В ТИСКАХ

Так Шлок признал, что он, респектабельный коммерсант, и капо из Собибора — одно и то же лицо. Теперь Берек мог спросить:

— Кто помог вам спастись после Собибора?

— Одна девушка, немка, в которую Вагнер был влюблен.

— Как ее звали?

— Луиза Рихтер.

— Где она теперь?

— В 1944 году ее расстреляли в берлинской тюрьме.

— Она знала, что вы связаны с Вагнером?

— Нет. Иначе не стала бы меня укрывать и не помогла бы добраться до Австрийских Альп.

Шлок был настолько охвачен страхом, что не заметил, как в глазах Берека промелькнула заинтересованность: «Не кроется ли здесь что-то важное?» — и жалобно пробормотал:

— Вы что, герр Шлезингер, все еще мне не верите? Ведь столько лет прошло с того времени, и доказать все это непросто.

— Истину не так уж трудно установить. Свидетелей, знающих о вашем прошлом, достаточно. Заводить с вами переписку я не собираюсь, но, если понадобится, ваш адрес мне известен. Вы можете сменить место жительства — город, страну, — исчезнуть на время — вам это ничего не даст. Мне известны фирмы, с которыми вы связаны, не забывайте об этом.

Почерневший Шлок приблизился к Береку, будто собираясь сказать ему что-то на ухо:

— Что же мне делать? Этот разговор нависает надо мной как занесенный над головой клинок. Если вы меня не пощадите, как я смогу смотреть в глаза моим детям?

— Напрасно ищете у меня сочувствия. Об этом надо было думать раньше. Только что вы все отрицали, а когда из этого ничего не вышло, взываете к жалости. Уходите, я не хочу больше вас видеть.

— Куда мне идти? — взмолился Шлок.

— Не прикидывайтесь невинной овечкой. Вы не ребенок. Наручников у меня нет, и, к сожалению, никто их вам не наденет.

— А завтра, что со мной будет завтра?

— Вы не успеете задремать, как Фушер поднимет вас с постели и скажет, что делать.

— Фу-шер? — удивленно произнес Шлок, будто впервые слышит это имя. — Вагнера, меня, Куриэла я догадываюсь, откуда вы могли знать, но Фушера? Его-то откуда знаете? Если вы этого захотите, я сумею от него отвертеться.

Упоминание имени Куриэла рядом с Вагнером и Шлоком возмутило Берека:

— Ничего я вам не скажу, и впредь имя Куриэла рядом с этой компанией не упоминайте.

Шлок почему-то вдруг осмелел:

— Собственно говоря, почему, герр Шлезингер, у вас так болит душа за Куриэла? Вы, наверное, не знаете, что никакой он не еврей, а самый настоящий немец.

Берек взволнованно воскликнул:

— Что из того, что вы еврей? Куриэл был замечательным человеком и свое доброе имя он до конца носил с честью. Довольно, Шлок! Уходите!

Шлок, шаркая ногами, направился к двери, но вдруг остановился, повернул голову и, не спуская глаз с Берека, спросил:

— Вы позволите мне сказать?

Шлок разоблачен, подумал Берек, но от него можно еще что-то узнать.

— Отвечайте только на мои вопросы. Вы можете привести доказательства, сколько бриллиантов присвоили Вагнер и Штангль?

— Нет.

— А Фушер?

— Думаю, что и он не сможет, иначе он бы не заставил меня поехать с ним сюда.

— Для чего, собственно, вы ему понадобились?

— Фушер рассчитывает, что с моей помощью ему удастся припереть Вагнера к стене.

— На чем строит Фушер свои расчеты?

— В той же каморке, где жил и работал Куриэл, до него находился другой ювелир. Он повесился. Сколько бриллиантов Штангль и Вагнер тогда присвоили — никто не знает.

— И об этом вы рассказали Фушеру?

— Да.

— Когда?

— Еще до того, как закончилась война.

— Нельзя ли подробнее?

— После восстания в Собиборе я возле железной дороги наткнулся на трех убитых немцев. Из документов, которые были при них, видно было, что им был предоставлен краткосрочный отпуск. Обмундирование одного из них оказалось мне впору, я переоделся и отправился к Луизе. Ее адрес я знал, так как не однажды Вагнер приказывал мне отсылать его письма к ней. В Альпах, куда я потом добрался, было немало дезертиров, и я выдавал себя за одного из них.

— И долго вы пробыли в Обзедорфе и Бад-Аусзее?

— Я же говорю вам, что выдавал себя за дезертира. Встреч с эсэсовцами, которые тянулись к озеру Топлиц, я всячески избегал. Они гонялись за каждым из нас. Так что мне, человеку вне закона, соваться в Обзедорф и думать было нечего. Вы мне не верите? Я говорю вам чистую правду. Но еще до того, как сбросил с себя солдатский мундир, я попал в плен к американцам, и на меня пало подозрение, что я переодетый эсэсовский офицер. Перед Фушером мне пришлось исповедоваться куда больше, чем перед вами.

— Со Штанглем и Вагнером Фушер устроил вам очную ставку?

— Да.

— И вы тогда при них все рассказали?

— Почти.

— Почему «почти»?

— Потому, что я все еще их опасался. Немало нацистов, совершивших тяжкие преступления, тогда отпустили на все четыре стороны, мне же еще долгое время пришлось сидеть за решеткой.

— Еще с кем из администрации лагеря Собибор у вас была очная ставка?

— Со вторым заместителем Штангля — Гансом-Гейнцем Шюттом. Американцы тогда уже знали о том, что Шютт еще до войны в одном из приказов был отмечен как лучший из двадцати двух командиров общих эсэсовских частей.

— Шютт еще жив?

— Сейчас — не знаю, но когда шел процесс в Хагене, я узнал из газет, что Ганс Шютт состоит советником городской общины и членом окружного совета у себя в Солтау.

— И часто вы оказывали Фушеру подобные услуги?

— Дважды. Первый раз я помог ему обнаружить следы бриллианта, который похитил начальник «небесной дороги» в Собиборе Курт Болендер. К тому времени бриллиант уже оказался в Лондоне. Фушер стал посредником при перепродаже этого бриллианта и заработал солидный куш.

— Бриллиант достался кому-либо из наследников его законных владельцев?

— Нет. Потому-то Фушер и считает, что, пока живы наследники — юридические хозяева драгоценностей, — нельзя быть уверенным ни в чем.

— Знает ли о вашем существовании кто-нибудь из бывших узников Собибора?

— Думаю, что нет. Говорю это потому, что мне как-то довелось встретить кое-кого из них, но они меня не узнали. В Израиле я встретил Эллу Феленбаум-Вайс. После восстания она попала к партизанам и была награждена орденами. Я ее узнал, так как незадолго до этого видел ее фотографию в одной из книг о восстании в Собиборе. Еще одного бывшего узника я видел в Америке и чуть было не попался, как сегодня с вами. Зрение у меня никудышное, и пользоваться собственной машиной я не могу. Приходится брать такси. Надо же было случиться, что однажды остановил таксомотор и, о боже, увидел за рулем Самуила Лерера. Пришлось махнуть рукой, мол, не надо, передумал.

— Когда вы видели Демьянюка и что вы о нем знаете?

— После Собибора я его больше не встречал. Он живет в Кливленде, в штате Огайо, это ни для кого не секрет. В Собиборе я его видел десятки раз: то на предлагерной территории, то на железнодорожной платформе, где разгружали вагоны с прибывающими узниками. Прикладом винтовки или резиновой дубинкой он загонял их в барак, где отбирали ценные вещи, а оттуда — в третий лагерь, к газовым камерам. Среди охранников Демьянюк выделялся особой жестокостью. В те дни, когда не было эшелонов и некого было загонять в газовые камеры, он вместе с другими эсэсовцами отправлялся на ловлю уцелевших евреев в близлежащие города и местечки. Такую работу доверяли далеко не каждому наемнику. Удаляться от лагеря им не разрешалось, но для него делали исключение. Больше всего он зверствовал в так называемом «лазарете», куда загоняли всех слабых и больных, у которых не было сил вместе со всеми бежать по «небесной дороге». Вагнер был им доволен.

Нахмурив брови, Берек неприязненно заметил:

— Вагнер мог быть доволен и вами. Подкованные сапоги с блестящими металлическими шипами вы, правда, не носили, но вполне их заслужили. Ваши имена могут стоять рядом. На это вам нечего сказать.

Шлок не выдержал гневного взгляда Берека и опустил глаза. Наконец он собрался с силами и сказал:

— Мне трудно вам возражать, но сравнивать меня с Демьянюком — это чересчур. Я не убивал и не грабил. В то ужасное время я немало натерпелся и, как всякий человек, хотел отвести от себя смерть и цеплялся за крохотную надежду, думал: а вдруг Вагнер хоть на время отсрочит приговор и мне удастся уцелеть. Надо ли меня за это судить?

Терпение Берека иссякло, и он прервал его:

— Шлок, вас теперь занимает одно: придумать что-то в свое оправдание. Судьба вас, конечно, не пощадила. Когда Цибульский, защищаясь от ваших ударов, вашей же дубинкой огрел вас по спине, он меньше всего думал о том, что это станет причиной вашей болезни. Таким образом, он, Цибульский, и вынес вам приговор. В жизни случается, что тяжелая болезнь преображает человека, и он смотрит на мир по-другому, видит все вокруг в ином свете. Но с вами этого не произошло. Вы каким были, таким и остались. Под стражу пока вас никто не брал, дело на вас не заводил. Кое-кто, быть может, в ваших поступках не видит ничего страшного. Но будь я судьей…

Шлок переменился в лице и с отчаянием махнул рукой. Берек понял, что Шлок зажат в тиски, и на мгновение проникся чувством жалости к больному старику.

— Шлок, — сказал он, — мне пришлось разговаривать с вами как следователю, но виноваты в этом вы сами: своей неискренностью и увертливостью вы принудили меня так поступать. Вы мне дали понять, что готовы отказаться выполнить требование Фушера и избежать очной ставки с Вагнером. Завтра я, возможно, вам позвоню и скажу одно-единственное слово: «да» или «нет». Поминальную молитву по моему брату не заказывайте. И последнее: как вы обращались к Вагнеру, когда были друзьями?

— Густ.

У Шлока хватило ума убраться без лишних разговоров. Было слышно, как, тяжело шаркая, он идет по коридору и что-то бормочет, разговаривая сам с собою.