этих идей — Рихард Гольдшмидт, один из виднейших формальных генетиков, некогда автор известной популярной книги по биологии со странным неаппетитным заголовком: «Аскарида» (аскарида — это глиста!), прежде немецкий, ныне американский ученый.

А ведь за 81 год до этого было издано «Происхождение видов»!

Одинок ли Гольдшмидт? Он почти в точности повторил то, что за десять лет до него поведал миру, очевидно, как тайну всей своей жизни, престарелый немецкий систематик Клейншмидт. Однако англичанин Дэвис никому не согласен уступить приоритет. Правда, он допускает, что эволюция все-таки происходила, — эту уступку он делает. Но это ничуть не мешало «творящей силе» быть распорядительницей судеб мира. И главные свои секреты «творящая сила» раскрыла именно ему, Дэвису. Она шепнула ему на ушко, что она экономила свои усилия. Вовсе она не ставила перед собой задачи творить заново, из ничего, как учат глуповатые, слишком наивные ее поклонники — грубые противники эволюции. Зачем ей было создавать из ничего? Ведь существует сырье: яйца, зародыши. Она дунула на яйцо динозавра, и вдруг оттуда выпорхнула птица, как кукушка из гнезда славки.

Дэвис защищал эволюцию против орнитолога (специалиста по птицам) Дугласа Дьюара. Но на самом деле ему следовало бы как раз ссылаться на авторитет Дьюара. Именно сэр Дуглас никогда не наблюдал естественных переходов даже между семействами. И, со своей стороны, палеонтолог Дайке честью своей ручается, что сколько он ни рылся в земле, сам орудуя, до мозолей на руках, лопатой и геологическим молотком, повсюду он находил остатки совершенно таких же самых типов животных и растений, как и те, что и сейчас существуют на Земле. Те же самые типы, никаких «перемычек» между собой не знающие. И никаких общих корней у них не было. Сомневаться в этом — значило бы сомневаться в университетском дипломе Дайке.

Нашему юношеству, выросшему в совсем ином воздухе, воспитанному в советских школах и университетах, да и всем людям, живущим в нашей стране, где так высоко стоят человеческий разум и наука, должно быть, нелегко понять, ясно представить себе, что все это такое. Как возможно это?

Где тут «чистое служение истине»! Это борьба насмерть идеализма с материализмом, «науки», служащей порабощению людей, закабалению народов, с наукой, соединяющей людей, служащей делу человеческой власти над природными силами на благо народа.

Вот пишет статью Л. С. Денн, соавтор известного «Курса генетики» Сиинота и Денна. В своей статье Денн объясняет азбуку морганизма: никак нельзя допустить, «что зародышевые клетки получают свои свойства от других клеток организма», «не могут быть одновременно верны и менделевская наследственность, и наследование прямых влияний окружающей среды или воспитания». И вдруг у Денна срывается голос — он пишет о советской мичуринской науке, о Лысенко: «человек, цель которого отлична не только от цели генетиков, но и от цели ученых вообще, поскольку он стремится не столько объяснить, сколько наиболее прямым путем управлять процессами природы…»

Вот в чем дело! Нельзя быть более откровенным. Все «точки» поставлены.

Для чего же существует биология, та биология, которую отстаивают Денны?

Это тоже достаточно ясно, слишком ясно. Рассуждения о каком-нибудь гене «скют» у дрозофилы и обоснование мракобесия Гольдшмидтами — это сторона теоретическая; есть и практическая. Заботу о судьбах «евгеники», завещанной Гальтоном «науки» об улучшении «человеческой породы», приняли на себя генетические лаборатории. Мы читаем славословия давным-давно истлевшему в земле попу Мальтусу. Надо ограничить рождаемость; надо во что бы то ни стало ограничить рождаемость низших рас! Этого требуют пробирки с дрозофилами и тени Вейсмана, Менделя, Моргана. Где же надо ограничить рождаемость?

«Мы имеем в виду негров, — отвечают жрецы „чистой“ биологической науки. — Но еще важнее — в Индии. И в Индонезии…» Подумать только, миллионы граждан в этой республике, на Яве! Так вот что наполняет тревогой евгенические сердца!

Конечно, по недоразумению пропущена Малайя — ведь там народ тоже борется против колонизаторов…

«Но славянские страны — совершенно необходим контроль над рождаемостью в славянских странах…»

Так выбалтывают они самое затаенное. «Со всем авторитетом генетической науки» они буквально повторяют сгинувшего бесноватого нацистского фюрера. «Меры должны быть приняты срочно», истерически требуют они. Меры? Какие меры? И, распоясавшись, английский генетик Фаусет, компатриот Дарлингтона, грозит, если он не дождется этих «мер», «апеллировать к древней троице — войне, болезням, голоду».

…Академически бесстрастные, равнодушно деловые статьи, трактаты, исследования, сообщения — десятки, сотни тысяч книг, журналов, сборников чуть не на всех языках, — почти необозримая пирамида литературы, одни библиографические выборочные перечни которой занимают томы и томы. Мушка, львиная пасть, мыши, опять мушка, мушка, мушка, формулы расщеплений, обсуждение скрещиваний длинных с короткими, желтых с зелеными, рубиновых глаз со слоновыми, скрещиваний брата с сестрой, и сестры с отцом, и отца с гибридной внучкой. Точнейшие чертежи и карты хромосом с тысячами зачатков в них… Так на земле с иссякающей силой плодородия, земле того мира гигантским пустоцветом выросла и разветвилась наследница «зародышевого вещества» Вейсмана и гороховых опытов Менделя — формальная генетика, чудовищный фантом, зловеще повисший над разумом и научной совестью человечества.