ВИНОВЕН ИЛИ НЕ ВИНОВЕН

Пока судья занят Болендером, Френцель может себе позволить кое о чем поразмыслить. Карл Френцель еще и поныне преисполнен гордости, как и тогда, в годы войны, когда он был обершарфюрером СС. Это Болендер каждый раз, когда называют его имя, вскакивает как от удара бича и вслушивается в слова судьи, чтобы, не дай бог, ни одного звука не пропустить. Плохо, когда человек не умеет сохранять достоинство. Оружие в руках держал, а пороху, видать, не нюхал. Он, Карл Френцель, не вскочит с места как ужаленный. Он поднимется степенно и на заданные вопросы будет отвечать спокойно, неторопливо. Говорят, Болендер не дурак. Отчего же он стоит у барьера с растерянным видом? Будешь держаться приниженно, глядишь, и на голову сядут. Он что, разума лишился? Позор!

Френцель глядит надменно, как подобает военному, словно не он здесь под стражей. Широкие плечи расправлены, взгляд — суровый, ледяной. Только когда оглашали обвинительное заключение, он еле сдержал ярость. Он еще должен хорошенько подумать, что ответить на вопрос, признает ли он себя виновным. И вообще, в чем и перед кем виновен? При аресте у него отняли его широкий, потертый от долгой носки ремень с надписью на бляхе «С нами бог». Может, они всерьез полагают, что ему взбредет в голову наложить на себя руки. На это пусть его недруги не рассчитывают. Перед богом, который уберег его в Собиборе, он не согрешит, не станет его обманывать. Что до тех, кто творит над ним суд, он волен вести себя с ними, как посчитает нужным. От адвоката Рейнча он знал, кого ему следует опасаться, а кого нет. Да, с адвокатом ему, кажется, повезло: возможно, не в меру речист, зато ему ничего не стоит доказать, будто мороз на дворе оттого, что печь не топлена, и все, что ни делалось в лагерях уничтожения, шло на пользу тем, кого убивали. Этот краснобай может все. А на что способны прокуроры, еще неизвестно… Одно ясно — высшая мера исключена. Умирать Френцелю не хочется. А там — время покажет. Если бы прокуроры обладали властью, бундестаг не принял бы решения, открывающего перед бывшими эсэсовцами двери в бундесвер. Когда это было? В 1956 году. А три года спустя были легализованы эсэсовские так называемые «традиционные союзы». Но ни тот, ни другой закон не идут ни в какое сравнение с законом, принятым бундестагом 26 июня 1961 года. Эту дату Френцель запомнил настолько хорошо, что может назвать ее, даже если его разбудят среди ночи. Кто бы мог подумать?! Приняли закон об обеспечении пенсией бывших эсэсовских офицеров! Чего же после этого сто?ят все эти прокуроры?

Когда к барьеру подойдет унтершарфюрер СС Франц Вольф, он определенно будет все отрицать. Может, и ему, Френцелю, вести себя точно так же? Вольф ни одним правдивым словом не обмолвится. Интересно, как бы повел себя его брат, Ганс Вольф, окажись он перед судом? Они оба служили в Собиборе. Ганс был более прытким, нежели Франц. Это он научил его, Френцеля, одним ударом выбивать у заключенных золотые зубы изо рта. Силы в кулаках Френцелю еще и теперь не занимать. Дай ему только волю, он и сейчас взял бы весь мир за глотку и сжал так, что тому и не очухаться. Только теперь он уже научен, — живых свидетелей не оставил бы ни одного.

Свидетелям только кажется, что они все знают. Но ведь по ночам их держали за семью замками. К казино никто из них даже близко не подходил. Нет, один из них, кажется, там бывал. Тот самый голландский живописец, который рисовал его, Френцеля, портрет. Портрет этот висит у него дома над большим аквариумом. Их у него пять — чудесных аквариумов, которым цены нет. Редко у кого найдутся аквариумы с такой оригинальной воздушной вентиляцией и освещением, как у него. Золотых рыбок он любил с детства. Но больше всего он любил наблюдать, как вода в углу шумит и пенится. Один из аквариумов, самый маленький, стоял у него в Собиборе. Мастера, изготовившего его, он сам передал в руки Геттингера. Геттингер был тогда заместителем у Болендера. Но какое это имеет отношение к портрету? А! В тот день, когда художника вместе с большой группой голландцев должны были отправить на тот свет, портрет не был готов. Это позволило голландцу прожить еще две недели.

Писал он его в казино. Сам Болендер привел туда живописца, но так или иначе схем загрузки газовых печей он видеть не мог. А если даже видел? Он все равно мертв. А мертвые тем хороши, что ничего не расскажут и никому претензий не предъявят. В последний час своей жизни узники Собибора могли кричать сколько им угодно перед стадом гусей. Но на всякий случай, на другой день после восстания, и гусей прирезали.

Как же он, Карл Френцель, допустил, чтоб остались живые свидетели, пусть даже один из них? Вот за что его действительно надо было строго наказать. Так же, как и его начальника. Больше, чем на один день, никого не следовало бы оставлять в рабочих командах. Но кто бы тогда шил одежду и обувь для офицеров, выполнял ювелирные работы? А много ли успеет за один день золотых дел мастер? А портные — дошить сегодня то, что вчера начал другой? Да и подыскать квалифицированных мастеров было не так-то просто. Одни отлично знают свое ремесло, но не признаются в этом. Другие толком ничего не знают, а выдают себя за специалистов. Жулики! Для чего, собственно, все это им было нужно? Разве только, чтобы отложить на день прогулку по «небесной дороге». Евреи! Проклятые евреи!

Те, кому не приходилось служить в СС, по сей день считают, что, если над нами не свистели пули, нас не посылали на фронт, нам не приходилось идти в атаку, значит, нам было легко. Ведь всех нас чуть не перебили. В Треблинке тоже вспыхнуло восстание, но не такое, как в Собиборе. Такого, кажется, нигде не было. Потому и свидетели остались. Френцель от напряжения наморщил лоб: неужели нельзя было всего этого избежать?

А собственно говоря, слишком уж жаловаться на судьбу не приходится. Много ли найдется в мире людей, которые могут похвалиться, что они загнали в газовые камеры не сто, не тысячу и даже не десятки тысяч, а сотни тысяч мужчин, женщин, детей. Да, да, сотни тысяч. Кому-кому, а ему отлично известна пропускная способность газовых камер. Моторы работали бесперебойно, как хорошо налаженный часовой механизм. Курт Болендер может теперь сколько угодно стоять, беспомощно опустив руки, втянув голову в плечи и кусая губы. Все это не более чем игра, придуманная им самим или же подсказанная адвокатом. Не будь Болендера, и Вагнеру, и ему самому, Френцелю, нечем было бы похвастаться. Таким талантом, такими заслугами перед фатерландом, перед фюрером Болендер действительно может гордиться.

Не только суд, но и адвокат Рейнч, на которого ему, Френцелю, приходится в известной мере рассчитывать, никогда не узнают, что еще в конце весны 1943 года, в тесном кругу, в казино, отмечали памятную дату: в Собиборе был уничтожен пятисоттысячный еврей. Правда, в эти полмиллиона вошли не только те, кто был задушен газом, но и те, кого расстреляли, забили до смерти, затравили собаками, закопали заживо, кто погиб в пути, не доезжая Собибора. Те, кто умер от голода и холода. Кто покончил с собой. Так или иначе, но отмечать было что!..

При таком размахе работ, естественно, невозможно было обойтись без обслуживающего персонала. Минимум двести человек требовалось на сортировке и упаковке одежды, отправляемой в рейх. Нужны были также люди, чтобы строить. В лагере постоянно строили — то склады, то сторожевые вышки, то помещения для охраны. Да, есть что вспомнить!

Таить все в себе, молчать Френцелю намного труднее, чем высказаться. Но лишнего слова от него не услышишь. Тем более теперь, в таком месте, — тут надо быть осторожным, как никогда. Даже в мыслях. Итак, виновен или не виновен? Да и перед кем виновен? Перед фюрером? Это не пришло в голову даже уполномоченному Гиммлера, прибывшему в Собибор на другой день после восстания.

Ввести в заблуждение рейхсфюрера, прибегнув ко лжи, тогда, двадцать два года тому назад, никто не посмел. И если бы уполномоченный Гиммлера пришел к заключению, что персонал лагеря виноват, никого из них, и его, Френцеля, в том числе, уже давно на свете не было бы. Кто угодно мог сидеть на скамье подсудимых, только не эти одиннадцать, что находятся здесь сегодня. Рейхсфюрер никаких защитников не стал бы слушать, да и кто отважился бы взять на себя такую роль? Приговор Генриха Гиммлера никто не стал бы отменять. Его власть была безгранична.

Френцеля даже в дрожь бросает. Для него мог бы наступить конец не в сентябре 1965 года, а еще тогда, в октябре 1943-го, не в Федеративной Республике, а в третьем рейхе. Зарубцевавшаяся было рана снова заныла…

Так виновен или не виновен?

Суд идет своим чередом, а у Френцеля будто заложило уши, он ничего не слышит. Он отгородился от окружающего и ушел в себя, в свой внутренний мир, куда, слава богу, никому пока доступа нет. Ему есть о чем думать, что перебирать в своей памяти. Прошлое так и ищет выхода, просится наружу. Когда у него появляется охота рассказывать, дети и внуки слушают его затаив дыхание.

Тень на его лице хотя и медленно, но постепенно рассеивается. Подобно тому, как пылинки кружатся в полосе солнечного луча, пробившегося сквозь замочную скважину, каруселью закружились мысли. Густые свисающие брови приподнялись, глаза заблестели. Все это в прошлом, но он почувствовал, что прошлое согревает и бодрит его.

Вступить в СС его уговорил брат, ученый-теолог. Вначале Карл смотрел на него так, будто тот не в своем уме. А потом, потом он стал сторонником фюрера.

В Собиборе он почувствовал себя на своем месте. Только уж очень не хотелось ему, чтобы кто-то, лишь потому, что раньше его вступил в СС, им верховодил. Оставаться в тени и чтобы тебя подгоняли кнутом — это не для него. Он уже и тогда не был мальчиком — и все же решил начать сначала, как говорится, с нуля. С раннего утра допоздна он махал топором, орудовал рубанком. Заготавливал сруб для газовых камер. Никогда прежде он так тяжело не работал. Одно его заботило — чтобы никто плохо о нем не отзывался. Все шло по-задуманному. Комендант лагеря Франц Штангль его заметил и однажды, задержавшись возле него, спросил, не хочет ли он стать дезинфектором.

— Что надо будет делать? — спросил Френцель.

— Сжигать тех, кого удушили газом. Для этого в вашем распоряжении будет рабочая команда. Каждый день новая. Сегодня отработала, назавтра — сама в костер. Ну как? — Штангль не приказывал, он только спрашивал. И это надо было ценить.

— Яволь, господин оберштурмфюрер!

Первое время сам он, Карл Френцель, никого не душил, не расстреливал. Он только старательно вырывал у задушенных золотые зубы изо рта. Когда-то он не мог видеть, как убивают на сцене или на экране, а тут — ничего. Кое-кто из его коллег, а более всего их адвокаты, утверждают, что, выполняя такую «работу», они сами переживали и таким образом частично искупили свою вину. Ерунда. Ему нервничать не приходилось. Вначале он золотые зубы сдавал Гансу Вольфу. Но уже на шестой, нет, на пятый день у него появился свой расчет. Каждый десятый зуб он оставлял себе. Затем каждый девятый. Пока не остановился на твердой норме — одну четвертую часть — не больше и не меньше — из того, что попадало к нему в руки, он считал своей собственностью. Он не сомневался, что другие, хотя и не возились с золотыми зубами, похитили у рейха куда больше, чем он.

Тоска по тем временам будит в нем воспоминания, и нет им конца. Летом 1942 года ему было приказано выехать в Хелм на «военную учебу». Так это называлось в предписании, но стрелять из орудий и пулеметов не довелось. И маршей там не совершали, не обучали и командовать. А было вот что: в подвалах гестапо на живом «материале» проходили специальный учебный курс.

Перед тем как он должен был вернуться в Собибор, ему выдали новенькое форменное обмундирование, парабеллум с тупой деревянной рукояткой и пачку газет «Дас шварце корпс»[21] от 20 августа. Эту дату он хорошо помнит, так как в Собиборе распространял газету среди офицеров. Один экземпляр он оставил у себя, сохранил и время от времени перелистывал. Он и сейчас помнит наизусть напечатанное там высказывание Гиммлера, которое он, Френцель, впоследствии процитировал в присутствии рейхсфюрера. «Наша задача состоит не в том, чтобы германизировать Восток в общепринятом смысле слова, то есть не обучать проживающих там людей немецкому языку и немецким законам, а заботиться о том, чтобы на Востоке жили люди только истинно немецкой, германской крови».

Это было 13 марта 1943 года. Сам Генрих Гиммлер поставил в пример верного служения фатерланду и фюреру обершарфюрера Карла Френцеля. Да, да, обершарфюрера, никакой ошибки тут не было. С помощью цитаты, потребовавшей менее одной минуты, чтобы произнести ее, Карл Френцель вдруг был возведен в то же звание, какое было у заместителя Штангля — Густава Вагнера. Конечно, можно сказать, что это лишь случай, но к этому он долго готовился. Он знал, что скоро, очень скоро оправдает свое возвышение и что Собибор только ступенька его служебной лестницы, по которой он будет подниматься все выше и выше.

Так бы все и было, если бы его восхождение неожиданно не оборвалось. В тот проклятый день октября сорок третьего года, когда как гром среди ясного неба вспыхнуло восстание.

Так что ж, виновен или не виновен?

Будь он виновен, сам Гиммлер не пощадил бы его. И не помогла бы его более чем преданная служба. «Более чем преданная», потому что он не только пунктуально выполнял приказы — иначе и быть не могло, — но и проявлял немало собственной инициативы.

О содеянном он не жалеет. Это чувство ему незнакомо. Совесть его не мучила ни тогда, ни сегодня. Если его что-нибудь и беспокоит, то отнюдь не тени тех, кого он уничтожил. Теней нечего бояться. А вот бывшие пленники Собибора, которых он не успел отправить на тот свет, — те и без суда могут убить его. Вполне возможно, что кое-кто из них находится сейчас в зале или же где-то на улице у здания суда. Таких, сказали ему, осталось еще человек сорок.

В зале кто-то грохнул стулом. Френцель обернулся и встретился с таким ненавидящим взглядом, что невольно вздрогнул.

Через день или два все они будут стоять перед ним. Узнает он кого-нибудь из них? — вряд ли, а вот они его — непременно. Один, другой, десятый и невесть еще сколько будут тыкать в него пальцами — вот он, Карл Френцель, убийца, палач. Ну и пусть тычут. Они-то живы, уничтожал он других. Как смогут они это доказать?

«Как?» Коль скоро им удалось вырваться из его рук, нечего теперь спрашивать «как?». Сапер, говорят, ошибается раз в жизни. Сапером он никогда не был, но разве с ним не произошло то же самое?

Стоял знойный летний день. Лето сорок третьего в тех краях вообще было на редкость жарким. Одно-единственное облачко блуждало по небу, как бы подчеркивая его голубизну. Лагерь же был опоясан широкой полосой дымного тумана. Из леса доносился шум — валили деревья. Он расстегнул воротник, ослабил ремень и поспешил к эшелону, прибывающему из Чехословакии. Вагоны быстро очистили. И лишь один старикашка, тощий, как высушенный лист, еле тащился. И он резанул его плеткой раз, другой: «Поторапливайся, ты, старая падаль, проклятый юде!» Старик нагнулся, набрал полную горсть пыли, растер ее, высыпал и медленно, подчеркивая каждое слово, промолвил: «Как эту пыль, развеют ваш пепел».

Тогда он тут же забыл эти слова. Но после Нюрнбергского процесса старик этот не раз являлся ему во сне, снова и снова повторяя: «Как эту пыль…»

Прошел год, другой, и все стерлось из памяти. Не станет ли старик теперь опять являться ему во сне и дразнить по ночам, а оставшиеся в живых свидетели — три раза в неделю во время суда — по понедельникам, вторникам и четвергам?..

Кто они, эти свидетели? Кто бы ни были, их не следовало оставлять в живых. Уж лучше бы не трогать этого старика, не стрелять в него — седого и немощного, он и без того околел бы, — а разрядить пистолет в того, кто заварил всю эту кашу, именуемую «восстанием в лагере Собибор». Тот ведь тоже однажды вздумал дразнить его, Френцеля, почему же он не прикончил его на месте? Думал, еще успеет.

Виновен, Френцель! Еще как виновен!

Если так случилось, что по чьему-то недосмотру эшелон из Минска, который должен был отправляться в Треблинку, или Бельжец, или еще черт знает куда, попал в Собибор, надо было всех до единого из этого эшелона, вне всякой очереди, в тот же день удушить и сжечь. Правда, над ним тогда стоял Вагнер. Но его нетрудно было уговорить. Так нет же, до этого не додумался.

Одному лишь Теобольду, старшему сыну, рассказал Френцель, что, как только до него дошла весть о восстании в лагере, он тут же понял, чьих рук это дело, кто им заправляет. Трудно поверить, что он мог дать себя одурачить. Ведь подозрение закралось, а предпринять ничего не предпринял. Более того: если среди военнопленных тот тип еще до прибытия в Собибор слыл героем, то Френцель возвысил его в глазах всех остальных лагерников.

Был конец сентября. Прибывшие из Минска работали в Северном лагере уже третий или четвертый день… Еще месяц, и они с поднятыми руками будут шагать по дороге к газовым камерам. Капо Бжецкому было приказано дать им тупые топоры, а поленья — дубовые. Сам он только что проводил одного человека в Геттинген — передал с ним для жены маленькую, но очень ценную посылочку. Настроение у него было приподнятое, но что он будет делать в Северном лагере, еще сам не знал. Одно было ясно: тому, кто попадется ему под руку, не поздоровится…

Шел он оживленный, довольный собой, и еще издали взял на прицел двоих из рабочей команды, намереваясь «поиграть» с ними. Приблизившись, убедился, что выбор удачный. С такими приятно забавляться. Одного из них — рослого, статного, хотя и очень худого, в изорванной одежде — он заметил, еще когда прибыл минский эшелон, и разрешил оставить его в рабочей команде. Правда, он делает свое дело умеючи, но это значения не имеет. Второй, низкорослый, близорукий, стоит в задумчивости, как будто решает мировые проблемы. Щуплый голландец — глядеть не на что, только тронь — сразу упадет — однажды уже попадался ему на пути, и Френцель был уверен, что его давно на свете нет. А он — тут как тут. Слабый, надломленный, но стоит на собственных ногах. Френцель на какое-то время забыл о рослом и саданул маленького так, что тот, должно быть, сразу решил все «мировые проблемы». И тут Френцель вдруг почувствовал на себе чей-то острый, как клинок, взгляд. Это на него смотрел тот самый худой военнопленный. Обычно в Северный лагерь обершарфюрера сопровождал капо Бжецкий, так было и на этот раз, и Френцель приказал ему объяснить наглецу, что если тот за пять минут справится с поленом, получит пачку сигарет, в противном случае будет избит до смерти.

Работа заняла у заключенного четыре с половиной минуты, но от пачки сигарет он отказался.

— Спасибо, не курю.

Френцель по сей день помнит, как взыграла в нем кровь.

Теобольд не мог понять, к чему была вся эта игра? И если он уже держал парабеллум в руках, то почему опять вложил его в кобуру?

Не понимает Теобольд, что его отец, который долго размышлять не привык, никак не мог решиться и выбрать для этого рослого пленного подходящую смерть. День — одно, на другой — другое, но все, кажется, не то. Пока однажды, когда они поздно ночью сидели в казино, он не рассказал о своих колебаниях Иоганну Нойману. Что Ноймана надо остерегаться, он знал — и все же не скрыл от него, что в лагере знают об этом случае и смотрят на того пленного как на героя. Капо Шлок донес, что у евреев был религиозный праздник — судный день — и многие плакали, молились, просили своего бога, чтобы он сотворил чудо и спас их от гибели. А один неверующий сказал своему земляку: «Ты не бога проси, а русского командира Сашка. Уж он не станет дожидаться, когда его, как ягненка, поведут на убой. Он скорее сможет нам помочь». На что тот ему ответил: «Вот мы и просим бога, чтобы он помог русскому командиру и всем, кто с ним заодно».

Нойман сказал такое, до чего другой бы не додумался:

— Пока не трогай его. Давно пора всех уничтожить и сформировать новые рабочие команды. Мы этого Сашка заставим гнать по «небесной дороге» в газовые камеры всех тех, кто остался от минского эшелона. Это я беру на себя. Вижу, мой план пришелся тебе по душе?

Еще как! Если бы тогда Френцелю предложили пойти в отпуск, он, пожалуй, отказался бы.

Это должно было произойти 16 октября, а 14-го… Что теперь твердить — виновен или не виновен? Еще как виновен! Сегодня же он попросит Рейнча сделать все, чтобы этот Сашко не появился на суде.