В СПИСКАХ ВОЕННЫХ ПРЕСТУПНИКОВ

Душно. Берек весь в поту. Он снимает со спинки кровати полотенце и вытирает лицо. Сколько времени прошло с тех пор, как он вылетел из Амстердама? Чуть ли не вечность. В самолете удалось лишь ненадолго вздремнуть. Он пытается ни о чем не думать. До прихода Гросса надо непременно поспать. Прошел час, другой, а он все лежит с открытыми глазами и неотрывно думает о Терезе Штангль и ее муже.

Франца Штангля посадили в 1967 году. Существовали разные версии о его аресте.

Согласно одной из них, агенты бразильской тайной полиции притаились возле дома Штангля по улице Фрей Гаспар и терпеливо, свыше четырех часов, выжидали его возвращения домой. Приехал он на своем новом «фольксвагене». Как только он вышел из машины, агенты окружили его и надели на него наручники.

Согласно другой версии, агенты полиции следили за дочерью Штангля, и, когда она как-то вечером задержалась, комиссар позвонил Штанглю домой и попросил срочно прибыть в госпиталь, так как дочь его попала в автомобильную катастрофу и находится в тяжелом состоянии. Комиссар полиции не преминул выразить отцу пострадавшей свое соболезнование. Что произошло далее — догадаться нетрудно. Агенты схватили и обезоружили Штангля у входа в госпиталь.

Тереза же утверждала, и, пожалуй, ей можно верить, что у ее Польди оружия при себе не было и никто его в кандалы не заковывал.

Существовала и еще более интригующая версия о том, как Штангля разоблачили. Важно, однако, то, что его даже не надо было искать. Судить его можно и надо было сразу же после войны, тогда он не смог бы прожить на свободе и в роскоши до шестидесяти двух лет.

После Собибора Штангля назначили комендантом в Треблинке. 2 августа 1943 года там вспыхнуло восстание, и те, кого собирались уничтожить, сумели поджечь лагерь.

Еще не улеглась потрясающая новость о восстании в Треблинке, как за ней последовала другая: восстал Собибор. Это прозвучало как гром среди ясного неба. Гитлеровцы не могли взять в толк, как такое могло случиться? Как бы то ни было, для Штангля это был тяжелый удар. Эти два образцовых, по понятию гестаповцев, лагеря смерти создал не кто иной, как сам Штангль, они были предметом его гордости. Теперь же и спрос будет с него. От этого не отмахнешься. Его репутация, его «доброе имя» вдруг оказались подмоченными, и не то что Гиммлер, даже Одилио Глобочник, этот генерал от полиции, который много лет протежировал Штанглю, отказался его принять.

Штангль понимал: рассчитывать на то, что вспомнят и учтут его былые заслуги, не приходится. Замешательство его длилось недолго. В Югославии и Голландии, где он вскоре оказался, он лез из кожи вон в надежде, что начальство заметит и оценит его усердие. Но к этому времени его «счастливая» звезда, да и не его одного, уже закатилась. Франц Штангль ждал вызов в Берлин, но ему приказали выехать в Триест в распоряжение начальника карательных отрядов, в задачи которых входило уничтожение итальянских партизан. Там он застал Одилио Глобочника, Кристиана Вирта, Густава Вагнера и других видных эсэсовцев, до этого служивших на фабриках смерти. Тогда и пришла ему в голову мысль, что собрали их здесь не только затем, чтобы избавиться от партизан, но и от них самих, бывших начальников лагерей. Об этом он открыто заявил через двадцать три года, когда очутился в Дюссельдорфской тюрьме.

Штангль не мог забыть Собибор и Треблинку, а в бывших оккупированных странах, особенно в Польше, не могли и не хотели забыть Штангля. Сразу же после войны польские судебные органы оповестили о розыске Франца Штангля и заявили, что судить его должны там, где он совершил свои наиболее тяжкие злодеяния.

Берек сбросил с себя простыню, но легче ему не стало: тело покрылось испариной, стучало в висках. Ощущение было такое, будто из комнаты выкачали весь воздух — дышать нечем. После такой ночи голова будет тяжелой, а она должна у него быть ясной: ему нужно быть собранным и помнить все, что он знает о Штангле и Вагнере. А пока он заставит себя думать о других, более приятных вещах. Так, пожалуй, будет лучше.

Берек вспоминает один из рассветов своей юности, когда он встречал восход солнца в поле. Воздух был свеж и прозрачен. Утренняя роса пригнула травы, и после каждого шага на них оставались темные следы. Ровная как линейка степная дорога ведет к колодцу. Ему хочется пить, и у колодца он напьется свежей холодной воды.

Пить ему на самом деле захотелось, и он встал, включил свет и открыл холодильник. Жажду он утолил, но уснуть вряд ли сумеет. Берек поправил постель, но не стал ложиться, а сел к окну, прислонился головой к подоконнику. Где-то вдали скрежещущие звуки врывались в ночную тишь. Сан-Паулу — один из крупнейших городов мира. Раньше, до своего приезда, Берек не мог понять, почему Штангль, Вагнер и им подобные решили осесть в этом наиболее промышленно развитом штате Бразилии. Рассчитывать на то, что найдут здесь сторонников или хотя бы сочувствующих среди рабочих, они вряд ли могли. Зато сюда проникли и пустили глубокие корни десятки предприятий и банков, владельцы которых — выходцы из Германии. Гросс рассказывал Береку, как эти промышленники и финансисты, гребущие золото лопатой, по сей день заботливо опекают своих соотечественников — военных преступников. По словам Гросса, на юго-восточной равнине, где раскинулся штат Сан-Паулу, проживает свыше восемнадцати миллионов человек: попробуй в этом море людей найти того, кого ищешь. Да этому и мешают. В сельском хозяйстве заправляют богатые землевладельцы, а для них превыше всего — прибыль. Они стремятся выращивать побольше кофе, сахарного тростника и хлопка на экспорт, кукурузы, бобов и цитрусовых — на внутренний рынок. Кто на них будет работать — их не интересует. Многие из бывших надзирателей гитлеровских концентрационных лагерей стали надсмотрщиками, но на этот раз — у богатых помещиков и латифундистов.

Скоро начнет светать, и, возможно, сегодня же Тереза Штангль пригласит его к себе. Разговаривая по телефону с Фейгеле, он намекнул на это, но она приняла его слова за шутку. «Хватит тебе меня разыгрывать!» — ответила она. Берек закрыл глаза, и ему вспомнилось…

…Это было в конце марта 1948 года. Зима и последовавшие за ней холодные дождливые дни остались позади. Весна набирала силу. С каждым днем становилось все теплее. Фейгеле тогда лежала в больнице. Опасность миновала. Она заметно поправилась, так что юбка на ней не сходилась. Вскоре ее должны были выписать. Берек и Станислав Кневский — тогда он уже работал в Польской миссии по делам военных преступников — навестили ее, вошли в палату, и она, сияя от радости, протянула им обе руки. Обычно по лицу легко прочесть, гнетет ли тебя печаль или ты испытываешь радость, но даже в трудные минуты, когда оставалось мало шансов на благоприятный исход, и тогда Берек в ее присутствии сдерживал себя и не проявлял малейших признаков беспокойства. Он иногда позволял себе и пошутить. «В этом доме, — сказал он ей однажды, — за версту несет лекарствами даже от тех, кто собирается завтра идти под венец». Каждый раз находил он для нее ободряющие, теплые слова.

Фейгеле и на этот раз хотелось услышать добрые вести. Так уж, видимо, устроен человек, и Кневский не обманул ее ожиданий:

— Я сегодня разговаривал с одним человеком, который видел Штангля и Вагнера уже после войны. Они были в плену у американцев. Куда они скрылись, он не знает, все же это может помочь в наших дальнейших розысках. Международный ордер на арест Штангля мы разослали уже давно. В списки военных преступников комиссия Объединенных Наций включила его одним из первых, но американцы сделали вид, что об этом не знают. Теперь мы разошлем ордер на арест Вагнера.

Фейгеле вздрогнула и побледнела.

— Пан Кневский, знаете, что я вам скажу? Даже если они и узнают, то отделаются одними разговорами. Меня, как только услышу об этих выродках, бросает в дрожь, а им все нипочем.

Фейгеле угодила в самую точку.

Штангль и не думал сам лезть в петлю, ни когда счастье от него отвернулось, ни когда все кончилось для нацистов прахом. Единственное, на что он пошел, — сбрил щеточку усов, которую носил а-ля фюрер, и сдался в плен американцам. Почему надо было так бесконечно долго тянуть следствие и сбор материалов о нем — трудно понять. Это все равно что кто-то взялся бы разглядывать гусеницу через увеличительное стекло и при этом пытался бы отрицать, что видит продолговатое мохнатое существо с несколькими парами ног. Американцы с самого начала знали, какой хищник попался им в руки. Дела Штангля не настолько были окружены тайной, чтобы при желании о них нельзя было разузнать. Случилось так, что сохранилось несколько актов о «естественной» смерти умерщвленных антифашистов. Составил эти акты в Вене по заданию гитлеровской администрации Штангль. Произошло это вскоре после провозглашения «аншлюса» — присоединения Австрии к Германии. Вместе с оккупацией Австрия потеряла не только свою независимость, но и собственное имя: отныне она именовалась «Восточной областью» третьего рейха.

Следователь, который вел дело Штангля, знал также, что в 1940 году тот работал в берлинском центре «эвтаназии» и оказался он там после того, как Гитлер в первый же день второй мировой войны — 1 сентября 1939 года — поручил рейхслейтеру Баулеру и доктору медицины Брандту приступить к этой акции. «Право убивать, — объявят они вскоре, — залог здоровья нации». Для фабрик смерти потребовались «специально обученные, высококвалифицированные» кадры, и для их подготовки в Германии были созданы три секретных лагеря-школы: одна — в Хадамаре близ Лимбурга, другая — в Графенеке у Бранденбурга и третья — в Зонненштейне, недалеко от города Пирна. Франц Штангль и Кристиан Вирт имели свободный доступ в каждый из этих лагерей. Немногим даже из самых видных офицеров гестапо было дано такое право; их можно было пересчитать по пальцам. Чем же объяснить, что именно Штангль и Вирт заслужили столь высокое доверие? Тем, что им предстояло создать на территории Австрии четвертую, самую изуверскую школу, просуществовавшую до конца войны.

Место для этой школы Гиммлеру предложил гаулейтер «Верхнего Дуная». Еще в детстве его очаровали башни и купола кирхи в замке Хартгейм близ Линца. Земля здесь отличная, если же удобрить ее пеплом от сожженных человеческих тел — тем лучше. Не беда, если часть его попадет в воды Дуная: они и без того особой чистотой не отличаются.

С самого начала было задумано, что Хартгейм предназначается исключительно для умерщвления людей, и этому должно быть все подчинено. Планировалось приступить здесь к разработке новых, более совершенных способов уничтожения: вместо девяти граммов свинца, веревки на шее, впрыскивания яда лишать жизни с применением индустриальных методов. Из Штутгарта прибыл Эрвин Ламберт и построил первую газовую камеру. Не было недостатка и в людском материале. Для начала из Маутхаузена доставили транспорт немецких и австрийских коммунистов. Узники прозвали лагерь Домом убийств — «Мордхаузен». Работали они в каменоломне. Тех, кто не в силах был выполнить дневную норму, сбрасывали с горного выступа в ров.

Организаторы лагеря-школы в Хартгейме приступили к отбору кандидатур для специального отделения. Им были предоставлены неограниченные полномочия. Как потом вынужден был признать Штангль, нужны были люди, которые обладали соответствующими данными и уже доказали свою преданность Гитлеру, были способны воспринять цель, состоящую в систематическом и планомерном, рассчитанном на годы, уничтожении евреев, коммунистов и социалистов.

Отобранным эсэсовцам дали понять, что после выполнения этой «почетной» задачи большинство из них станет владельцами заводов и фабрик, банков и торговых заведений, домов и улиц, тысяч гектаров пахотной земли. Работать на них будут нелюди, появившиеся на свет божий лишь затем, чтобы служить арийцам. Так, постепенно, этих «сверхчеловеков» увлекли мечтой о волшебном тысячелетнем рейхе, где каждому из них предстоит в полную меру вкусить жизненные блага, а пока ненасытная жажда богатства должна была превратить убийство людей в обычное дело, чуть ли не в удовольствие, без которого они уже не могли обойтись.

Не зря инспектор концентрационных лагерей в Германии Эйке заявил здесь, в Хартгейме: «Аромат ладана нам ни к чему, мы его не переносим». И поскольку его выкормыши свыклись с запахом дыма и гари, исходящим от работающей день и ночь газовой камеры, и смрадом сжигаемых на кострах человеческих тел, и это им было по сердцу, они во всю мочь своих луженых глоток прокричали ему вслед: «Не переносим!..»

Густав Вагнер был среди первой пятерки, отобранной Штанглем и Виртом для своей «академии». Как говорится, кто что ищет, то и находит. Штангль был убежден, что на Вагнера можно положиться как на самого себя. Прошло немного времени, и из ученика тот стал инструктором. Знали ли они с самого начала, какой учебный курс им предстоит усвоить и что они должны будут делать после его окончания? Безусловно. Со всей определенностью можно утверждать, что знали. От такого рода занятий тогда не отказывались. Позднее, правда, исключения все-таки бывали. В Собиборе, рассказывали, недолгое время служил эсэсовский унтершарфюрер по фамилии Шварц. Вопреки всем усилиям инструкторов из него не получился убийца. Вырваться из этой фабрики смерти ему помогло то, что в его арийской родословной всплыло какое-то пятнышко. Перед отправкой на фронт он заглянул в барак, обошел все нары, как бы прося у узников прощения.

Как только Штангль стал комендантом Собибора, своим первым заместителем он назначил Вагнера. То же повторилось и в Треблинке. Большинство эсэсовцев этих двух лагерей смерти были воспитанниками школы Хартгейм.

Одним из осужденных, который был доставлен в Хартгейм в качестве «учебного материала», оказался бывший австрийский канцлер Горбах. От верной гибели его спасло то, что он обладал красивым почерком. Для экс-канцлера нашлась должность в лагерной канцелярии. Должно быть, это дало повод представителю отдела экстрадиции при главном штабе американских войск Юджину Фушеру предложить, чтобы Штангля выдали не правительству Народной Польши, где он уничтожил семьсот тысяч человек, а Австрии, где он будто занимался одной лишь теорией, и если истязал и душил, то только немецких и австрийских коммунистов и социал-демократов. Доказательство налицо! Штанглю ведь ничего не стоило отправить бывшего канцлера на тот свет, но он этого не сделал.

С предложением Фушера согласились, но привести его в исполнение не торопились. Правда, с частью награбленного золота Штанглю пришлось расстаться. Должно быть, те, кто отняли у него кошелек, не знали, что у него еще имеются редкие бриллианты, которые он, будучи комендантом Собибора, вместе с Болендером утаил от Гиммлера.

Берек хорошо помнит, как в один из вечеров в лагере, лежа на нарах, Куриэл ему говорил: «Чем меньше хищников будут касаться этих драгоценных камней, тем легче будет потом их найти. О Гиммлере говорить не приходится. Но и о Штангле, и о Болендере уже знают на воле. Настала бы только пора…»

Один из крупных бриллиантов, как потом выяснилось, был еще до этого передан подпольному гангстерскому тресту «ODESSA» переправлявшему нацистских преступников в безопасные места в разные страны мира. Штангля и Вагнера выдали правительству Австрии только в марте 1947 года. Для недавно освобожденной Австрии это была не бог весть какая находка… В это время в Варшаве высший трибунал судил коменданта Освенцима Рудольфа Гесса. В этом крупнейшем из фашистских концлагерей погибло четыре миллиона человек — мужчины, женщины, дети из многих стран Европы. Почти всем этим странам польское правительство направило приглашение прислать на процесс своих представителей. Это, можно сказать, был поистине международный процесс, и никто не сомневался, что убийца получит по заслугам. Так и произошло.

В Вене Штангля и Вагнера — этих матерых палачей — надолго не задержали. Нашлись доброхоты, которые помогли им. Место заключения для них подобрали подходящее — Линц, где они знали каждую улицу, каждый закоулок как свои пять пальцев. Там их уже поджидали Тереза Штангль и специальный представитель «ODESSA», имевший свободный доступ в тюрьму. В Линце арестантам жилось недурно. Камера ничем не напоминала подвал, где узникам нечем дышать и они чувствуют себя заживо погребенными, им не приходилось также спать на прогнивших соломенных тюфяках. Снова следствие затянулось на долгие месяцы. На здоровье ни один, ни другой не могли жаловаться. Изредка заключенных водили на работу на местный металлургический завод, но за деньги, а платили они хорошо, находились охотники выполнить вместо них дневную норму. Из заключения можно было бежать, но в этом не было необходимости. Многие видные нацисты к этому времени уже успели занять ключевые позиции. И вдруг тревожный сигнал: в руки представителя «ODESSA» в Линце попала пересланная из Вены довоенная фотография, Штангля. Был он тогда еще относительно молод, хотя у него уже намечалась небольшая плешь. Штангль не помнил, когда и где его снимали. Важно было другое: фотографию обнаружили у иностранца, вернее, иностранки, говорящей с выраженным польским акцентом. Приехала она в Вену из Парижа, справлялась о замке Хартгейм, и в то время, когда она обедала и пожилой кельнер до смерти надоедал ей своей приторной угодливостью, кто-то рылся в ее вещах и извлек оттуда эту фотографию.

На этот раз Штангль не на шутку перетрухнул. Так недолго оказаться в руках у поляков. На кон поставлена его жизнь. И что тогда будет с Терезой, с его детьми? Могут и до них добраться. От предчувствия надвигающейся опасности он лишился сна. Набрякшие подглазья побагровели. В поисках выхода он, словно зверь в клетке, часами метался по камере. Единственное, до чего он додумался, это просить администрацию тюрьмы усилить охрану, и лишь тогда он немного успокоился.

Почти так же, только не в Линце, а в Сан-Паулу, повел себя тридцать лет спустя Густав Вагнер.