В ХИЛЬВЕРСУМЕ

В приглашении, присланном господину и госпоже Шлезингер, было сказано, что открытие выставки работ Макса ван Дама состоится 30 апреля 1966 года. Было решено выехать на рассвете.

По краю неба заалели первые лучи. Мотор автомашины пока не включен. Кругом еще царит ночная тишина.

— Берек, а Берек, ты слышишь, что я тебе говорю?

— Слышу, конечно.

— А если слышишь, то почему не слушаешься? Я хочу, чтобы ты надел теплый джемпер.

— Фейгеле, ведь на дворе уже лето, а до Хильверсума рукой подать.

— Если тебе охота простудиться — твое дело, но потом пеняй на себя.

Судя по всему, Фейгеле уже теряет власть над собой. За последнее время нервы у нее крепко сдали. С каждым годом Собибор все больше напоминает о себе. Еще немного, и она вовсе откажется ехать. Берек готов во всем ей уступить. Он уже застегнулся на все пуговицы.

В пути к ней возвращается хорошее настроение. С моря, от каналов дует свежий ветер. Дышится легко. На небе — ни облачка. Все вокруг залито солнцем, и сырой асфальт напоминает черное зеркало.

— Утро, Берекл, райское, и мне просто жаль тех, кто еще лежит в постели. А что, если остановить машину и немного пройтись?

Недалеко от шоссе виднеется тихое озеро. Совсем близко большой город, а все кажется первозданным. Луг и холмик за озером так зелены и чисты, будто человеческая нога по ним никогда не ступала. На таком холмике возле местечка Берек когда-то видел пастушка со свирелью. Летом в праздник учащихся «лагбоймер» он на таком лугу играл с мальчишками в войну. Все это он помнит, но снова увидеть мир теми мальчишескими глазами, увы, уже невозможно.

Фейгеле расстегивает стоячий воротник кофточки. Утром, задержавшись у туалетного столика, она заметила: «Эти зеркала никого не щадят». Что говорить, ни зеркала, ни годы.

Вдруг Фейгеле остановилась:

— Берек, как ты думаешь, Печерский знал ван Дама?

— Нет. Почему ты об этом спрашиваешь?

— Я думала, когда он приедет на суд, пригласить его к нам в Голландию.

— Он не приедет.

— Как это? А ты откуда знаешь?

— Штракке заявил, что Печерский недолго пробыл в Собиборе и поэтому вызывать его в качестве свидетеля не имеет смысла. Мол, новых фактов от него ожидать не приходится.

— Вот тебе и на!

— Об этом сказано в статье Сашка, опубликованной в Бюллетене[23]. Там же приводится просьба Сашка сообщить ему о судьбе Люки, если кому-либо в Голландии что-нибудь о ней известно.

— Видишь, сколько лет прошло с тех пор, а сердце у него все ноет. И я навсегда запомнила Люку. Дня три-четыре после восстания мы были вместе. А ты, Берек, тоже веришь, что Люка жива, но не дает о себе знать?

— Трудно поверить. Но все возможно. Кто-то написал Печерскому, что Илона Сафран, вывезенная из Голландии в Собибор под именем Урзулы Штерн, это и есть Люка.

— Да будет тебе! Ведь обе они, и Люка, и Илона, были в женском бараке.

В машине они перебрасываются лишь короткими фразами. Дорога все оживленнее, так что приходится быть внимательным.

Хильверсум — город небольшой, зеленый, город-сад. В известной мере его можно считать культурным центром страны. Здесь живут писатели, журналисты, артисты, музыканты, художники. Здесь, а не в Гааге, находятся радио- и телевизионные станции страны.

На полотне у входа в музей начертано: «Макс ван Дам. 1910—1943». Выставка продлится месяц, а впечатление такое, будто все хотят посетить ее в первый же день. К автопортрету художника не подступиться. Здесь немало людей, которые знали ван Дама при жизни.

Берек и Фейгеле переходят от одной картины к другой, и глубокая скорбь сжимает их сердца. Какого замечательного человека уничтожили в Собиборе. Какой великолепный художник не прожил и половины своего земного срока.

ПЕЧАТЬ СООБЩАЕТ

Бюллетень Нидерландского комитета бывших узников Освенцима за май 1966 г.

Из статьи протестантского пастора А. Д. Х. Хойсмана.

«Вчера я посетил выставку Макса ван Дама в Хильверсуме. Это — впечатляющее собрание картин, акварелей, рисунков.

Жизнь тридцатитрехлетнего еврейского художника оборвалась в 1943 году в фашистском лагере смерти Собибор.

На прошлой неделе я разговаривал с одним из его убийц.

Я удостоился сомнительной чести быть узнанным одним из их фюреров. «Ах, вот как, вы — голландец».

Я боюсь, что вряд ли можно говорить о каком-либо чувстве вины у этих эсэсовцев. Из бесед, которые мне пришлось вести с ними совсем недавно и в ноябре 1965 года, создается впечатление, что они считают себя жертвами политического процесса, затеянного в престижных целях. Палачи превосходно выглядят.

Восемь из двенадцати находятся на свободе! Неслыханно! Невероятно!

Во время заседаний суда происходят «веселые» паузы. Палачей развлекает то, что кто-то из узников, вопреки их ожиданию оставшийся в живых, не может спустя двадцать три года сказать точно, какой масти была собака, которой эсэсовцы их травили, — черной или коричневой.

В двенадцать часов дня эти господа вместе со своими защитниками отправляются обедать, а в три часа или три тридцать пополудни «трудный день» заканчивается.

Один из этих «сверхчеловеков» уверял меня, что процесс — дело рук евреев. Как видите, уважаемые читатели, гитлеровские прихвостни все еще живы!»