ГОРЕЧЬ ВОСПОМИНАНИЙ

Снова май. Перешептываются деревья. Листья купаются в солнечном свете. В городском шуме нелегко уловить пение птиц. А этот парень замедлил шаг и весь обратился в слух, будто желая вобрать в себя пойманную невзначай мелодию.

Возможно, он и сам не заметил, как опустился на скамейку. Одна из женщин, пришедших сюда, в городской сквер, погулять с детьми, согрела его озабоченным материнским взглядом: она заметила его хмурые глаза под насупленным лбом и удивилась угрюмому виду этого еще совсем молодого человека. Ведь она и представить себе не может, какие тяжкие испытания выпали на его долю. Кому придет в голову, что было время, когда жизнь в нем еле теплилась, что у него отняли самое дорогое и сокровенное.

Берек сидит, положив ногу на ногу. Плечи низко опущены, и, хотя он в том возрасте, когда воспоминания не должны подавлять мечты, в памяти его неотступно живет прошлое, полное мук и страданий. Как побороть горечь воспоминаний?.. Стоит им всплыть, никуда от них не деться. Бывает, они путаются в голове бессвязно, разрозненно, а вот сегодня выстроились в ряд, день за днем, ночь за ночью…

С Максом ван Дамом провел он неотлучно двенадцать дней и двенадцать ночей. Погибнуть, как это позднее выяснилось, должны были они вместе, и кто бы мог предположить, что Нойман, этот ядовитый и желчный маньяк, нагонявший смертельный страх не только на узников, но даже на своих «коллег», из-за Куриэла вынужден будет отсрочить гибель Берека.

Днем у них не было возможности разговаривать. Днем ван Дам рисовал. Сначала Френцеля, затем Вагнера, Ноймана. Они охотно ему позировали. Каждому из них непременно хотелось иметь свой портрет кисти ван Дама. Собственно говоря, для этого они и продлили ему жизнь. Днем Берек был всего-навсего послушным помощником. Зато по ночам, двенадцать ночей кряду, они говорили, говорили… Общим языком для них служил немецкий, который Берек все же немного понимал, и еврейский.

В первый же вечер, когда оба они, усталые, лежали рядом на нарах, ван Дам прикоснулся к плечу Берека:

— Послушай, Берек, мне хочется знать все о тебе и о Рине. Кое-что про вас мне рассказал Куриэл, — а так как Берек молчал, он с огорчением продолжал: — Я знаю, к человеку лучше не приставать, тогда он сам рано или поздно выложит все, что у него на сердце. Но у меня мало времени, а мне надо еще рассказать тебе о себе и о последних минутах Рины. Нет, мальчик, ты и представить не можешь… Я даже не знаю, смогу ли я все это передать словами. Попытаюсь нарисовать, но ты не думай, что это проще. Но надо, необходимо. Ты не отзываешься. Не хочешь меня слушать? Тогда я завтра же объявлю Нойману, что художнику Максу ван Даму не нужна больше дарованная ему на время жалкая жизнь. У меня не было ни малейших сомнений в том, что он выполнит мое требование и пришлет тебя. Иначе я бы и карандаша в руки не брал.

— Может быть, и не надо было?

— Ты так думаешь?

— Я думаю, что его надо не рисовать, а задушить. Хотите, я схвачу его сзади за горло, а вы мне поможете, и мы вдвоем его повалим.

— Дорогой мой мальчик, так нельзя. Тогда не только нас, но и все рабочие команды уничтожат.

— Так или иначе, всех нас до единого уничтожат.

— Скорее всего, ты прав, и все же искорка надежды остается.

— На что? Фронт ведь от нас далеко.

— Да. Ближе, чем раньше, но все равно далеко. Однако хочется, чтобы ты знал: и здесь, в лагере, кое-что происходит, и я верю…

— Ваш капитан должен был сделать первую попытку?

— Наш капитан думал только о голландцах, и в этом состояла одна из его ошибок. Но самая большая его ошибка была в том, что он, как слепой, который тычет палкой во все стороны, долго колебался, покуда отважился на решительный шаг. И когда наконец решил осуществить свой план, то не нашел ничего лучшего, как обратиться за помощью к гитлеровцу. А тот, как и следовало ожидать, всех нас выдал.

— Как же мне разыскать тех людей, которые что-то предпринимают?

— Это не так-то просто. Если кто-нибудь им нужен, они находят его сами.

— Почему же они медлят?

— Должно быть, время еще не настало. Нет еще человека, который способен повести за собой… Наш капитан был смельчаком, но и только.

— Каким же еще надо быть?..

Вот так и начались их ночные беседы. Ван Дам снова и снова просил, чтобы Берек рассказал ему про себя и про Рину. О местечке, в котором они росли, о лесе, в котором они скрывались. И лишь перед тем, как распрощаться навеки, Берек понял, для чего художнику понадобилось знать все это.

Настал вечер, когда ван Дам сказал ему:

— А теперь, Берек, выслушай меня. Я верю, что ты выживешь. Может быть, благодаря Куриэлу, может быть, каким-нибудь иным путем… Так или иначе, на тебя одного надежда, что ты передашь людям некоторые рисунки.

— Ваши?

— Быть может, не только мои. Здесь есть еще один художник, который, как и я, делает зарисовки.

— Кто он?

— Лагерник. В какой он команде — не знаю, мне он назвался Иозефом Рихтером из Польши[18].

Берек промолчал. Что он мог ответить? Пообещать? Поклясться? Это не нужно было ни ему, ни художнику. В тот вечер ван Дам рассказал ему о себе.

Макс ван Дам родился 19 марта 1910 года в голландском городе Винтерсвейк. К рисованию он пристрастился с тех пор, как помнит себя. Чем больше родители противились этому, тем сильнее в нем крепло желание стать живописцем. Когда отец убедился, что не в состоянии заставить сына отказаться от своей мечты, он ему сказал:

— Потом ты наверняка пожалеешь, что пошел по этому тернистому пути, но поздно будет. Ну что ж, даю тебе еще неделю на размышление.

— Я тогда, — рассказывал ван Дам, — учился в средней школе. На другой день после этого разговора я уже не пошел на уроки. Я думал, что родители об этом не знают, но кто-то рассказал им, и еще до истечения недели отец мне заявил: «Раз ты такой упрямец, то откладывать ни к чему, но я ставлю условие: вначале ты должен приобрести специальность. Получи, скажем, диплом учителя черчения. Тогда ты хоть заработаешь себе на хлеб. Теперь не рембрандтовские времена. Я хочу, чтобы ты никогда не знал голода и был одет, как все люди».

Я же, разумеется, мечтал о свободном искусстве. Отец отвел меня в школу, где готовили преподавателей черчения.

— Ваши родители были бедными? — спросил Берек.

— Отец мой был директором кооперативного объединения, муниципальным советником Гельдерландских провинциальных штатов. Но он придерживался мнения, что живопись — не профессия.

Школу я окончил, диплом получил и подал документы в академию художеств. Каким глупым и самоуверенным был я тогда. В академию меня не приняли. Я готов был голодать, лишь бы заниматься тем, что мне по душе. С помощью друзей недалеко от города я приобрел первое в своей жизни ателье и был принят в художественное объединение «Независимые». Отец остается отцом. Хоть он меня и бранил, все же от него я получил первый солидный заказ — изготовить витраж для здания кооперативного объединения в Винтерсвейке. С 1933 года я стал получать королевскую субсидию по пластическому искусству, однако в академию меня все еще не хотели принимать.

Сейчас, в Собиборе, понять это трудно, но тогда я из-за этого места себе не находил. В те годы был знаменит бельгийский импрессионист Исодоор Опсомер. Рассказывали, что он очень строг, но это меня не остановило: я отобрал несколько своих работ и поехал к нему. Он меня принял, и, должно быть, я ему понравился. По его совету я держал экзамены в художественный институт в Антверпене, где он был директором.

В институт я поступил без особого труда, и вскоре мне предоставили ателье.

Не успел я оглянуться, — продолжал ван Дам, — как годы учебы оказались позади. Сразу же после окончания института я отправился путешествовать по свету. Был в Италии, Франции, Испании, снова во Франции и всюду, изо дня в день, рисовал. Свои лучшие работы, как мне кажется, я написал в Пиренеях. Горы меня очаровали.

О картинах ван Дама, которые он в 1934 и 1937 годах выставил в салоне искусств в Амстердаме, много говорили и писали. В 1938 году состоялась его выставка в Хильверсуме. Он участвовал в конкурсе на приз «При де Ром» и в 1938 году за картину «Хагар и Исмоэл» удостоился серебряной медали. В 1939 году он с успехом участвовал в выставке «Искусство — сегодня» в Амстердамском музее.

Ван Дам любил путешествовать. Но с 1937 года его постоянным местом жительства снова стала Голландия. Сперва он поселился в Бергене, затем в Амстердаме. Теперь у него были и квартира и ателье.

— На всякий случай, — сказал ван Дам Береку, — запомни название улицы — Зомер Дейкстраат. Это, возможно, тебе когда-нибудь еще пригодится. Там я и познакомился с ювелиром Куриэлом, у которого ты сейчас работаешь.

В другой раз ван Дам рассказал, как он попал в руки к немцам.

— Что опасность войны в Европе становится все реальней — я понимал и, может быть, поэтому больше путешествовал, чем сидел дома. Хотелось успеть увидеть как можно больше. Но когда немцы напали на нас, 10 мая 1940 года, я оказался в Амстердаме. Четыре дня спустя Голландия капитулировала. Королева Вильгельмина, просидевшая к тому времени на троне целых пятьдесят лет, эмигрировала вместе с правительством в Англию. Свои картины я отвез к одному другу в Гаагу, а сам направился в Бларикум. Укрывался я в семье Схраверов, прошу тебя запомнить и этот адрес: Бослаан, 6. Будь добр, повтори: Бослаан, 6. Для меня это важно, так как и там я много рисовал. Может быть, сохранились некоторые мои работы.

Осенью 1942 года ван Дам вместе со своей родственницей Олисе де Йонг ван Дам и ее маленькой дочуркой Жаклин бежал во Францию.

— Как это нам удалось — долго рассказывать. Дней шесть-семь мы пробыли в Париже и поняли, что задерживаться там опасно. Мы попытались добраться до Швейцарии. В горах Юра во Франции нас задержал патруль «зеленой полиции». Я дал честное слово, что завтра явлюсь в ближайшую немецкую комендатуру, и нас отпустили. Как ни умоляла меня Олисе не показываться на глаза немцам, я ее не послушал. Ведь я дал слово! Так мы и расстались[19].

— Зачем вы это сделали? — с болью вскричал Берек. — Сами полезли в петлю!

Кругом стояла тишина. Только изредка в окне вспыхивал луч света. Это прожектор на сторожевой башне рыскал, упираясь лучом в ночное небо.