В ПИВНОМ БАРЕ

Вечерний город дышал прохладой. Накрапывал мелкий нудный дождик, такой, что не поймешь, когда начался и когда кончится. Берек решил вернуться в отель за зонтиком.

— Не надо, — сказала фрау Беттина, — меня такой дождик не пугает. Вы не боитесь простуды?

Он в это время думал о затее Болендера, но сказал:

— Глоток вина согревает зимой и охлаждает летом. Вы можете позволить себе поужинать со мной?

Она кокетливо поклонилась ему:

— С таким мужчиной — почему бы нет? Тем более что мне хотелось бы показать вам письмо Болендера, да и есть хочется.

— Гутенберг порекомендовал мне пивной бар неподалеку отсюда.

— Гутенберг, надо полагать, говорил, что вами интересуются?

— Да. Он сказал, что меня спрашивала добропорядочная дама, и, — Берек улыбнулся, — к тому же очень симпатичная.

— Ну уж, — махнула она рукой. — Говорят, очень красивая женщина вместе с вами выследила Болендера.

— И это вам известно? Я вижу, вам обо мне немало наговорили.

— Не беспокойтесь. Никто, кроме меня, этого знать не будет. Я понимаю, что такому человеку, как вы, приходится остерегаться.

Вход в пивной бар был ярко освещен. Вдоль тротуара стояли машины самых различных марок — «мерседесы», «фольксвагены», «пежо». Берек и фрау Беттина спустились по ступенькам, и перед ними, словно кто-то заранее был предупрежден об их приходе, раскрылась дверь. Пожилой человек с жиденькими седыми волосами, обрамлявшими голый череп, пригласил их следовать за собой. Он не представился, но и так видно было, что это хозяин.

Береку было интересно: предложено ли им столь удобное место у массивного стола без соседей в самом уютном зале случайно или по просьбе Гутенберга? Если справедливо второе предположение, то как владелец бара сразу же узнал их? Здесь, видимо, кроется профессиональный секрет.

Хозяин помог им снять пальто и сам же повесил их на вешалку рядом со столом. Поправляя прическу перед зеркалом, Беттина ощущала множество тянувшихся к ней взглядов.

Звон приборов усилил аппетит. На некоторое время Берек забыл о предстоящем разговоре. Он не отказался бы от яичницы со свежими, только что сорванными с грядки огурчиками. Берек подозвал кельнера. Беттина попросила накрыть скатертью неструганый дубовый стол. Кельнер быстро принес белую скатерть, расставил бокалы, тонкие стаканы. Они заказали форель, светлое пиво в глиняных кувшинах, бутылку сухого рейнского вина «Либфрауэнмильх». «Божественный напиток», — заметила Беттина. Пока готовилась рыба, которую при них только что выловили из аквариума, кельнер принес закуски, две рюмки водки, каждая величиной с наперсток, и небольшое овальное блюдо с нарезанным колечками луком.

От настольных свечей и маленьких электрических лампочек, вмонтированных в старомодные фонари, висящие на голых кирпичных стенах, исходил слабый, тусклый свет. Чуть светлее было лишь в том месте зала, где бармен, одетый в смокинг, готовил коктейли. На стенах висели оленьи рога, голова кабана, картины: в вышине витают голуби, роза с полураскрытыми лепестками, желтые и белые водяные лилии. Береку они напомнили пруд в его родном городишке. (Швырнешь камешек, он долго прыгает, оставляя на воде круги, будто плеснула рыба.) Желтые лилии, вспомнил он, раскрываются сразу же после восхода солнца, белые — чуть позже.

Они сидели молча. То ли не хотели, то ли не знали пока, как продолжить разговор. Послышались звуки музыки. Вспыхнувший яркий свет вывел Берека из оцепенения. Пара за парой — большинство молодых — поднимались с мест и, вступая в беснующийся круг, начинали дергаться в неистовом танце. Какой-то шустрый человечек, сидевший за столиком напротив, вмиг, будто пробка из бутылки с шампанским, вскочил и с молниеносной быстротой ворвался в самую середину людского водоворота. Потом молодая певица со спокойным лицом и добрыми доверчивыми глазами пела о том, как светит луна, как мерно качаются волны… Вместе со всеми Берек покачивался в такт песне, затем зал снова заполнился танцующими парами. Но это уже был танец спокойный. Беттина дотронулась до плеча Берека. Он встал и подал ей руку.

— Герр Шлезингер, вы замечательно танцуете, — сказала Беттина, когда они снова сели за стол.

Берек учтиво поцеловал ей руку и снова наполнил рюмки.

— Вам не кажется, что я много пью? Нет? Благодарю. — И без всякого перехода: — Если не секрет, скажите, пожалуйста, четыре года тому назад, в Гамбурге, с вами была ваша жена? Она действительно так красива, как о ней говорят?

— Что говорят, не знаю, но для меня она красивей всех.

— Она хоть понимает, какая она счастливая? — спросила Беттина, пытаясь перехватить его взгляд.

— Скорее всего, она несчастлива.

— Мне не верится, что по вашей вине.

— И она в этом не виновата.

— Дети?

— У нас нет детей, — ответил Берек.

— Извините, пожалуйста. Больше ни о чем таком спрашивать не буду. Я понимаю, что злоупотребляю вашим терпением. — И, вопреки всякой логике, продолжала: — Удовлетворите мое любопытство и скажите, вы были пастушонком недалеко от того места, где служил Болендер во время войны?

— Тогда я только мечтал, как бы стать пастушонком.

Беттина вдруг рассмеялась.

— С вами в одном отеле проживал Эрих Лахман, тот самый, что на суде все повторял: «Яволь, герр председатель суда». Кто-то позвонил его адвокату и предупредил, что в Хагене находится один человек, который встречал Лахмана в Польше. Я не знаю, что? еще он ему говорил, но как будто предложил адвокату напомнить Лахману о каком-то пастушонке и его собаке. И что вы думаете? Бывший обервахмейстер до того испугался, что теперь боится высунуть нос из своего номера, хотя в Хагене нашлись добровольцы, выразившие готовность взять на себя охрану отеля, в котором остановились обвиняемые. Откровенно говоря, я было подумала, что звонили вы, но теперь мне ясно, что вся эта история — выдумка. Кто-то, видимо, вздумал пошутить.

Берек не успел еще поставить свой стакан, как почувствовал, что у него пересохло во рту. Не рассказывать же ей, что в это мгновение он видит себя одетым в рваную куртку, служившую ему верхней одеждой днем и одеялом — ночью. Он идет по следам Рины, а за ним обервахмейстер с плеткой в руках. Лицо Лахмана Берек видит сейчас перед собой отчетливее, чем сидящую перед ним Беттину…

Беттина сидит, закусив губу. Перед ее раскрасневшимся лицом вьется дым сигареты. На часах половина десятого. Зал опустел. Женщин почти не видно. У Берека терпения в избытке, но дольше оттягивать разговор о Болендере не имеет смысла.

Беттина бросила на него проницательный взгляд. Ей кажется, что она знает, о чем он сейчас думает. Прошло уже бог весть сколько времени, как он отрешенно молчит. Она бы не сказала, что он такой уж замкнутый человек. Открытое лицо, высокий лоб. Из-под густых вразлет бровей смотрят умные карие глаза. На голове шапка темно-каштановых волос. Резкие черты лица. Продолговатый тонкий нос. Усы и круглая курчавая борода. Ходит слегка ссутулив плечи, словно стесняется своего высокого роста. В свои тридцать с лишним лет он юношески подвижен. Если бы ее спросили, она бы сказала, что сидящий против нее мужчина очень симпатичен. Но ей-то что до всего этого?..

— Герр Шлезингер, нам уже скоро уходить. Допоздна здесь засиживаются лишь мужчины. Так что, пожалуйста, включите настольную лампу и прочтите письмо Болендера ко мне.

Берек стал читать:

«Находясь под замком, лишенный свободы, я в этот трудный час могу рассчитывать только на твою помощь. Ты единственная, кто может помочь мне доказать, что из двенадцати обвиняемых я виноват меньше всех, а если и заслужил наказание, то самое минимальное. Прошу тебя, ради бога, помни, что родной человек более чем друг, и не откажи в просьбе. Моя жизнь и моя смерть зависят от тебя и от того человека, к которому тебе придется обратиться. Он значится под именем Бернард Шлезингер. Это он вместе с одной женщиной, возможно своей женой, выследил меня в Гамбурге. Женщина очень красивая, и будь она в зале суда, я бы ее наверняка заметил. Должно быть, ее привлекли в качестве свидетеля обвинения, а его — нет. Это станет ясно после того, как закончится чтение обвинительного акта. Для меня сейчас важно как можно скорее узнать, согласен ли он подтвердить некоторые факты, которые ему бесспорно известны. Прошу тебя объяснить Шлезингеру, что мне понятны его гнев и ненависть, и я призываю его не к сговору со мной, а к честности и объективности. Ты непременно должна его убедить, что именно из-за пятна в нашем роду я вынужден был притвориться нацистским фанатиком. Ты докажешь ему, что в моих жилах течет еврейская кровь, и он усомнится в том, что я действительно мог быть ненавистником евреев. Разумеется, письменного удостоверения с печатью о том, что наши прабабушки были еврейками и их хоронили так, как того требуют еврейские религиозные обряды, никто мне не выдаст, хотя лет сорок назад в нашем городе об этом знали все от мала до велика. То, что твои родители долгое время делали вид, будто они об этом знать не знают, вполне объяснимо. Иначе тогда и быть не могло. Скажу тебе больше: именно поэтому я не мог заступиться за твою больную мать, когда ее привезли в лазарет Бранденбургской тюрьмы. Но об этом Шлезингер не должен знать. Ему ты должна рассказать лишь об одном — о нашем происхождении по материнской линии. Мне хотелось бы, чтобы ты добилась от него только подтверждения фактов, а факты таковы:

1. В лагере уничтожения Собибор я, Курт Болендер, трижды спас от смерти Бернарда Шлезингера. Первый раз весною 1943 года, когда он попал в лагерь, я лично отвел его к ювелиру Фридриху Куриэлу, настоящая фамилия которого была Шлезингер, и оставил у него подмастерьем. Второй случай произошел спустя два месяца, когда охранники задержали Бернарда Шлезингера в одном из секторов лагеря, куда вход заключенным без разрешения был запрещен. Я вывел его оттуда. В третий раз я спас Бернарда Шлезингера после того, как он пробыл две недели у голландского художника ван Дама и подлежал уничтожению. В последних двух случаях Нойман требовал, чтобы мальчишку ликвидировали, а я этого не допустил.

2. Ювелир Куриэл побывал в третьем секторе лагеря, доступа в который никто, кроме эсэсовцев, не имел. И хотя произошло это по приказу Штангля, выйти оттуда он уже не должен был. Я же его выпустил и устроил на работу. Все это, я уверен, Шлезингер знает со слов Куриэла.

3. Как только я узнал, что Фридрих Куриэл болен, я тут же приказал отпускать ему пищу из кухни, предназначенной для охраны. В тот же день я сам навестил Куриэла, а также прислал к нему опытного врача.

Было и много других случаев, когда я, несмотря на риск, помогал заключенным чем только мог. Если Бернард Шлезингер знает подобные случаи, то я верю, что он этого не станет отрицать.

4. Я готов признаться в том, что, как все эсэсовцы в Собиборе, я не забывал и о себе. Несколько бриллиантов, которые я получил от Куриэла и должен был переслать в Берлин, я придержал и оставил у себя. Как и большинство людей, я не понимал, что неправедно нажитое богатство рано или поздно пойдет прахом. Все же мне хочется подчеркнуть, что, не отослав все бриллианты, я тем самым нанес ущерб рейху.

Если герр Шлезингер подтвердит упомянутые факты, я обязуюсь весь мой капитал, находящийся вне Германии, перечислить надлежащим еврейским организациям по его указанию, этого будет достаточно для того, чтобы поставить великолепный памятник погибшим в лагере Собибор. Я также обязуюсь помочь в розысках комендантов лагеря, чьи приказы вынужден был исполнять, — Штангля и Вагнера. По данным, которые дошли до меня перед арестом, оба они проживают в Латинской Америке.

P. S. Беттина, не беда, если мое письмо попадет в чужие руки. Терять мне больше нечего. Нанести больший ущерб моей чести уже невозможно. Если судьи меня не оправдают, я покончу жизнь самоубийством. Пока же уповаю на человечность, справедливость и закон».

Беттина взяла письмо из рук Берека и с тревогой посмотрела на него. Ей пришла в голову мысль, что он может оставить ее одну и уйти, не попрощавшись, однако тот спокойно рассчитался с кельнером, и они вышли на улицу. Дождик все еще накрапывал. Берек запрокинул голову вверх, к темному куполу неба, будто собираясь пересчитать невидимые звезды. Неужели, подумал он, Болендер в самом деле полагает, что весь этот бред может быть воспринят кем-то всерьез и он предстанет в глазах людей таким, каким ему хотелось бы, или же он писал это в состоянии невменяемости?

— И это все? — спросил он Беттину.

— Если этого мало, могу добавить вот что. В Хагене живет сестра моей матери. Я прочитала ей письмо. Действительно, сказала она, в нашей семье бытовала легенда о какой-то прабабушке — незаконной дочери еврея. Мы постарались забыть об этом задолго до того, как Гитлер пришел к власти. Откуда эти сведения у Курта — не знаю. Я, кажется, ничего ему не говорила. Да и при чем тут он? Если даже что-то и было, то не с его прабабушкой, а по другой линии. Курт, — рассмеялась она, — лжет только четырежды в году: летом, осенью, зимой и весной.

— Беттина, а вы смогли бы это подтвердить в присутствии представителей печати?

— Не знаю.

— Ну конечно. Кому охота рекламировать свою родственную связь с Куртом Болендером?

— Не то… Не забывайте, что есть на свете «добровольцы», охраняющие подсудимых на улице, в отеле… Моя тетя стара и больна.

— А что, если вас кое о чем попросить?

— Если смогу вам быть полезна…

— Скажите, Беттина, Болендер ждет от вас письменного ответа?

— Ни в коем случае. Просьба его такова: если моя встреча с вами еще не состоялась, я на суд не явлюсь. Если встретиться удалось, но вы ни на что не соглашаетесь, я прихожу и сажусь позади вас. Если имеется какая-то надежда, мы садимся в одном ряду. Чем больше надежды, тем ближе к вам мое место. О том, что вы намерены завтра уехать отсюда, ему, естественно, никто не сообщал.

— Тогда, если вы не возражаете, давайте завтра сядем с вами в одном ряду, чтобы нас отделяло друг от друга примерно четыре или пять стульев. Пусть обершарфюрер СС надеется… Вы ничего не имеете против?

— Нет. Но мне хочется верить, что нам нельзя сидеть рядом только в зале суда. — И, чтобы обратить эти слова в шутку, она добавила: — Идемте, герр Шлезингер, проводите меня до угла и возвращайтесь к своему Гутенбергу, пусть не сомневается, что я добропорядочная дама…

Моросить перестало, но еще капало с крыш, с деревьев. Луна отражалась в блестящем асфальте. Их обогнал мужчина в черном дождевике, и снова стало по-ночному тихо. Вдруг где-то неподалеку тревожно и пронзительно загудела пожарная машина. Они одновременно взглянули на застывшие стрелки электрических часов на углу и распрощались.

Дверь в отеле была уже заперта. Как в далеком детстве, когда он, провинившись перед мамой, убегал из дому, а потом крадучись, незаметно пробирался в свой закуток, — так и на этот раз Берек потихоньку отпер входную дверь и неслышно поднялся к себе наверх. Наскоро раздевшись, задернул шторы на окнах и погасил свет. На сегодня хватит. Он принялся размышлять о том, что ему предстоит делать завтра. Утром уезжать уже не придется, надо идти на суд. Он лежал с открытыми глазами. Очертания предметов то проступали, то тускнели, но неотвязные видения прошлого не могли дождаться, пока он уснет, и вереницей роились в голове, перемежаясь с реальными мыслями.

…Кто-то берет его за руку и ведет по знакомым местам. Он ощущает запах спелой пшеницы, сухого скошенного сена. Синичка весело щебечет, наклоняя головку то в одну, то в другую сторону, из травы, покрытой прозрачной паутиной, скачут в воду лягушки…

…В саду у ветеринара высится гора чистых, словно вымытых, яблок: зеленые и красные, круглые и продолговатые. Забор редкий, и в голову закрадывается шальная мысль — пробраться в сад и зубами впиться в сочную мякоть плодов, но во дворе позвякивает цепью хозяйский пес.

…Он шагает босиком по узкому дощатому тротуару. По бокам стоят хаты с оштукатуренными стенами. Крыши крыты бурой дранкой. Он ногой толкает незапертую калитку и оказывается во дворе, почему-то ему незнакомом; над головой тянутся телеграфные провода, и ветер насвистывает жалобную песню. Из жестяной водосточной трубы свисают сосульки, снег валит Береку в лицо. В дом он входит через черный ход. В кухне густой аромат свежевыпеченного ржаного хлеба. Отец, подпоясанный толстой веревкой, в старых истоптанных валенках, подбрасывает дрова в печь. Мать, укутанная в выцветшую шаль, возится в углу. Здесь же еще один человек: старик в брезентовом плаще, с которого стекают крупные капли, стоит и мнет в руках теплые рукавицы и зимнюю шапку. Нараспев, будто слепой бандурист, он спрашивает у Берека: «Ну что, с глаз долой — из сердца вон? Хлещешь вино и не находишь времени прийти на кладбище, где лежат в земле Ядвига, Тадек, я. Забыл ты нас…»

Берек смолчал бы, но Фейгеле закричала, не давая деду Мацею договорить: «Нет, нет! К моему несчастью, Берек ничего не забыл. Чужую боль знает как унять, а сам ходит с незаживающей раной в груди. Достаточно малейшего шороха, и он по ночам не может уснуть. Он в плену у прошлого. Это страшное испытание!..» Прокричала и в чем была — по-летнему нарядная — выскочила во двор, на улицу. Берек решил догнать ее, но ноги не слушаются, и он стал ее звать — Фейгеле, Фейгеле!.. И эхо вокруг отозвалось: «Фей-ге-ле!..»