ДОБРОВОЛЬНОЕ ЗАТОЧЕНИЕ

Время шло, и чем дальше, тем больше страх охватывал Вагнера, и он терял выдержку. Все эти годы в Бразилии он ни с кем не переписывался, теперь же почтальон часто к нему наведывался. Письма посыпались со всего света. В конвертах, как правило, лежали вырезки из газет. Прочитать их — а они были на разных языках — он не всегда мог, но фотографии были одни и те же: он и Тереза, он и его двойник. В одном из писем рядом с текстом под вторым снимком красными чернилами сделана приписка: «Один из них — палач из Собибора Густав Вагнер, и его убить мало». Эти письма вызывали у него все нарастающее смятение. Ему мерещилось, что отовсюду его выслеживают.

Днем он еще как-то крепился, но с наступлением темноты, особенно по ночам, все звуки и предметы рождали в нем страх. Это в Хартгейме ему легко было уговорить себя, что им, избранным, состоящим в «Черном ордене», нечего бояться, что они и в воде не утонут, и в огне не сгорят, вражеские пули их не возьмут, а снаряды их минуют. В это легко было верить тогда, когда он был вне опасности. А кто теперь ему подскажет, что нужно сделать, чтобы сохранить свою жизнь?

Он пробовал было утопить страх в вине. В последние годы врачи ему категорически запрещали употреблять спиртное, и все-таки по вечерам он нет-нет да прикладывался к рюмке, но ничего не помогало. Тревога даже во сне не покидала, и страшные сновидения преследовали его каждую ночь.

В один из вечеров он выпил несколько рюмок бразильской башасу и даже до кровати не смог добраться, так и остался сидеть за столом, голова гудела, все в ней перемешалось. Мысли, видения уносили его в далекое прошлое. Вдруг ему послышался голос, возникающий издалека и возвещающий о том, что наступает час расплаты: пролитая им кровь не исчезла бесследно, и зря он тешил себя надеждой, что земля укроет, со временем все забудется. Возмездие за содеянное неминуемо.

Он все явственнее слышит отзвуки приближающихся шагов: нарастает глухой шум, переходящий в мощный гул. Это идут те, кого он уничтожил. Кто же тридцать с лишним лет после гибели поднял их из забытья? Вот они уже переступают порог дома. Ощущение такое, словно его пригвоздили к стене. Над ним висит ягдташ с бахромой. Он уже давно не охотник, теперь охотятся за ним. Ему страшно, он боится двинуться с места. Вот-вот примутся за него, и в ход пойдут те же зверские пытки, которые он так охотно применял к своим жертвам. Он в ужасе: у мертвых это уже позади, а ему еще предстоит испытать. Не лучше ли покончить с собой? Легко сказать! В здравом уме на такое решиться может не каждый. Нужны железные нервы и холодный рассудок. У него на это не хватит мужества.

Вот они уже рядом. Знакомые лица. Там, в лагере смерти, где они были в его власти, он не давал им ходить и даже стоять на ногах: они ползали перед ним, как черви. Он их избивал так, что они валились наземь и больше не поднимались. Здесь же они все стоят на ногах. Их главаря он видит впервые. По его знаку все выстраиваются, как это делали на аппельплаце, — по росту в четыре ряда.

Дом, оказывается, и не дом вовсе. Здесь все поделено на прямоугольники, точь-в-точь как в лагере. Вместо комнат — бараки с оконцами, забранными железными решетками. Даже запах паленого тот же. Вагнеру кажется, что он все еще тот, каким был в те времена. И сил в нем не убавилось, ему ничего не стоит справиться с любым из этих призраков. Так не лучше ли воспользоваться испытанным приемом, замахнуться, как бывало, правой рукой и…

Почему же он все еще раздумывает и на это не решается? Что-то его сдерживает. Их глаза не только полны яростного гнева и возмущения — к этому он уже привык, — но и злорадно блестят: «Мол, попробуй, мы только этого и ждем». Что ж, тогда он предпримет другой ход, попытается чем-нибудь их задобрить. Он прикинется слабым, немощным и станет замыкающим в ряду. Голову он втянет в плечи и присядет на корточки. Ему в эту минуту захотелось стать как можно ниже ростом, незаметным, а то и вовсе невидимкой.

Незнакомый человек, их старший, пальцем показал ему на середину аппельплаца. В лагере так и было заведено. Там было его постоянное место, но сейчас лучше прикинуться, что он не понял, кого имеют в виду. Но тот подошел к нему и без всяких усилий, так, будто вместо Вагнера был пустой мешок, швырнул его на середину плаца.

Теперь Вагнер догадался, кто перед ним. Это Вилли Шлегель, докер из Гамбурга. Тому ничего не стоило подняться по трапу корабля с четырьмя тяжелыми мешками на плечах.

«Теперь ты уже знаешь, кто я? — спросил Шлегель у Вагнера, как бы читая его мысли. — Тебе узнать меня нелегко. Ты задушил меня в темноте, закованного в кандалы. Но помнить меня ты должен. Забыл? Ну что же, я тебе напомню, как это было.

Хотя я ни к одной из левых партий не примыкал, но когда в Дахау был создан концентрационный лагерь для противников фашизма, я все же в конце мая 1933 года угодил в этот лагерь. За что? Прославился я своими мускулами: знали меня как человека большой физической силы, и ваши вербовщики предложили мне вступить в партию. Прочитал я устав национал-социалистской партии и заявил им, что мне это не подходит.

В карцере я очутился после того, как отказался быть капо. Задушить меня тебе никто не приказывал. Ты тогда хотя и служил в гестапо, но непосредственным исполнителем акции «эвтаназии» еще не был. Однако, узнав о моем отказе быть капо, вызвался меня проучить. «Шлегель, — заявил ты мне, — если согласишься избивать других, то мы с тобой еще встретимся, если нет…»

У Вагнера кровь застыла в жилах, круги пошли перед глазами, и он закрыл их ладонями. «Боже мой, что же теперь будет? Они меня сейчас задушат, как я когда-то Шлегеля, или навалятся на меня и начнут терзать».

Вилли Шлегель снова обратился к нему:

«Признаешься, что собственноручно задушил меня? Даже комендант лагеря, который при этом был, сказал тебе, что ты не человек, а комок дикой злобы».

«Да, герр Шлегель, я вас задушил».

«И что же было с тобой потом?»

«В списке команды, которой поручалось осуществлять так называемую операцию «Рейнгарда», я был одним из первых».

«Чем это объяснить?»

«Должно быть, тем, что я хорошо овладел специальным курсом обучения и к тому же имел богатую практику по части экзекуций».

«В Польше, до Собибора, ты чем занимался?»

«В Собибор я прибыл 28 апреля 1942 года, но и до этого находился в распоряжении генерала полиции и СС Глобочника. Нашу команду, в которую входило девяносто два человека, направили в Травники. Там нас разделили на три группы, предназначенные для трех лагерей — Бельжеца, Треблинки и Собибора. В одной из этих групп я вел курс практики умерщвления без применения оружия и технических средств».

«Что означает «без технических средств»?»

«Имеются в виду газовые камеры».

«А практиковались вы на ком?»

«Сперва на польских, затем на советских военнопленные».

«Кого-нибудь из них ты здесь узнаешь?»

«Да, вот этого, что рядом с вами. Чтобы покончить с ним, мне пришлось немало повозиться. Сам он русский, бывший пограничник, но хорошо знал немецкий язык. До армии был сельским учителем».

«Со мной здесь тринадцать человек из Собибора. Через газовые камеры они не проходили. Кто же их убил?»

«Я, герр Шлегель, я».

«Возле них стоят дети и монахи, а их кто, где и когда умертвил?»

«Это было в декабре 1942 года. Случайно мне стало известно, что в одном из монастырей, недалеко от Белостока, находится группа крещеных еврейских мальчиков: монахи оставили их у себя и укрывают. Я прихватил несколько эсэсовцев и нагрянул в монастырь. Монахов мы здесь же, на месте, застрелили, а мальчишек — во рву недалеко оттуда».

После небольшой паузы допрос продолжался.

«Где проживала Тереза Штангль, когда ее муж был комендантом Собибора?»

«Недалеко от лагеря, у озера, было поместье, которое называлось у нас Фишгут, там она и жила».

«Почему Штангль не сменил фамилии, как ты?»

«Это было сложно: требовалось соответствующее разрешение корпорации, в которой мы состоим на учете. Сменить фамилию на Мендель стоило мне немалых денег, хотя привыкнуть к ней я и по сей день не могу».

«Теперь это значения не имеет. Приговор будет вынесен не Менделю».

Шлегель обходит всех, кто с ним пришел, с каждым перекидывается несколькими словами: он спрашивает, ему отвечают. Вагнер видит, что люди возбуждены. По губам нетрудно догадаться, что они о чем-то кричат, но что именно — он не слышит. Неужели они выносят ему приговор? Тогда к чему были его признания? Последняя надежда улетучилась. Его стало лихорадить. Он понимает, что приговор может быть один — смертная казнь.

Шлегель возвращается на середину плаца и объявляет:

«Вынесение приговора на время откладывается. Мы считаем, что для тебя и смерти мало. Но мы решили подождать и послушать, как тебя будут судить нынешние судьи».

Значит, им мало убить. Они еще хотели бы до этого истязать и мучить его. Он опрометью бежит к Шлегелю, хочет броситься к нему в ноги, умолять, но тот вдруг исчезает. Все вокруг погружается во тьму, и только неумолчно звонит вечевой колокол, звонит призывно и тревожно…

Если он на этот раз по-настоящему проснулся, то теперь, вероятно, уже полночь. В доме темно. Он сидит, склонив голову на письменный стол. Беспрерывно звонит телефон. Ощущение обреченности не отступает, и страх все еще сжимает горло. Все же он протягивает руку и снимает телефонную трубку. Тереза, уже в который раз, называет его по имени, а он никак рта не может раскрыть. Так и не дождавшись, когда он наконец отзовется, она кричит в трубку:

— Густав, ты меня слышишь? Через несколько часов я уезжаю. Когда вернусь — пока не знаю сама.

Вагнер растерянно пролепетал в трубку:

— Уезжаешь, а меня оставляешь со Шлегелем?

— Что за Шлегель? И почему ты так долго не отзывался?

— Приезжай скорее, я тебе все расскажу. — Вагнер еще никак не мог освободиться от гнетущего кошмара. — За себя тебе нечего бояться. О тебе я ему ничего не говорил, я только сказал, что ты одно время жила в Фишгуте.

— Ты с ума сошел? Кто тебя тянул за язык? Приехать сейчас не могу. Утром вышли мне по условленному адресу подробное письмо. Ты меня слышишь? До тех пор, пока не получу твоего письма, я не вернусь и звонить не буду…

Прошло еще немало времени, пока Вагнер решился включить свет. Он попытался было взяться за письмо Терезе, но руки не слушались. Его удивляло, что в доме все, как прежде, словно ничего не произошло, он один, и никто его не допрашивает, не судит.

С наступлением утра он выскользнул из дома, запер на замок двери и ворота, сел в машину и направился в Сан-Паулу. Он проехал мимо полицейского управления, но остановиться и переступить порог этого заведения у него не хватило духу. У придорожного кафе он притормозил, зашел и заказал завтрак. Заглянул в утренние газеты. На первой же странице ему бросились в глаза знакомые фотографии — он и его двойник. В эту минуту к нему пришло окончательное решение.

У комиссара полиции как раз выдалась свободная минута, он был в хорошем настроении и внимательно выслушал раннего посетителя, назвавшегося Менделем.

— Просматриваю сегодня вот эту газету, — помахал тот ею перед лицом комиссара, — и узнаю, что разыскивают какого-то Густава Франца Вагнера, и здесь же, рядом с его фотографией, напечатали мою. Криминалистам, думаю, нетрудно будет установить, кто есть кто. Давно уже чувствую, что меня преследуют. Те, кто хотят свести счеты с Вагнером, могут невзначай вместо него рассчитаться со мной. Вот я и прошу вас, чтобы полиция взяла меня под защиту.

Мендель не успокоился до тех пор, пока комиссар не согласился взять его под стражу и посадить на время в камеру предварительного заключения.

Пронырливые газетные репортеры вскоре узнали об аресте Менделя, и кое-кому из них разрешили встретиться с ним. Свою причастность к истреблению евреев он, конечно, отрицал. В Собиборе он недолгое время был, но занимался там исключительно делами строительства: возводил здания для персонала лагеря и мастерские, в которых рабочие команды должны были ремонтировать оружие. Что до Треблинки, он это название слышит впервые.

Ответы Вагнера появились в газетах, и он склонен был покинуть место своего добровольного заточения. Но перед самым его уходом в полицейский участок, без вызова, в сопровождении журналистов явилось «частное лицо» — бывший узник Собибора Станислав Шмайзнер, и с первых же слов: «Привет, Густ!» — Вагнеру стало ясно, что на этот раз ему не скрыться, что его настоящая фамилия станет известна всем. «Привет, Густ!» — так фамильярно к нему обращались лишь считанные его друзья из числа эсэсовских офицеров в одном только Собиборе. Знал об этом и Шмайзнер. В лагерную ювелирную мастерскую, где он работал, Штангль и Вагнер часто наведывались. Вагнер вспомнил показания Шмайзнера против Штангля и, увидев его так неожиданно, пришел в ярость, потеряв контроль над собой. Назавтра в печати появились снимки, на которых было запечатлено, как Шмайзнер отводит от себя правую руку замахнувшегося на него Вагнера. Под снимком были приведены слова, сказанные здесь же Вагнером:

«Мы думали убить тебя, еще когда ты свидетельствовал против Штангля. Тогда мы оставили тебя в живых. Теперь же мои друзья тебя уничтожат».

Бывших нацистов и их последышей возмутило, что Вагнер с самого начала не отдает себе отчета в своих словах и поступках. Да и неизвестно, что еще он может выкинуть и к каким опасным последствиям для нелегального нацистского движения это приведет.