ОДНОЙ ВЕРЕВОЧКОЙ ПОВЯЗАНЫ…

Говорят, в радости год что день. Об этом Береку судить трудно, но что в мучениях и горестях каждый день длиннее года — в этом он нисколько не сомневается. Так или иначе, весна миновала — и настало лето.

По распоряжению Ноймана Куриэлу стали приносить двойную порцию хлеба и супа, но голод не обманешь. Для двух узников из маленькой каморки смерть от недоедания становилась такой же реальностью, как и ужасная гибель в газовых камерах. Куриэл, который ни разу не жаловался на утомление или слабость, таял на глазах. Все заметнее стали отеки на лице, а тут еще разболелся желудок, и он лежал на нарах бледный как полотно.

И все из-за того, что Берек дал себя уговорить, будто пожилым людям требуется совсем немного пищи. Чтобы Береку досталось побольше хлеба и баланды, Куриэл все убавлял свою порцию и при этом убеждал его:

— Пожилой человек, вроде меня, может недоедать, долго жить за счет собственных запасов.

Теперь Берек казнил себя за то, что принял на веру слова Куриэла и по существу отнимал у него последний кусок. Из уважения к старшему он наливал всегда суп из котелка сначала Куриэлу, хотя знал, что сверху одна вода. Рассказывал же как-то капо Шлок, который приносит им еду, что в лагере при раздаче пищи никто не хочет идти первым и приходится людей гнать к котлу палками. Видя, как тщательно Берек вылизывает стенки котелка, так, что его можно было не мыть, Куриэл только посмеивался. А с хлебом как получалось? Двойную порцию давали только Куриэлу, а доставалась она Береку. Стыд и позор! Надо было сдерживать себя. Несмотря ни на что, отдавать Куриэлу все, что ему полагалось. Или хотя бы делить поровну. Кругом виноват!

Куриэл лежал, полузакрыв глаза, со страдальческой гримасой на лице. Он настолько ослаб, что, казалось, в нем погасло всякое желание сопротивляться болезни. Но вот его пересохшие, потрескавшиеся губы зашевелились. Послышалось какое-то незнакомое слово. Что он сказал? Не бредит ли он? Больше двух дней болеть здесь никому не позволяют. Правда, это Куриэл! Но станут ли убийцы считаться с этим? Если бы можно было достать какое-нибудь лекарство!

— Вы что-то сказали или мне показалось?

— Я сказал: мы илоты. Рабы, которых уничтожают. Только нам еще хуже, чем илотам.

— Господин Куриэл, мне трудно понять, что вы говорите. Лучше скажите, чем я могу вам помочь?

— Ничем ты мне помочь не можешь. Разве только дать глоток воды. Во рту пересохло.

Куриэлу становилось все хуже, и Берек себе места не находил. Рубаха на больном промокла. Он прижал ладони к пылающему лицу и вскоре впал в беспамятство. Заболеть легко, а вот выкарабкаться Из болезни без посторонней помощи трудно. Но с кем посоветоваться, к кому обратиться за помощью? Надо на что-то решиться, что-то предпринять, чтобы спасти Куриэла, даже если для этого придется рисковать собственной жизнью. Но что? Берек еще не знал, что он должен сделать, а ноги уже сами несли его. В первом лагере размещались мастерские: сапожная, портняжная, слесарная и мебельная. Пойти к тем, кто там работает, но чем они могут ему помочь? Что-то никого не видно. Наверно, прибыл очередной транспорт. В таких случаях всех узников из рабочих команд, занятых во дворе, загоняют в бараки, а все эсэсовцы «обслуживают» прибывшую партию людей. К Болендеру теперь не подступиться.

Из первого лагеря есть проход во второй. Только заходить туда разрешено лишь тем, кто сортирует и упаковывает одежду прибывших. Туда и обратно их сопровождает охрана. Там же находится конюшня. В то время как колонна обреченных людей, извиваясь змейкой, тянется через третий лагерь — по «небесной дороге», Нойман имеет обыкновение развлекаться со своим любимым конем. Туда и направился Берек.

Он остановился у какого-то помещения и прислонился к стене. Берек на мгновение забыл, что, собственно, его сюда привело. Не лишился ли он рассудка? Ведь он сделал последние шаги к краю бездны, навстречу собственной гибели. То, что он увидел, потрясло его.

Дневной свет меркнет. По широкой дороге, ведущей к газовым камерам, бредут тени. Идут, не ведая куда. У большинства из тех, кто совершает это последнее в своей жизни шествие, уже отобрали все, что у них было, и теперь они идут жалкие, оборванные, в лохмотьях, на ногах опорки. Вот пожилой человек в ермолке, с длинной седой бородой и пейсами. На нем еще не потерявший блеска шелковый сюртук, подпоясанный веревкой, к которой привязан закопченный до черноты котелок. Рядом с ним бредет совсем молодой парень. На нем будто приросшая к сутулым плечам линялая рубаха. Третий — в дырявом пиджаке, в спадающем на глаза картузе. За ним молодая женщина несет на руках ребенка. Платье на ней застегнуто до самого подбородка.

Идут… И никто не узнает, где истлеют их кости. Пыль клубится под шаркающими ногами, идут…

Берек взглянул направо, в сторону предлагерных построек. Там стоят три длинных барака. Один — посередине, поперек, а два других — вплотную к нему, по бокам. В среднем, кажется, сдают вещи. В боковых их сортируют. Там множество людей. Тот, кто сегодня принимает колонну, Вагнер или Френцель, как видно, в хорошем настроении. Он разрешает людям, дожидающимся своей очереди, сдать одежду, в последний раз в жизни присесть на землю. Так и страже удобнее. На небольшом пригорке людей — как семечек в тыкве. Кто сидит, кто лежит, но все как бы застыли, погруженные в тяжкие думы.

Откуда-то издалека доносится свисток паровоза. В сторону Собибора, Треблинки, Бельжеца тянутся эшелоны обреченных на уничтожение.

Берек смотрел на пока еще живых людей, и его охватывал ужас. Та же участь ждет и его: через день, через месяц и он окажется среди них.

Вдруг один из охранников увидел Берека и от удивления, казалось, остолбенел. Самому сунуть голову в пасть льва! А может быть, парню показалось, что стена заслонила его от белого света? Немец тут же вскинул бы винтовку и выстрелил. Наемник же, если он не на посту, расхаживает по лагерю лишь с плеткой. Хотя плеть в руке тоже не пустяк, но из нее не выстрелишь. Что же, сейчас он и попотчует ею этого дурня. Хорошо бы только, чтобы кто-нибудь из начальства видел, как старательно и ловко он его отделает. Отдубасит и загонит в колонну…

От неожиданности, от страшной боли Берек после первого же удара закричал таким истошным голосом, будто перед ним разверзлась преисподняя. Но здесь никого этим не удивишь. Он заслонил лицо руками. Удары обрушивались один за другим. По другую сторону барака стоял тот самый рябоватый охранник, который в первый день прихода Берека в лагерь привел его к Болендеру. Это его территория, и он волен здесь распоряжаться. Чего же ради уступать свою власть кому-то другому? Он плечом слегка отодвинул в сторону своего дружка и приказал Береку:

— Ну-ка, убери руки с лица! В жмурки играть с тобой я не собираюсь. Хенде хох! Вытри кровь! Вот так. Теперь я наконец вижу, кто ты есть. Как ты смел покинуть свое рабочее место, своего шефа? Или тебе жизнь надоела? Так мы можем тебе помочь. — И снова гаркнул: — Хенде хох! Молчать!

Возможно, в эту минуту Берек забыл, что с такими подонками лучше не вступать в разговоры, а может быть, естественное стремление спастись придало ему смелости, и он сказал:

— Чем дольше вы заставите меня молчать, тем хуже будет для вас.

Охранники удивленно переглянулись. Что-то несуразное плетет этот ублюдок. За все время, что они здесь служат, такого не бывало. Ну уж нет! Раз он позволяет себе угрожать им, они его в колонну не загонят. Тут же на месте «отделают» и на тачку — в костер. Однако интересно, что же он хотел сказать им перед смертью?

— Говори! Потом мы с тебя шкуру спустим, а пока — говори!

— Я должен срочно видеть господина Болендера.

— Обершарфюрера Курта Болендера? — и охранник, первым избивший Берека до крови, снова замахнулся на него плеткой.

— Постой, — схватил его за руку рябой, так как знал, что сам Болендер отвел этого парня к Куриэлу. Потом, повернувшись к Береку, он спросил: — А если обершарфюрер занят или его сейчас здесь нет?

— Если он занят, то на время оставит свое дело, а если его нет, то я должен как можно скорее увидеть господина Ноймана. Что же вы стоите будто оглохли? Они же потом с вас шкуру спустят.

Рябой поспешно направился в сторону третьего лагеря, другой охранник, опешив, смотрел ему вслед. Вот так чудеса. Кто кому приказывает? Если только Нойман или Болендер явятся сюда, то в ответе будет он один. В эсэсовской школе в Травниках им не раз говорили: с лагерниками ни в какие разговоры не вступать. Их надо бить, убивать и ни о чем не спрашивать, ничего им не отвечать. Кто же его втянул в эту историю? Вот незадача! Докажи потом, что ни о чем он с этим безумцем не говорил, только бил его, а если и произнес какое-то слово, то лишь ругательство, что не запрещается. Немцы могут ему не поверить, но он постарается их убедить…

Обеими руками охранник схватил Берека за куртку, рванул на себя и с силой стукнул спиной о стену. Это пока для начала. Здесь стена гладкая, так дело не пойдет, он потащил свою жертву на угол, где торчали концы сруба и в один из них не до конца был забит большой гвоздь. Снова рванул на себя этого доходягу, и вдруг раздался окрик:

— Aufh?ren! Weg![8]

Это издали кричал унтершарфюрер Нойман. Охранник понял, что гнев эсэсовца обращен против него. Этого еврейчика ему ведь незачем прогонять.

Нойман Берека узнал и все же принялся его разглядывать:

— Ты, проклятый юде, мог бы еще некоторое время пожить на свете, но раз уж ты сам сюда явился…

— У меня другого выхода не было. Я должен был…

— Aufh?ren! Для тебя сделаем исключение. Тебя не будут бить, даже раздевать не станут, без всякой очереди попадешь в баню. Пошли!

— Я пришел, чтобы предупредить: вам грозит опасность.

— Что?.. — замахнулся было Нойман плеткой, но не стал ее опускать.

— Господину Куриэлу плохо!

— Самоубийство?

— Нет. Он опасно болен. Отравился, должно быть, супом или хлебом.

— Доннерветтер![9] Тебе, однако, все равно капут!

— Пока жив Куриэл, буду жить и я. Таков приказ Гиммлера.

Нойман остолбенел.

— Ты нагло врешь! Как ты смеешь произносить имя рейхсфюрера СС?

— Я не вру. Вы можете в этом убедиться. Это было сказано в присутствии коменданта лагеря Треблинки.

— И там шла речь о тебе, о таком ничтожестве?

— Не обо мне, а о помощнике для господина Куриэла.

— Так мы ему подберем другого помощника.

— Господин Куриэл заявил, что, если у него снова отберут помощника, он к работе не притронется. Рейсхфюрер распорядился его просьбу удовлетворить.

— Так ли это — мы еще выясним. Тебе Куриэл об этом сказал? Что еще он тебе говорил?

— На это мне трудно ответить. Он много рассказывал о себе.

— Куриэл — его настоящая фамилия?

— Нет.

— Придуманная?

— Почти.

— Что значит почти? А как его настоящая фамилия, знаешь?

— Фридрих Шлезингер.

— Кроме меня, ты еще кому-нибудь об этом говорил?

— Никому.

— Если ты только проговоришься, я вот этими руками вырву твой язык. Надеюсь, в этом ты не сомневаешься?

— Нет. Не сомневаюсь.

— В журнал учета заносятся все драгоценности?

— Не знаю.

— Говори. Твоему Куриэлу это не повредит. Он в драгоценностях не нуждается.

— Я понимаю. Но я такого журнала не видел.

— Что ж, он тебе не доверяет? А говоришь, он к тебе хорошо относится.

— Больше чем хорошо — как родной отец.

— Разве он не немец?

— Куриэл говорит, что он истинный немец.

— Ну, ну! — пригрозил ему Нойман кулаком. — Иди к Куриэлу, только не оглядывайся. Я приду вслед за тобой.

Берек уже перешагнул было границу между вторым и первым лагерем, как до него донесся крик Болендера:

— Господин унтершарфюрер! — И снова: — Господин унтершарфюрер Нойман! Этого парня — к газмейстеру Бауэру!

К Бауэру! Что теперь будет? Значит, конец. Бежать? Но куда? Здесь, в Собиборе, нет такого места, где можно было бы укрыться. Да и как побежишь, если подкашиваются ноги. Хорошо еще, что остановился он за стеной сапожной мастерской и ни Болендер, ни Нойман его не видят.

— Только не к Бауэру. Это запрещено!

Это говорит Нойман! Так отвечать Болендеру рискнет не каждый.

— Господин унтершарфюрер, я приказываю, немедленно исполняйте!

Конечно, Болендер на своем настоит. Кто здесь с ним может тягаться.

— Это исключено, — стоит на своем Нойман.

— Унтершарфюрер Иоганн Нойман, не забывайте, что за Куриэла отвечаю я. Так распорядился группенфюрер СС, генерал полиции Одилио Глобочник. В последний раз приказываю вам.

— Господин обершарфюрер Курт Болендер! Ворона взлетает высоко, а садится на падаль. Мои полномочия исходят от более высокопоставленного лица. Чтобы подтвердить ваше приказание, требуется по меньшей мере распоряжение оберштурмфюрера СС Франца Штангля. А теперь, если вы не хотите, чтобы я пристрелил вашего пса, держите его покрепче на поводке. Когда вы науськиваете его: «Менш, хватай собаку!» — не я один замечал, что он у вас не очень разбирается — ариец перед ним или недочеловек.

Болендера от таких слов чуть было не хватил удар. Своего огромного и свирепого пса он потянул на себя с такой силой, что тот заскулил. По тону Болендера сейчас трудно было предположить, что именно он выше рангом.

— Господин унтершарфюрер, — сказал он, — разрешите вам заметить, что мальчишка был свидетелем того, как вели колонну от железнодорожной платформы по «небесной дороге», и своими глазами видел все.

— Ну и что? А вам не кажется, что и в рабочих командах догадываются о своей участи?

— Но этому парню, возможно, стало известно такое…

— Дальше проволочного заграждения ему не уйти. Пламя костра проглотит все. Но в это же пламя может угодить и кое-кто из команды лагеря, если попытается использовать Куриэла в корыстных целях.

— Господин Нойман, доступ к Куриэлу имею не только я, но также и вы.

— Обо мне не тревожьтесь.

— А капо Шлок, который приносит им еду?

— Он болтать не станет. Встречу с Бауэром он желает оттянуть как можно дальше. Куриэл болен, и, если он умрет, не поздоровится нам обоим.

— Так, может, сообщить гарнизонному врачу?

— Кто, господин обершарфюрер, дал вам такое право? Если среди прибывших в эшелоне есть врач, распорядитесь, чтобы его задержали. Как только Куриэл перестанет в нем нуждаться, мы его отошлем. Начальнику кухни я прикажу выделить для Куриэла обеденную порцию из котла, в котором готовят еду для охраны. Вы с этим согласны?

— Разумеется, партайгеноссе[10].

— Вот и хорошо. Запомните, что на этот раз я помог вам избежать неприятностей.

Куриэл чувствовал себя немного лучше, но был очень встревожен. Увидев Берека, он, преодолевая слабость, начал его расспрашивать:

— Ты куда исчез? И весь в крови. Тебя что, били? К чему эта игра со смертью? Еще успеешь…

— Вам было очень плохо. Надо было что-то предпринять, вот я и пошел разыскивать Ноймана.

— И ты его разыскал?

— Да. Во втором лагере. Как раз в это время прибыл эшелон.

— Боже мой! Они ведь могли тебя вместе со всеми загнать в третий лагерь…

— Могли и хотели. Мне пришлось сказать Нойману, что Гиммлер обещал не лишать вас помощника.

— Берек, дорогой, на этот раз тебе повезло, только прошу тебя, не вздумай больше так рисковать, обещай мне.

— Что обещать? Нас ждет одна дорога. Мы с вами одной веревочкой повязаны.

— Это так, но я уже стар, а ты молод. Мне, откровенно говоря, такая жизнь уже надоела. Но раз уж так вышло, что твоя жизнь зависит от моей, я буду гнать от себя смерть. Постой, ты куда опять собрался?

— Никуда. За дверью лежит тряпка, я хочу вытереть пол.

— Ты уж извини, меня рвало, а сойти с нар не было сил.

— Лишь бы вам легче стало. Врача вам найдут, и раз в день вместо баланды будете получать настоящий обед.

— Откуда ты все это знаешь?

— Вот увидите.

Как всегда без стука вошли Нойман и Болендер. Шедший позади них капо Шлок принес солдатский котелок с вязкой рисовой кашей, поставил его на шкафчик и, угодливо кланяясь, исчез как тень.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Нойман.

И так как Куриэл, по обыкновению, молчал, Берек набрался храбрости и ответил вместо него:

— Сильно ослаб, но, кажется, немного получше.

— А температура?

— Озноб не прекратился.

Болендер нетерпеливо вмешался в разговор:

— Тебя спрашивают, какая температура у больного, или ты такого слова никогда не слышал?

— Слышал и мерил. Но это было тогда, когда у нас был термометр.

Нойману ответ Берека, кажется, пришелся по душе. Когда они уходили, он все-таки пропустил обершарфюрера впереди себя. Тот буркнул на ходу, что при первой возможности Куриэла навестит врач.