«КАЖДОМУ СВОЕ»

Тайком, работая по ночам, Анна и Юрко выкопали глубокий, вместительный погреб — подземное убежище. Из дровяного сарайчика потайной узкий ход вел по зигзагообразному коридору в бункер, который Анна называла пивницей. Дверь пивницы обита ржавой жестью. Стоит закрыть ее поплотнее — и свеча, облепленная расплавленным воском, вскоре гаснет, становится темно, хоть глаз выколи. В пивнице стоит стол, скамья, на деревянных полках у стены — металлический ящик с бумагами, наборная касса со шрифтом, банка типографской краски, пишущая машинка. Здесь же копировальная бумага, стопка школьных тетрадей, чернильница и перо, простые и цветные карандаши. В пивнице Берек находится только днем, но здесь можно и полежать. Анна соорудила постель, принесла маленькую подушку. На Береке длинный плащ с брезентовым верхом, на ногах старые растоптанные валенки. Даже Лёлек и его командир не знают, что под землей завелась такая «малина». В военное время и отцу родному не все расскажешь.

От Берека пока требовалось одно: описать подробно все, что ему известно о лагере смерти Собибор. Анна, как выяснилось, вовсе не была простой деревенской женщиной, как сперва показалось Береку. Однажды она ему сказала:

— Об этом лагере у нас были скупые и противоречивые сведения. Никто даже предположить не мог, что именно там произойдет такое сражение и победят повстанцы. Но за Собибор еще предстоит рассчитаться с нацистами. Так что ты обо всем напиши, назови фамилии, факты, даты. Есть один партизанский командир, он собирает такие материалы уже сейчас. Тебе надо поскорее научиться печатать на машинке, тогда дело пойдет быстрее.

Берек почувствовал себя задетым. Неужели нельзя было найти для него более подходящего дела? Но коли это приказ, то и говорить не о чем. Почерк у него неважный — пишет вкривь и вкось, но если постараться, можно написать ясно и разборчиво. Мысли роем теснятся в голове. Строчки ложатся одна к другой, словно борозды пашни. Ему слышится лай собак-ищеек, крики охранников — тот, кому довелось хоть раз их услышать, не забудет вовек, — он видит «небесную дорогу»… Но Береку кажется, что рассказать о Собиборе невозможно. Ему хочется хоть на мгновение поверить, что это был только сон, кошмарный сон. Но ничего не получается. Лагеря смерти уже нет, а он все еще живет в нем. Должно быть, рана «Собибор» никогда не заживет. Даже здесь, в этом обиталище для летучих мышей, далеко от Собибора, он ощущает тошнотворный запах гари и пепла. Его преследует свет фонарей на столбах, прожекторов на сторожевых вышках, малейший шорох нагоняет на него ужас. На сегодня хватит. Пусть все хоть немного уляжется.

Как магнитом тянет Берека к металлическому ящику. Интересно, что в нем хранится? Он пытается приподнять крышку, и, к его удивлению, она открывается без труда. О, тут действительно хранятся сокровища! Ящик полон бумаг, листовок, рукописей. Есть здесь и газеты. Берек набрасывается на них, как жаждущий припадает к источнику. Он читает, читает, читает…

Когда Анна в конце дня дала ему знать, что можно подняться наверх, он все еще не мог оторваться от чтения.

— Ты что так долго не отзывался? — спросила Анна.

— Я открыл ящик с бумагами, — ответил Берек смущенно.

— Это ничего, — успокоила его Анна. — Мы рассчитывали ознакомить тебя с этими документами после того, как ты напишешь о себе. Но так, может быть, даже лучше. Это поможет тебе осмыслить все, что с тобой произошло. Читай и запоминай.

На рассвете Берек уже был в бункере у ящика. Накануне он весь день, не отрываясь, читал газеты. Из отдельных случайно, а возможно, и не случайно сохранившихся номеров различных изданий за разные годы он узнал такое, о чем до сих пор не имел понятия. Когда ему в руки попалась газета за ноябрь 1941 года, в которой описывалось, как Красная Армия гнала немцев от Москвы, сердце его забилось от радости. Вот бы такого Ноймана или Болендера двинуть назад, «нах хаузе», туда, откуда они пришли. Э, нет! Кто их выпустит живыми? Тем из них, что унесли ноги из-под Москвы, считай, повезло.

Из другой подпольной газеты он узнал о первой польской пехотной дивизии, сформированной на советской земле в поселке Ленино, и о ее первом сражении с гитлеровцами совсем недавно, 12 октября 1943 года.

В одной из последних листовок (ее, судя по шрифту, набирали здесь же, в погребе) он прочел сообщение о том, что фронт приближается к Киеву и Гомелю.

А ведь оттуда до Польши рукой подать!

Сегодня, решил Берек, он возьмется за чтение рукописей. Среди них наверняка найдутся свидетельства фашистских зверств. Он стал рыться в бумагах и вдруг ахнул от удивления: на первой полосе одной из газет он увидел крупные еврейские буквы. Это был заголовок, название газеты «Ди югнт-штиме» — «Голос молодежи», а над ним лозунг: «Да здравствует братство народов!» — и девиз:

Все люди братья,

Желтые, черные, белые…

Это же строки из стихотворения Переца, классика еврейской литературы Ицхока-Лейбуша Переца. Берек и сейчас может продекламировать это стихотворение от начала до конца.

Береку мало света, отбрасываемого свечой, и он зажигает керосиновую лампу. Теперь можно отчетливо разглядеть рисунок на первой странице: крепкое пожатие рук, соединенных в проломе стены гетто.

Провести целый день в погребе намного тяжелее, чем на чердаке у деда Мацея. Трудно дышать. Пол, хотя и покрыт тряпьем, сырой. Темные слепые стены сочатся влагой, от них несет ледяным холодом. Но Берек не обращает на это внимания, он читает.

На своем недолгом веку он пережил немало, казалось, невозможно придумать ничего страшнее ужасов Собибора, и все же кровь стынет в жилах, когда в рукописях на разных языках — польском, идиш, иврите — читаешь о все новых нацистских злодеяниях.

Мордхе Юзефович пишет на идиш:

«Когда нас загнали в вагоны, мы не думали, что нас везут на гибель. Мы верили, что едем на работы. Надпись на воротах лагеря, куда мы прибыли, гласила: «Каждому — свое». Истинный смысл этих слов дошел до нас очень скоро. Как только мы оказались по ту сторону ворот, эсэсовец пристрелил моего старшего брата и тут же похвастался своему приятелю, такому же душегубу, как он: «До десяти мне осталось прикончить еще двоих. Если я мало уничтожу их днем, мне не спится ночью». На что тот ему ответил: «Почему только десять? Удвой число, спать будешь, как после бани».

Я показался гитлеровцам еще довольно крепким, и меня с другими узниками послали валить деревья в лесу. Топор я обрушил на голову убийцы моего брата, того самого, что плохо спит ночью, если мало убивает днем. Пусть будет так, как они говорят: «Каждому — свое». Из винтовки, которую я отобрал у фашиста, дважды выстрелил по преследователям. Пока я жив, винтовку из рук не выпущу. Ненависти моей нет предела».

Как пароль, как клятву повторяет Берек слова призыва: «Нет привилегированных и непривилегированных рабов. Есть только тот, кто продолжает борьбу, и тот, кто сдается».

Нет, он, Берек, не сдался. Он будет бороться. С винтовкой в руках. Вот только напишет все о Собиборе и тогда… Рину ему вовек не забыть… Сашко, Куриэл, Макс ван Дам, Абрабанел, Фейгеле, Люка… Все они перед ним, стоит только закрыть глаза…

Раз или два в неделю в погреб спускается Юрко и тут же становится к кассе. В подпольной типографии он за наборщика. Должно быть, из-за раны он тяжело дышит и с трудом произносит слова. Несколько раз он показывал Береку, как надо печатать на пишущей машинке. Оказывается, Юрко — человек совсем неплохой. Сегодня ему предстоит выпустить листовку, которая начинается словами: «Братья и сестры! Никогда мы не будем народом рабов. Польша с ее славным прошлым не станет на колени!»

Дни кажутся бесконечно долгими. Их не сосчитать. Каждый новый день длиннее предыдущего. По вечерам, покидая погреб, Берек чувствует себя точно зверь, вырвавшийся из клетки. Ему хочется вдохнуть в легкие как можно больше воздуха.

Анна разрешила ему проводить ее до пруда. Он остался дожидаться в камышах, а она направилась в соседнее село, к матери, навестить детей, смолоть на жерновах немного ржи и прихватить несколько ложек соленой воды из-под вареной картошки. Каждую спичку Анна делит теперь уже не ножом, а ногтем на три части.

Пруд еще не сковало, но он весь в морщинах. Складки густеют, вода вот-вот замерзнет. Хорошо это для пруда или плохо? Пруд ведь не человек. Ему что, вода превратится в лед — надежное покрывало на зиму, а весной незачем прикрываться; лед растает, и пруд снова пополнится водой.

Ветер раздувает полы пальто, башмаки деревенеют. Ноги заледенели, холод пронизывает до костей. Чтобы хоть немного согреться, Берек начинает подпрыгивать и прыгает с такой силой, будто забивает кол в землю. Он рад, что может себе это позволить. А где теперь Томаш? Тогда в лесу, когда они его искали и не могли найти, Лёлек в шутку сказал: «Бог дал дураку руки и ноги, и тот дал дёру».

Вдруг Берек остановился как вкопанный и весь обратился в слух. Улыбки на лице как не бывало. Ему показалось, что кто-то приближается. Он занялся подсчетом. Сколько времени может уйти у Анны на дорогу туда и обратно и на то, чтобы смолоть зерно? Нет, возвращаться ей еще рано. Вот залаяла собака. Это Анна только вышла из деревни. Теперь отчетливо слышно: по тропе, что змеится метрах в двухстах отсюда, кто-то едет верхом. За время, что Берек живет на хуторе, всего один раз появился человек от партизан. Берек его не видел, но все, что они с Юрком успели отпечатать, и то, что Берек написал, тот унес. Дважды приходили полицаи, но это было днем. Несколько часов они пьянствовали, горланили и еще до захода солнца убрались восвояси. Юрко тогда остался на хуторе ночевать. От него несло самогоном, и утром с похмелья у него трещала голова.

Поздней осенью все вокруг голо, и Береку приходится стоять затаившись на одном месте. Ведь, кроме ножа, никакого оружия у него нет. Пока он не узнает, кто этот верховой, придется играть с ним в прятки. Наконец тот проехал мимо, топот стал удаляться, а в воздухе остался теплый лошадиный запах.

Берек так сосредоточенно прислушивался к звукам на хуторе, что не заметил, как подошла Анна. Он взял у нее из рук мешочек с мукой, а она направилась к тропе, чтобы узнать, кто здесь проезжал. Оказалось, это Лёлек. Он обменялся с Анной несколькими словами и повернул обратно в лес доложить командиру, что дорога на хутор свободна. Приехали те же самые партизаны, которых Берек видел, когда впервые оказался в доме Анны.

— Добрый вечер, Анна, добрый вечер, Берек!

Если судить по величине чугуна с пшенной кашей, который Анна достает из печи, нетрудно догадаться — она ждала гостей. Правда, каша довольно жидкая. Анна черпает ее деревянной ложкой, и пар валит чуть ли не до потолка. Еда не бог весть какая, но уписывают ее как самое аппетитное жаркое. Под ложку Берек подставляет кусочек хлеба — чтобы и капля не пропала.

Из привезенных для печатания материалов командир достал сложенное письмецо и подал его Береку:

— Это тебе.

Глаза Берека бегают по строчкам.

«Дорогой Берек! О зверствах фашистов уже столько писали и рассказывали, что кое-кто думает: вряд ли можно к этому добавить что-нибудь новое. Мне приходится читать разные документы, в которых рассказывается о самоотверженности и героизме. Героизм в условиях, когда, казалось, люди совершенно лишены возможности сопротивляться. То, что произошло в Собиборе, потрясает. Даже самый отчаянный крик не в силах выразить всю боль, какую испытываешь, читая твои строки. Сказать, что это мужество и героизм, — значит сказать мало. Мы попытаемся узнать о дальнейшей судьбе Сашка. Как только что-то выясним, сообщу тебе. А теперь мне хотелось бы еще немного поговорить с тобой.

Я знаю, тебе сегодня исполняется пятнадцать лет. От имени партизанского командования поздравляю тебя как мужественного бойца. Отсчет твоего партизанского стажа мы начали со дня восстания в Собиборе. Пятнадцать лет! Но не ошибся ли календарь? Как уложить в эти годы путь, который тебе пришлось пройти? Меня удивило, как глубоко ты сумел осмыслить и изложить все то, что произошло с тобой и твоими товарищами по борьбе. Желаю тебе, чтобы скорее наступило время, когда ты снова сможешь почувствовать себя таким юным, каков ты есть.

Мне передали, ты разочарован, что воюешь без винтовки. Ты не прав, Берек. То, что ты делаешь, трудно переоценить. Люди должны знать правду. Это укрепляет в них силу и волю к борьбе.

Обнимаю тебя. Твой Станислав».

Письмо ободрило Берека. Он как бы вырос в собственных глазах, стал сильнее. Зря он думал, что его не взяли в отряд оттого, что не верят в его силы. Оказывается, его считают партизаном. Он был благодарен человеку, написавшему это письмо. Кстати, почерк оказался тот же, каким написаны тексты воззваний и листовок. Кто же он, этот человек, который несколькими словами сумел вдохнуть бодрость в его душу? Анна, возможно, ответила бы ему, но Лёлек, который в это время готовил пойло для лошадей, вдруг повернулся и приложил палец к губам. Вместо того чтобы объяснить, что к чему, он задал Береку встречный вопрос:

— Если ты не знаешь, кто такой Станислав, как же ты, когда в первый раз переступил порог этого дома, назвался его именем?

Вот когда Берек обрадовался. Это же дядя Тадека! Станислав Кневский. Еще во время гражданской войны в Испании он дрался с фашистами. Это он тот самый партизанский командир, который уже сейчас, хотя еще идет война, собирает материал о военных преступлениях. Вот если бы Станислав разрешил Береку хоть на один день покинуть погреб и встретиться с ним. А может быть, одного дня на дорогу будет мало? Но раз Кневский сам сюда не приезжает и его к себе не зовет, значит, еще не время.

— Кневский? — переспросил Берек у Анны.

— Он самый, — подтвердила она.