ТРЕТЬЕГО СВИДЕТЕЛЯ НЕ ТРЕБУЕТСЯ

Своим спокойствием и сдержанностью представитель польской миссии Кневский производил впечатление человека, которого никогда и ничем не удивишь. Фейгеле, например, после первой встречи с ним заметила:

— Мужик он, видать, головастый, только уж больно строг и невозмутим.

Вскоре, однако, она свое мнение о Кневском изменила и утверждала, что майор человек веселый, жизнерадостный а иногда даже чересчур горячий.

На следующий день Кневский обратился в американскую администрацию с требованием, чтобы суд над военным преступником Эрихом Бауэром состоялся там, где он совершил свои преступления, — в Польше. По существу ему не возразили, но обратили его внимание на одну незначительную деталь, являющуюся препятствием: отсутствие доказательств. На начавшемся предварительном следствии Бауэр отрицал, что он когда-либо служил в СС и бывал в Польше. Он утверждал, что до вчерашнего дня о Собиборе вообще слыхом не слыхивал, назвал свидетелей, которые могут подтвердить его местонахождение в 1942 и 1943 годы. И вообще держался он так, будто произошло недоразумение и вскоре все прояснится.

Кневский понял, что, судя по всему, в адвокатах для Бауэра недостатка не будет. Уже сейчас пытаются его амнистировать. Чиновник американской военной полиции говорил:

— Бауэр признает, что о концентрационных лагерях что-то слышал, но где и при каких обстоятельствах — сказать не может. Когда следователь напомнил ему, что речь идет о специальном лагере смерти, в котором он, Эрих Бауэр, в течение восемнадцати месяцев день за днем умерщвлял газом тысячи людей, он с удивлением пожал плечами и спросил: неужели такие лагеря существовали на самом деле? Такого он себе представить не может. Ему становится дурно даже при виде капли крови.

Что еще можно сообщить господину майору? Разве только то, что Бауэр просил не извещать жену об его аресте. Он нередко отлучается на несколько дней, так что и на этот раз она наверняка не станет тревожиться. Он сам, если ему позволят, напишет жене и подготовит ее к печальному известию. Еще он просит, если можно, принести ему альбом для рисования, несколько карандашей, линейку, резинку. Это пока все, что можно сообщить господину майору.

«Господина майора» эти сведения не удовлетворили. Он пообещал в течение ближайших дней представить доказательства, а также свидетелей, которые подтвердят, что задержанный и есть тот самый Бауэр, и потребовал, чтобы ему разрешили два-три раза присутствовать на допросе. Хотя, возможно, и одного раза будет достаточно.

Так и договорились.

Допрос начался в десять часов утра. Вел его комиссар немецкой уголовной полиции Иоганн Штифтер в присутствии высокопоставленного офицера американской военной полиции Арчибальда Флетчера, представителя отдела экстрадиции при главном штабе американских войск Юджина Фушера и представителя польской миссии Станислава Кневского.

Прошел час, другой, третий. Пепельницы уже до краев наполнились окурками, но попытки разоблачить Бауэра пока безуспешны.

Ему показывают фотографии нацистских бонз. Он их тут же называет, так как, по его словам, их знает каждый немец, даже тот, кто не читает газет, видел их сотни раз в кино.

Когда его спросили, сколько раз ему приходилось беседовать с Гиммлером, у него от смеха затрясся кадык. Содрогался от смеха даже черный галстук-бабочка.

— Вы всерьез полагаете, — спросил он, жестикулируя, — что такие, как я, имели доступ к Гиммлеру? К тому же…

Следователь не дал ему договорить:

— Вопросы задаю я, а вы извольте на них отвечать. На этот раз, как исключение, отвечу вам: мы не только полагаем, но нам доподлинно известно, что 13 марта 1943 года вы стояли рядом с рейхсфюрером Генрихом Гиммлером. Вы отдали ему рапорт. Гиммлер вас похвалил, наградил орденом, повысил в звании.

Бауэр и бровью не повел.

Ему показывают еще несколько фотографий. На них, если верить Бауэру, он никого не узнает. Тогда его просят внимательно всмотреться в одну из них. Вдоль высокого забора шагает эсэсовец. Идет он чуть согнувшись. Правая рука, в которой он держит хлыст, отведена назад. На нем белый китель и такая же фуражка.

Проходит минута, две, три…

Следователь прерывает затянувшуюся паузу:

— Неужели вы не узнали своего непосредственного шефа оберштурмфюрера Штангля, назначенного в 1942 году комендантом лагеря смерти Собибора? Нам известно, что ваша совместная работа началась еще до этого. Франц Пауль Штангль! Неужели не помните? Нет? Тогда я вам напомню кое-что из его биографии: родился в Австрии, совсем молодым поступил на службу в полицию. Многих из своих бывших сотрудников, в том числе самых близких друзей, упрятал в тюрьму, в концлагеря. Перед войной гитлеровская администрация в Вене поручила ему составление протоколов, свидетельствующих о естественной смерти антифашистов, замученных в гестапо. Занимал несколько постов сразу. Возглавлял группу по обеспечению существующих и строительству новых концлагерей. Одновременно, а это вам должно быть хорошо известно, состоял главным комендантом лагеря смерти Хартгейм. О его заслугах, а заодно и ваших, в разработке самых «рациональных» методов уничтожения людей при помощи газа «Циклон» вам еще придется рассказать. Напрасно вы все отрицаете. Это вам не поможет. У нас хватит терпения. Фотографию Штангля мы пока отложим в ящик стола и извлечем оттуда рисунок. Можете взять его в руки, только очень осторожно. Художника вы убили. Рисовать вас ему больше не придется. Помните голландского художника Макса ван Дама?

Бауэр не дал вывести себя из равновесия. Лицо его оставалось невозмутимым! Взглянув на портрет, он подтвердил:

— Похож.

— Правильно, — впервые за время следствия согласился Штифтер с Бауэром. — Но мне хотелось бы от вас услышать, на кого похож портрет?

— На меня.

— Так, значит, Бауэр, теперь всей игре конец?

— А это, господин следователь, зависит от вас. Только так не полагается. Это противозаконно. Если только рисунок, а вернее, эскиз не является дешевой фальшивкой, тогда мне ясна причина вашего нелепого заблуждения. Вы, вероятно, со мной согласитесь. Человеку свойственно ошибаться. Это может случиться с каждым, даже с теми, кто служит в уголовной полиции… Здесь ведь не указано, кто, где и когда позировал художнику.

— Чего нет, того нет. Зато есть живой человек, присутствовавший при том, как художник вас рисовал. Этому человеку и удалось сохранить эскиз. Таким образом, и нам и вам известны ответы на все ваши вопросы: кто? — вы; когда? — весною 1943 года; где? — в Собиборе, в казино. Дом этот сохранился. Окна выходят на железную дорогу, до которой рукой подать. Помещение небольшое, но персонал лагеря в нем недурно развлекался. Приходилось ли вам когда-нибудь позировать художнику Максу ван Даму — мы не знаем, да это для нас не столь уж важно. Я думаю, что вас и еще кое-кого из ваших коллег художник запечатлел не случайно. Макс ван Дам, безусловно, понимал, что из ваших рук ему живым не выбраться, и в этом для него заключалась единственная возможность, находясь на краю гибели, рассчитаться с вами. Вы только подумайте, — повернулся следователь к польскому майору, — как он был прав. Макса ван Дама давно уже нет на свете, а своими рисунками он помогает нам разоблачить убийц и приблизить справедливую расплату.

Станиславу Кневскому было известно, что следователя Иоганна Штифтера Штангль в свое время посадил в тюрьму, и смерти он избежал только случайно. Был ли тогда Штифтер антифашистом — неизвестно, но после пяти лет, проведенных в тюрьмах Ганновера и Баудена, он им определенно стал. Кневскому не впервые приходится сотрудничать с Штифтером, и они без слов понимают друг друга…

Когда имеешь дело с такими, как Бауэр, изречение «кто много спрашивает, тому много отвечают» неприменимо, и Штифтер пытается при помощи фактов убедить обвиняемого в том, что его запирательство может повредить в первую очередь ему самому. Все же сегодня Штифтер ведет следствие необычно. Как он сказал только что? «Макса ван Дама давно уже нет на свете, а своими рисунками он помогает нам разоблачить убийц и приблизить справедливую расплату». Далеко не от каждого обвинителя в Западной Германии можно услышать такие слова. Нелегко будет майору Станиславу Кневскому, если Штифтера освободят от должности и на его место посадят кого-нибудь из тех, каких здесь большинство. Если они и не солидарны с бывшими эсэсовцами, то, во всяком случае, готовы их выгородить.

Такой опытный человек, как Кневский, естественно, сразу заметил, что Бауэра наконец приперли к стене. Настал час, когда Бауэр почувствовал, что скамьи подсудимых ему не миновать. Какую лазейку отыщет он на этот раз, что теперь скажет? Бауэр заявил:

— Высокочтимые господа! Не каждый, на кого следователь указывает пальцем, действительно преступник. Сперва некто — вероятно, психически больной — вздумал меня оговорить, теперь вы хотите при помощи хитроумных ходов обосновать, доказать этот оговор. Возможно, существовал какой-то Бауэр, и звали его, как и меня, Эрихом, но я такого не знал и знать не хочу. Нас, немцев, обвинять теперь проще простого, и все же я верю, нет, я уверен, что все выяснится. Справедливость должна восторжествовать.

Никто не возражает против того, чтобы справедливость восторжествовала. И «высокочтимые господа» тоже. Между тем Юджин Фушер — здоровяк, с явной наклонностью к сытой полноте — на своей визитной карточке написал по-немецки и положил на стол против Штифтера записочку: «Еще несколько минут, и я упаду в обморок от голода и усталости. Неужели не сжалитесь?»

Следователь пододвинул белую картонку к жандармскому офицеру Арчибальду Флетчеру. Тот, даже не успев дочитать ее, утвердительно кивнул головой и взглядом спросил у польского майора: «А вы что скажете?» Улыбка Станислава Кневского должна была означать: «Что же, если вам так хочется, пусть будет по-вашему».

После перерыва состоялась очная ставка Бауэра с Лерером, затянувшаяся на несколько часов. Один утверждает, другой опровергает. Создавалось впечатление, что речь идет не о том, действительно ли обвиняемый служил в лагере смерти и ежедневно занимался удушением людей, а лишь о том, с какой палкой он ходил. Бауэр твердит, что он, собственно, никогда палку в руках не держал. А насчет того, будто он отнимал у кого-то лекарства, Бауэр отвечает, что ни о каких лекарствах знать не знает и вообще считает, что лекарства излишни. Человеческий организм должен сам справляться со всеми болезнями.

На вопрос, как он обходился бы без лекарств, если бы был ранен, последовал ответ:

— Не знаю. До сих пор господь оберегал меня от всех напастей. Ни я ни в кого не стрелял, ни в меня не стреляли, и надеюсь так прожить до конца своих дней.

Случайно или умышленно, но Лерер уже в который раз называет Бауэра старшим банщиком, и обвиняемый на это никак не реагирует. Удивительно. Штифтер интересуется, что должно означать это обращение? Бауэр пожимает плечами: дескать, откуда мне знать? Лерер поясняет, что так звали Бауэра узники, потому что здание, в котором находились газовые камеры, декоратор специально закамуфлировал под баню. Жертвам говорили, что перед отправкой в резервацию, где каждый получит работу по специальности, они должны сходить в баню. Даже охранники за глаза называли Бауэра «старшим банщиком».

Допрос продолжался до позднего вечера. Все устали, выдохлись. Следователь поблагодарил Лерера за его весьма важные показания и предупредил, что, наверное, еще не раз придется его беспокоить. Затем он обратился к Бауэру:

— Вам передали альбом, о котором вы просили?

— Да. Спасибо.

— И вы успели что-нибудь сделать?

— Пустяки. Свет в камере слабый, но все же…

— Вы можете нам показать ваши рисунки?

— Могу. Хотя я полагаю, что вам будет неинтересно, а возможно, и непонятно…

— Они такие сложные?

— Наоборот. Но вам мои занятия покажутся детской забавой, а для меня, можно сказать, в них смысл жизни. Я могу продолжать? Хорошо. Каждый Новый год устраиваются базары, где для детворы продают пряники, игрушки. От искусных поделок глаз не оторвать. Еще до войны я вынашивал мечту о создании Санта-Клаус-автоматов. В одном берлинском журнале недавно была опубликована моя статья об этом. Теперь мне хочется усовершенствовать некоторые из развлекательных аттракционов.

Следователя интересует, приходил ли Бауэр в последнее воскресенье в Луна-парк, чтобы развлечься или по делу.

Бауэр объясняет:

— Пожалуй, по делу. Механизм, приводящий в движение карусель, можно усовершенствовать. Но для меня это и развлечение, доставляющее радость.

Задается новый вопрос:

— Не кажется ли Бауэру, что характер его нынешних занятий может в какой-то мере подтверждать его деятельность в Собиборе?

Бауэр и на этот раз не теряется.

— Да, — отвечает он после небольшой паузы, — я допускаю, что вы, господин следователь, можете так подумать. Но, как мне кажется, только поначалу. Логически мыслящему человеку ясно, что тот, кто действительно виновен и хочет скрыть свою вину, не станет добровольно давать показания, которые могут быть истолкованы не в его пользу или же каким-то образом подтверждают обвинение. Разве я не прав?

— Со временем это выяснится. Но вы опять задаете вопросы… Так что вы намеревались или уже успели изменить в механизмах Луна-парка?

— Вы, господин следователь, должны меня извинить, я неправильно выразился. Мое упущение. Я не предполагал, что именно это вас заинтересует. Между прочим, это лишний раз подтверждает, что современные аттракционы занимают воображение не только детей. Я думаю не столько об изменении аттракциона, сколько о создании новых. Взрослые люди, а особенно дети, любят, чтобы все было настоящее, как в жизни. Вы представляете себе, как будет здорово, если каждая деревянная лошадка по воле всадника начнет брыкаться, пускать пену изо рта, насколько естественней и увлекательней будет выглядеть аттракцион. Вот когда я все это осуществлю, вы сами убедитесь.

— Хорошо. А теперь покажите нам свои чертежи. И, пожалуйста, объясните, что вы успели сделать в камере. Встаньте так, чтобы и мои коллеги могли видеть. Для нас ведь это не более чем пунктиры, черточки и кружочки. Вот так. Коротко и ясно расскажите о самом существенном.

Бауэр объясняет. Какого напряжения это ему стоит — знает только он сам, а может, наоборот, он и рад, что ему дали высказаться. С тех пор как его задержали, он впервые оказался «на коне». В последние годы нет для него ничего более интересного, чем то, о чем он здесь рассказывает.

Сколько времени мог еще Эрих Бауэр говорить о своих Санта-Клаус-автоматах, проявляя в этом деле глубокие познания и эрудицию, сказать трудно. Надо полагать, что долго, очень долго. Но следователь, обладавший весьма зычным голосом, вдруг скомандовал:

— Кру-гом!

Бауэр, хотя ему и было уже под сорок, не моргнув глазом, как это подобает вышколенному солдату, выполнил приказание и упруго повернулся на сто восемьдесят градусов. То, что он увидел, заставило его на миг оцепенеть. Внезапно охрипшим, сдавленным голосом он пробормотал:

— Юлиана! Ю…

У дверей стояла молодая женщина в очках. На руках она держала кролика. Когда взгляды ее и Бауэра встретились, она вздрогнула, по щеке скатилась слеза. Одета она была почти так же, как в Собиборе. Ее, Юлиану-Эстер, и еще одну девушку из Голландии, Люку, Бауэр на время оставил в живых лишь потому, что кролики почему-то к ним особенно привязались. Настоящее имя ее, Эстер, Бауэр запретил произносить и приказал, чтобы и в женском бараке все звали девушку Юлианой. В порядке исключения он разрешил ей носить очки, потому что, как объяснил он помощнику коменданта лагеря Густаву Вагнеру, это нравится кроликам. Узников в очках в Собиборе можно было сосчитать по пальцам. Если человек нуждается в очках, значит, он неполноценен и не вправе рассчитывать даже на кратковременное существование.

Работы у Бауэра хватало. Собибор беспрерывно принимал и «перерабатывал» десятки эшелонов. В каждом эшелоне — двадцать пять вагонов. В вагоне от восьмидесяти до полутораста человек, осужденных без суда на смерть. И так восемнадцать месяцев подряд.

Потом, во время суда над Бауэром, его защитник Бернгард Готчер скажет:

— У человека, которого я защищаю, немало недостатков. Но достоинств у него куда больше. Он очень трудолюбив. Если бы вы знали, как он любит детей, каждую божью тварь. Он часами может заниматься кроликами…

Тогда еще не было известно, что Готчер — бывший эсэсовец и во времена Гитлера написал брошюру, превозносящую расизм и нацизм, но то, что Бауэр трудолюбив, — это было чистой правдой. Однако обергазмейстеру и его шести дизельным моторам, нагнетавшим удушливый газ, тоже нужно было время от времени отдохнуть, остыть. Вот тогда, в свободную минуту, Эрих Бауэр с наслаждением наблюдал, как Юлиана и Люка кормят его любимых кроликов. В такие мгновения могло бы казаться, что в одном человеке уживаются змея и голубь, но это было не так.

Если кролики почему-либо неохотно брали из его рук траву, которую Бауэр сам рвал и приносил, он менялся в лице и орал на девушек:

— А ну-ка, жрите траву сами, да поаппетитней, чтобы сок тек по вашим свиным губам. Жуйте и глотайте так, чтобы и кроликам захотелось!

Кто знает, сколько дней или даже часов девушки могли бы еще прожить, если бы в лагере не вспыхнуло восстание? Немного. Известно, что на другой день после восстания Бауэр задушил своих кроликов, а заодно и гусей, которые гоготали, когда по «небесной дороге» партиями гнали голых людей в крематорий.

Юлиана-Эстер свою миссию на допросе выполнила и удалилась так же незаметно, как вошла.

И когда Эрих Бауэр, сломленный и опустошенный, снова опустился на скамью, он как бы заново увидел себя и без лишних слов, черным по белому, письменно подтвердил, что он — это он. Следователь еще что-то ему говорил, но Бауэр ничего не слышал. Показаний третьего свидетеля — а им был Берек Шлезингер — не потребовалось.