ИСТОРИЯ ОБ ОДУВАНЧИКЕ
ИСТОРИЯ ОБ ОДУВАНЧИКЕ
Однажды Лысенко, работая над введением к своей книге «Теоретические основы дарвинизма», подвел итоги сделанному. Он перечислил главное — то, о чем было рассказано на этих страницах, и то, о чем мы не успели рассказать: ускорение полевой жизни злаковых, яровизацию картофеля и летние посадки, борьбу с зимней гибелью озимых, сознательный выбор родительских пар при скрещивании и сорт, созданный в два с половиной года, «совершенно новую постановку семеноводства»… Эта последняя краткая фраза заключала в себе, в свою очередь, сложное и богатое содержание: и принципиально важное положение Лысенко, что лучшие семена получаются с участков высшего урожая, и настойчиво отстаиваемую мысль, что сохранить сорт в чистоте это не значит сохранить только «рубашку» его, грубый набор внешних признаков, но значит сберечь сорт во всей его живой сущности; далее, сюда относились и обновление сортов внутрисортовым скрещиванием и новые, быстрые способы умножения какой-нибудь первоначальной горстки ценнейших семян — словом, то, что, положенное со второй половины тридцатых годов в основу семеноводческой работы, действительно обеспечило «совершенно новую постановку семеноводства».
Лысенко упомянул и еще о многом другом. И написал, что все эти работы — ветви, растущие на одном стволе, все это «выходы» теории стадийного развития.
Эта теория, как мы знаем, имеет глубокий общебиологический смысл. Знание важного закона развития живых существ, которым она вооружила науку, открыло перед человеком новое поле для творческой работы, для переделки природы. И поразительными словами следовало характеризовать эти новые возможности: эволюция, взятая в человеческие руки.
Поэтому можно было ожидать еще одного «выхода» теории стадийного развития, на этот раз непосредственно к основе основ биологии, к самой сущности учения об эволюции.
Был жив Дарвин, когда наука нашей страны уже оспаривала первое место в мире по размаху и глубине исследований в области дарвинизма. Целая плеяда замечательных ученых вскоре подняла эволюционную теорию в русской науке на недосягаемую высоту. К. А. Тимирязев, братья А. О. и В. О. Ковалевские, И. И. Мечников, А. Н. Северцов, М. А. Мензбир — и сколько тут еще не названо!
Сделанное ими имело основоположное значение для науки; их работы бесконечно обогатили и самое учение об эволюции, и знания наши о том, как шло развитие жизни на Земле, и о том, как развивается каждый отдельный организм и как в этом отдельном развитии всегда преломляется, отражается огромная, стоящая за плечами у этого крошечного зародыша, история несчетных поколений его предков.
В сущности, во все ветви науки о жизни именно русские ученые внесли эволюционное содержание.
А наследница лучших традиций русской науки — советская наука — вписала новую важнейшую главу в мировую «биографию» дарвинизма. Гигантскими шагами двинуто вперед у нас исследование, углубление великого учения о развитии живой природы.
В советское время выпустил свои главные, классические книги покойный ныне академик А. Н. Северцов.
Дарвинизм нашел в Советской стране свою вторую родину. Он поднялся здесь на новую ступень и приобрел небывалые качества. Он сделался творческим дарвинизмом.
Гигантским, принципиально новым этапом во всем развитии дарвинизма стала мичуринская наука.
Так что же удивительного, что крупнейший представитель советского творческого дарвинизма академик Т. Д. Лысенко выступил со своими соображениями, касающимися самой сути эволюционной теории?
Те представления, которые изложил Лысенко 5 ноября 1945 года в своей лекции на Курсах повышения квалификации работников государственных селекционных станций, затем в статьях в «Социалистическом земледелии» и, наконец, в ряде других статей и работ, возникли у него, несомненно, много раньше. Ведь в 1943 году вошел в широкую практику рекомендованный им гнездовой посев кок-сагыза, который в глазах автора этого способа был неразрывно связан с его новым пониманием самой «азбуки» дарвинизма; и еще в 1940 году доклад Лысенко в Академии наук об Энгельсе и дарвинизме давал все основания предвидеть последующую беспощадную критику «внутривидовой конкуренции».
Да, речь пошла именно о ней — о внутривидовой конкуренции, о взаимной борьбе между особями одного и того же вида, которую авторы учебников дарвинизма были склонны объявить одним из трех китов, утверждающих на себе теоретическое сооружение «даунского отшельника».
Лысенко же просто нашел, что ее не существует в природе.
Но разве в школах мы не заучивали вместе с теоремами Эвклида расчеты, показывающие, как пара слонов заселила бы слонами в семьсот с чем-то лет весь земной шар, а полевой одуванчик сплошь засеял бы его одуванчиками меньше чем в десять лет, если бы выживали все слонята и прорастали все семена летучки? Казалось, тут не о чем спорить. «Борьба за существование!» — делали вывод учебники. Выживает крошечная доля тех, кто мог бы выжить. Остальных сметает не ведающая жалости битва за жизнь. И учебники уточняли: «Особенно жестока она, конечно, между особями одного и того же вида: ведь они требуют одного и того же от внешней среды. Значит, они прежде всего сталкиваются друг с другом».
Лысенко отлично отдавал себе отчет, что «многими (если не всеми) дарвинистами» внутривидовая конкуренция почиталась вытекающей с неумолимой логикой из этих рассуждений. Признание, что существует такая конкуренция, было даже как бы «вынесено за скобки», отнесено в разряд тех элементарных, прописных истин, которые незачем ворошить заново. Они просто подразумеваются, имеются в виду, их утешительное присутствие за кулисами — добавочная гарантия прочности возводимой постройки, как убеждение в твердости земли для архитектора и в правильности аксиом для математика.
Разве не факт геометрическая прогрессия размножения? И, следовательно, необходимость отсева, отбора среди всех этих стремящихся заполнить землю полчищ? И, значит, конкуренция внутри них?
И вот в этой на вид добротной цепочке «следовательно» Лысенко отыскивает слабое звено.
Геометрическая прогрессия — следовательно, конкуренция внутри «полчищ»… Торопливая скороговорка! Через семьсот лет слоны встали бы вплотную друг к дружке от тропиков до гипербореев. Превосходно, но пока что охотникам все труднее отыскивать слонов даже на берегах озера Чад.
Молчаливо подразумеваемое перенаселение, давка, «тесная баба» (которую не всегда заботились найти и указать в природе, а больше принимали на веру как следствие математических выкладок) — не это ли первое слабое звено в «цепочке»?
Лысенко иронически спрашивает: так в самом деле бедные зайцы больше терпят друг от друга, чем от волков и лисиц?
А как, интересуется он, вяжется с учением о естественном отборе, с учением самого Дарвина эта внутривидовая борьба? Ведь в результате естественного отбора должны отбираться и накапливаться полезные для вида свойства. Чем полезно для вида взаимное истребление, прямое ли, косвенное ли, его особей? Или, быть может, самоубийство — это лучший способ для поддержания жизни и для благоденствия?!
И в противовес доводам и наблюдениям признающих существование внутривидовой борьбы Лысенко приводит свои доводы и свои факты. Чрезвычайно характерен выбор их. Можно было заранее предвидеть его, зная Лысенко. Это доводы от агробиологии, факты из практики человека-земледельца.
И любопытно: некогда Дарвин утверждал свою теорию, противопоставляя кабинетным умствованиям рассуждающих о «неизменности форм» результаты труда людей, на деле пересоздающих живой мир. А теперь Лысенко, споря с Дарвином по одному из допросов, также исходит из нужд, из опыта людьми возделываемых полей, и притом из гигантского опыта социалистических полей!
Что такое урожай, что такое хороший урожай? Ведь это осуществленная на полях жизненная гармония внутри вот этого возделываемого вида растений и гармония между ним и другими видами — его полевыми соседями, его предшественниками и теми, что будут посеяны после него. Наука об урожае — это наука именно о такой жизненной гармонии.
«Можно поверить, — говорит Лысенко, — что сорняки, являясь другими видами, чем, например, пшеница, мешают ей, забивают ее. Но никто ведь не поверит, что редкая, а следовательно, засоренная пшеница лучше себя чувствует на поле, чем густая, чистая пшеница…»
Дарвин предупреждал: надо «никогда не забывать, что все живые органические существа стремятся к размножению в геометрической прогрессии».
Но вот реальная агрономическая практика часто бьется над совсем другим: над тем, чтобы обеспечить урожай семян, которых хотя бы хватило для посева. Лысенко называет люцерну, клевер. Землю, отведенную для них, приходится иной раз даже возвращать другим культурам: нет семян, не собрали и «сам-на-сам».
Почему? Где же «геометрическая прогрессия»?
Семена люцерны — это не воздухоплаватели, способные оседлать ветер, не хитрецы, умеющие прокатиться на шерсти животных или в желудках их (как семена стольких других растений), — нет, они просто и скромно падают тут же на землю. Но куда им упасть на этом ровном, густом, темно-зеленом, пахучем поле? Здесь им негде прорасти. Они были бы бесполезны. Вид «люцерна» в итоге многотысячелетнего естественного отбора выработал способность приспособляться к тому, как складываются обстоятельства в окружающей среде. Люцерна в густом посеве почти не завязывает семян; каждое растение люцерны тут просто пустит в будущем году новые побеги от корня.
Но, указывает Лысенко, если разредить люцерну на поле, «пробукетировать» поле, то есть оставить лишь отдельные островки, «букеты» люцерны, то семена завяжутся.
Отчего с такими трудами, с такими хлопотами стараются семеноводы немедленно удалять малейшую примесь худшего малоурожайного сорта к чистосортным семенам? Казалось бы, не из чего стараться: одно-два поколения — и более урожайный, то есть более стойкий в «борьбе» сорт, вытеснит, уничтожит без остатка слабенький да еще вступающий в игру в микроскопической дозе. Ведь так? Но не тут-то было: слабенькая примесь с каждым пересевом будет умножаться, расти, пересиливать силача! Все опытные семеноводы знают об этом. Но в чем тут дело?
«Слабый сорт», будь он один, не смог бы выдержать нападение вредителей и болезней, борьбу с сорняками. А здесь его со всех сторон окружают сильные «товарищи» по растительному виду, и «примесь» начинает беспрепятственно размножаться под надежной защитой. Пшеницу «одесскую 13», приводит пример Лысенко, не поражает гессенская мушка, а «лютесценс 062» поражает, по этому признаку превосходная вообще «лютесценс» слаба. Представим себе теперь ее вкрапленной в «одесскую». На этом «несъедобном» поле почти не будет гессенских мух, и шансы уцелеть для каждой «лютесценс» окажутся гораздо выше, чем на собственном поле.
Семеноводство, колхозные поля, работа миллионов человеческих рук, — от них идет Лысенко. И со всем своим неистовым напором он готов обрушиться на тех, кто оспаривает его доводы, как ему кажется, с других, «академических» позиций. «Не в свои сани не садись», гневно озаглавливает он свой ответ[16] одному из оппонентов (профессору-ботанику П. М. Жуковскому).
Но как же быть все-таки с одуванчиком, с этим классическим примером геометрической прогрессии размножения? Хорошо же, возьмем одуванчик, только одуванчик, весьма близкий людям, — кок-сагыз.
Пока кок-сагыз сеяли в строчку, укладывали семена рядком, чтобы не теснили растения друг друга, рос он плохо и всходил даже еле-еле, и на каждом растеньице скудно пушились летучие семена. Едва в итоге собирали столько семян, сколько посеяли.
В 1943 году Лысенко предложил резко изменить агротехнику кок-сагыза. Надо сеять гнездами. В каждое гнездо засыпать по 100–200 семян (даже по 200–300, если их вдосталь).
Двести зерен щепотью — какая же должна быть там давка! Лысенко не побоялся ее. Вот как он рассуждал.
Кок-сагыз — обитатель зарослей, «подвальный житель». Медвежья услуга ему — высадить его одного под солнце и на ветерок и заботливо расправлять ему листочки и ходить вокруг на цыпочках: чтобы разрыхленная пустынька была вокруг и чтобы ни былинки в ней.
А из гнезда подымется пучок розеток, шапочка из тесно прильнувших друг к другу листочков кок-сагыза — удлиненных, не таких вырезных, как у простых наших одуванчиков. Маленькая гуща подымется из гнезда, и сорняки, злейшие враги, не пробьются в нее. Под нею влажнее земля, и роса в глубине будет гостить до полудня — ведь там свой микроклимат…
Уже несколько лет применяются гнездовые посевы кок-сагыза. Лысенко считает себя вправе заключить: «для сельскохозяйственной практики в данном случае отсутствует вопрос о внутривидовой конкуренции».
Гнездовые посевы быстро и широко распространились по стране. Они стали, — по-деловому отмечают Курсы растениеводства, — основным способом возделывания кок-сагыза.
Гнездовой способ дал прирост урожая (если взять массовые данные по плантациям, где применен этот способ) не «на столько-то процентов», а в несколько раз.
Прежний средний выход корней кок-сагыза (ради них-то, набухших млечным соком, и возделывается это растение) не превышал 4–5 центнеров с гектара. Когда перед войной колхозники Сумской области собрали в среднем с гектара по 13,9 центнера, а в одном районе Киевской области — 16,5 центнера, об этом говорили, как о рекордах. Добиваться еще более высоких сборов удавалось только на совсем маленьких площадях.
И вот теперь, после войны, в колхозах, перешедших на гнездовой способ посева кок-сагыза, начали собирать и по 20 и по 30 центнеров корней с гектара. Потом не редкостью стало и 40–50 центнеров. Рекорды 100 и больше центнеров насчитываются десятками.
Так наступил перелом во всей истории одуванчика.
Нет в нашей стране плантаций пресловутой гевеи. А сейчас мы можем сказать: уже наступает время, когда никакой «проблемы естественного каучука» мы не будем знать. Наши собственные плантации низенькой травки, приземистого одуванчика дадут каучука сколько надо. И превосходного качества каучука — не уступающего никакому каучуку в мире.
Каучуководы разработали стройное сочетание мероприятий для выращивания кок-сагыза. Забота о нем начинается еще до рождения его — с подготовки земли, где он будет расти. Особенно внимательно и тщательно ведется такая подготовка. Глубокая вспашка: где тонок пахотный слой — его постепенно наращивают. Земля должна быть богата пищей для корней — навоз или торф обильно вносятся «под плуг».
Сеют чаще весной, но нередко и под зиму. При весеннем севе надо прежде всего разбудить семена: как и у большинства диких растений, они погружены в долгий, крепкий сон; лишь жарким летом они сами по себе хорошо бы взошли. Семена увлажняются, и влажными их три — три с половиной недели выдерживают при температуре тающего льда; это называется «стратификацией». Теперь на десятый-четырнадцатый день после посева появятся всходы.
Но каучуковод еще раз перед посевом выходит на поле. Надо проборонить или укатать поле катком: семена маленькие, капризные, при посеве их прикроет только тоненький слой земли — какой-нибудь сантиметр или полтора, так легко этот слой может обратиться в сухую корочку — эту опасность надо предотвратить еще до посева.
Сеятель вместе с семенами вносит обычно опять удобрение — перегной и сверху присыпает гнезда еще перегноем.
Но вот зелененькие точечки усеяли черную мягкую землю — крошечные парочки яйцевидных листочков-семядолей. Теперь надо глядеть в оба, чтобы сорняк не забил их, беспомощно-слабеньких, очень медленно растущих.
Когда на растеньицах по три-четыре листочка, их уже надо подкармливать азотом, фосфором, калием. И не раз это еще потом придется повторять. И хорошенько следить за полем, за почвой между гнездами или рядами: вовремя прополоть, промотыжить, пустить конный культиватор. А где-нибудь на юге, в Казахстане, раз 10–12 за лето придется не пожалеть воды для поливки.
Одним словом, и земля должна быть лучшая, и воспитание растений неусыпное.
Значит, чтобы взять от кок-сагыза все, чем он богат, требуется очень высокая агротехническая культура. Только колхозная деревня обладает такой культурой; в прежней деревне с кок-сагызом ничего бы не вышло. Не случайно и сам он — младший сверстник колхозной деревни. Да, лишь в нашей стране находка кок-сагыза и могла стать мировым открытием нового могучего источника натурального каучука.
Как настойчиво и за границей искали таких источников в помощь и взамен гевеи! Знаменитый Эдисон указывал на золотарник (тоже родню одуванчиков); позднее стал известен мексиканский кустарничек гваюла (кстати сказать, разводимый и у нас). То, что дают немногочисленные плантации этих каучуконосов за границей, не идет ни в какое сравнение с достижениями наших колхозников. Достижения эти настолько разительны, что и там, за рубежом, особенно в США, — и даже у обладателей гевеи — разгорелись глаза: вот бы нам этот советский одуванчик!
Что сейчас у нас совершается мировой переворот в добывании натурального каучука — это ясно всем. И «секрет» наш — как будто и вовсе не секрет; а повторить наши нынешние урожаи каучуконосов и даже приблизиться к этим урожаям ни в США, ни в других странах все никак не удается.
Потому что главный наш «секрет» тут — колхозная, социалистическая деревня.
Колхозники часто убирают плантации кок-сагыза уже по первому году. Но иногда их оставляют и на второй год. Делается это преимущественно с целями семеноводческими: по второму году кок-сагыз цветет обильнее. Впрочем, есть данные, что при гнездовых посевах и «семейная проблема» кок-сагыза может хорошо решаться на однолетних плантациях.
Селекционеры взяли «в работу» недавнего дикаря — кок-сагыз. Они изменяют его, создают новые формы, еще более богатые каучуком. Исследователи и растениеводы-практики почти непрерывно улучшают агротехнику.
Недавно Лысенко предложил размножать кок-сагыз не только семенами, но и черенками, нарезанными из корней. Их высаживают гнездами; у растений, выросших из этих корневых кусочков, получаются ветвящиеся корни примерно с полуторным содержанием каучука. Это важнейшее новшество — «прием, который через два-три года должен произвести переворот в культуре каучуконосов» (оценка академика И. В. Якушкина, известнейшего нашего растениевода).
Каждый год подлинные открытия в культуре кок-сагыза совершают передовики сельского хозяйства — такие, как сумская колхозница Герой Социалистического Труда А. А. Пармузина, которая в 1939 году собрала 71,3 центнера, а в 1945 году — 132 центнера корней с гектара, или как киевская колхозница Герой Социалистического Труда Е. С. Хобта — одна из самых знаменитых женщин всей Украины. Тов. Хобта собирает по сотне центнеров корней. Сегодня к этим именам можно присоединить сотни других мастеров кок-сагыза — на Украине, в Белоруссии, в Орловской и Владимирской областях, в Казахстане и под Ленинградом.
Как коротка, но как уже изумительна история содружества с человеком чудесного одуванчика!
Только в 1931 году наука впервые узнала о самом его существовании и впервые он был описан, впервые получил свое ботаническое имя. Еще только готовятся выбрать свой жизненный путь юноши, которые родились в том году…
Тогда поисковая партия ботаника Л. Е. Родина нашла кок-сагыз на восточном Тянь-Шане, на границе с высокогорным Китаем. Рос кок-сагыз всего в трех долинах: Кегенской, Сары-Джасской и Текесской, все три долины были расположены очень высоко — от 1800 до 2100 метров над уровнем моря, все три были отделены и от мира и одна от другой. Там, в траве, в зарослях и прятались желтенькие корзинки кок-сагыза — древнего растения, «реликта» (остатка), как говорят ботаники, ледниковой эпохи, нашедшего последнее убежище за неприступными стенами Тянь-Шаня.
И разведчики, советские люди, нашли это растение и, может быть, спасли его от вымирания, и снова открыли перед ним широкую дорогу в мир, но с условием: служить людям.
* * *
А что же спор по поводу внутривидовой борьбы?
Надо сказать, что в дарвиновском понятии «борьбы за существование» вообще много неудачного. Понятие это фигуральное, образное да еще с добрым десятком смыслов; принять его буквально — значит совершить ошибку.
Вот К. А. Тимирязев говаривал, что, десятки лет излагая, пропагандируя, читая студентам дарвинизм, он ни разу не обмолвился этим «несчастным выражением» «борьба за существование».
Еще больше это касается внутривидовой борьбы.
Девяносто лет назад существовал, помимо великого ученого Чарльза Дарвина, просто английский джентльмен Чарльз Дарвин, болезненный, пожилой, обитавший в захолустном местечке Даун, в графстве Кент, в царствование королевы Виктории.
Этот джентльмен не был свободен от предрассудков окружавшего его английского буржуазного общества. Он читал книгу попа Мальтуса «Опыт о законе народонаселения», где доказывалось, что человечество размножается в геометрической прогрессии, а средства существования умножаются лишь в прогрессии арифметической, а потому бедствия и нищета народных масс — это неизбежные следствия законов природы. Другое дело животные, вздыхал Мальтус, те не размножаются в геометрической прогрессии. Не уверенный в силе своего утешения голодным (ссылкой на «законы природы»), поп Мальтус советовал трусливо и злобно: надо прекратить размножение этих буйных, неблагодарных народных масс, пусть они уподобятся животным.
Джентльмен Чарльз Дарвин прочел эту книгу, хитрую и вздорную. И он воображал, что, говоря о геометрической прогрессии размножения и перенаселения у животных и растений, прилагает к ним измышления Мальтуса, который как раз ставил в пример людям не знающих перенаселения животных! И совсем не бесстрашный исследователь Дарвин, но опять читатель Мальтуса, наделил живую природу иными чертами сходства с «гордым Альбионом», с его грызней торгашей и фабрикантов, алчными поисками рынков и страшными трущобами, где ютилась беднота.
Известно, что все это не укрылось от проницательного взора великих современников английского натуралиста — Маркса и Энгельса. Маркс находил забавным, что у Дарвина снова оказалось водруженным среди зверей и былинок английское классовое общество с его конкуренцией и «войной всех против всех», которую не без основания усмотрел в этом обществе философ Гоббс. А Энгельс назвал ребячеством «подводить все многообразие исторического развития и усложнения жизни под одностороннюю и тощую формулу „борьба за существование“. Это значит ничего не сказать или и того меньше».[17]
Мы знаем также, что вместе с другом своим Чарльзом Ляйеллем Чарльз Дарвин разделял ходячую мудрость своего общества, будто все в мире устроится без грубых толчков и потрясений и будто все шло и будет итти, «как сейчас». «Природа не делает скачков», повторяли оба друга изречение немецкого философа-идеалиста Лейбница. И печать этой куцей истины осталась и на «Основах геологии» и на великой книге «Происхождение видов».
Нет, далеко не все, написанное Дарвином, непогрешимо, как таблица умножения.
То, что взаимосвязи в живом мире куда сложнее прямолинейной «борьбы», для современной науки очевидная истина.
И Лысенко имеет все основания настаивать, чтобы не сваливались в кучу все противоречия между организмами. Конечно, есть противоречия и между особями одного вида (иначе бы виды застыли, не развивались). Эти противоречия надо изучать; но нельзя смешивать их с межвидовыми. И, право, противоречие между зайцами и волками следует отличать от любых несогласий между самими зайцами.
Несомненно, что факты, указанные Лысенко, и даже скажем так: целые области фактов — заставляют дарвинистов-теоретиков пересмотреть многие вопросы, связанные с пониманием места и роли «борьбы» в живом мире.
Бесспорно, что перенаселение гораздо более редкий гость в живой природе, чем вытекает из примеров с «геометрической прогрессией». Миллионов рыбьих икринок, семян деревьев еле достает, чтобы поддерживать примерно прежнюю численность своих видов. Старинные натуралисты Уоллес и Бэтс, путешествуя в тропиках, еще во времена Дарвина отмечали, что им было гораздо легче отыскать десять новых видов насекомых, чем поймать хотя бы два экземпляра одного и того же вида. А современным экологам эта редкость реального перенаселения известна особенно хорошо.
Бесспорно, что, помимо борьбы, в живом мире есть и взаимопомощь, и обоюдополезное сожительство, и та деятельность живых организмов в окружающей среде, без которой было бы немыслимо появление и существование множества других организмов. «Взаимодействие живых существ включает сознательное и бессознательное сотрудничество, а также сознательную и бессознательную борьбу», пишет Энгельс в «Диалектике природы».
И, наконец, бесспорно, что если «вид» — это не воображаемое, условное наше понятие, а реальность, естественным отбором созданная, выпестованная (ведь естественный отбор как раз и работает на пользу вида), то и отношения между особями вида должны качественно отличаться от отношений между особями разных видов. Да это любой внимательный наблюдатель природы и видит постоянно вокруг себя.
Но наша задача в этой главе была не углубляться в тонкости этих сложных вопросов, а рассказать о другом: о чудесной, людьми сотворенной истории чудесного одуванчика.