В КАМЕННОМ МЕШКЕ

Какое это было время!.. Даже в самом прекрасном сне невозможно чувствовать себя более счастливым, чем Эрих Бауэр. Подумать только! Распоряжаться судьбами сотен тысяч людей из разных стран, делать с ними все, что тебе заблагорассудится. А ведь для таких, как он, арийцев, властелинов мира, это было только началом… И вот — на тебе! Что же произошло? Сперва он проиграл вместе со своим фюрером, а теперь — и сам. Неужели конец? Каждый оценивает события на свой лад. Для Бауэра опасность, угрожающая ему лично, куда существеннее, нежели общее поражение.

Как только исход войны стал очевидным, Бауэра ни на минуту не покидал страх. Как вести себя в случае опасности, он продумал давно, но ему и в голову не приходило, что с него сорвут защитный костюм и парик, которые он натянул на себя, как артист перед выходом на сцену, что как из-под земли появятся живые свидетели и все кончится провалом. Если бы он хоть на мгновение мог допустить, что тот, кто задержал его в Луна-парке, собиборовец, он с самого начала попытался бы вырваться, убежать: при таком скоплении народа это вполне могло удаться.

Когда следователь упомянул имена Штангля, Вагнера, Болендера, Френцеля, закралось подозрение, что кого-то из них поймали и тот выболтал лишнее. Иначе откуда такие точные и полные сведения? Теперь он уже знает «откуда». Попался на крючок, и весьма основательно, он один, все же остальные на свободе. Штангля американцы в последние дни войны задержали, отобрали награбленное им добро, а его самого передали австрийским властям. В Австрии же у него было немало друзей, и те помогли ему улизнуть. Теперь говорят, он находится довольно далеко отсюда, и бояться ему некого.

Почему же и он, Бауэр, не бежал? Скорее всего, оттого, что ему не хотелось расставаться со своим богатством. Сидеть на месте, никуда не уезжать уговаривал его также бывший товарищ по партии Карл Френцель. Френцель переслал из Собибора домой столько, что хватит внукам и правнукам. По сей день живет он в своем Геттингене и в ус не дует. О Курте Болендере ничего не известно. Этот сразу же после войны как в воду канул. Ищи ветра в поле!

Надежда на то, что опасность пройдет стороной, жила в нем до тех пор, пока ему не показали его портрет. Он мог бы поклясться, что тогда, шесть с лишним лет назад, сходство не было таким разительным, как сейчас. Откуда голландец мог знать, что с годами у него на верхней губе появятся короткие усики? Действительно, получилось так, как сказал следователь: художника уже давно нет на свете, а его нарисованные письма все еще идут…

Никого из голландцев, удушенных в его газовых камерах, он не запомнил. Да и как было запомнить при таком колоссальном объеме работ! И хорошо, что они ушли в небытие, не оставив после себя и следа. Даже птицы на деревьях, как любил говорить Штангль, и те тогда знали, что шуметь нельзя. Из семидесяти двух голландцев, которых расстреляли за попытку к бегству, он запомнил только одного, их руководителя, кажется, бывшего офицера флота. Каким только мучениям и пыткам его ни подвергали, он не переставал твердить, что бежать из лагеря собирался один. Запомнил он также художника, которого следователь назвал ван Дамом.

Вагнеру, Нойману и Френцелю, видите ли, захотелось иметь свои портреты! Им мало было того, что унтершарфюрер Франц Вольф по нескольку раз в неделю их фотографировал. Семьдесят одного голландца отвели на так называемый полигон и расстреляли. А Макса ван Дама на время оставили в живых и даже дали ему в помощь какого-то подростка. И зашел-то он, Бауэр, к художнику случайно, один-единственный раз. Ему тогда позировал Карл Френцель. Этот Макс ван Дам знал наверняка, что, как только закончит работу, он умрет. Да и клиент его не подгонял. Однако непохоже было, чтобы художник стремился растянуть работу надолго. Более того, он торопился.

Паренек, что помогал ван Даму, очевидно, и есть тот самый свидетель, которым его напугали. Это он сохранил его, Бауэра, портрет. Сколько же их, этих свидетелей?

После восстания объявили, что все беглецы пойманы и что их руководителя, советского офицера, тоже нашли, только, к сожалению, уже мертвым. «К сожалению» потому, что у мертвецов один недостаток: можешь их сколько угодно душить и жечь, ни боли, ни страха они уже не почувствуют. Но кто его знает, возможно, и руководитель восстания, как Юлиана, поднялся из могилы.

Юлиана… Чертовщина, да и только! Какие же претензии у него тогда могут быть к Вагнеру или Френцелю? Те ведь художника все же расстреляли, а он? Дождался вот, что девица, как привидение, возникла на пороге!

Ясно одно: пока приговор не вынесен, надо быть предельно осмотрительным. На все вопросы, которые ему зададут, у него будет один ответ: война. Что ему приказывали, то он и делал. Есть еще одна возможность: все, что ему невыгодно, он забыл… Все бы это ничего, не будь свидетелей. Их надо опасаться куда больше, чем следователя. Иоганн Штифтер, должно быть, из тех немцев, которые носили полосатую одежду и деревянные колодки на ногах. Кто же мог оставить его в живых?

Мало, слишком мало было газовых камер. И хотя Штангль и даже рейхсфюрер Генрих Гиммлер его хвалили, сам-то он, Бауэр, знает, что, не возись он с этими дурацкими кроликами, мог бы обслужить не шесть, а семь или даже восемь газовых установок. Если бы он, Вагнер, Болендер, Нойман, Гомерский, Френцель и другие делали свое дело с большим усердием, Юлиана не появилась бы на пороге и могила Штифтера давно заросла бы травой. Но после драки кулаками не машут.

Пока он и без адвоката понимает — в его интересах, чтобы предварительное следствие тянулось как можно дольше. Есть еще надежда, что американцы, которые снабдили его документом, свидетельствующим о непричастности к каким бы то ни было военным преступлениям, не выдадут его полякам. Ничего не может быть ужаснее, и хотя он себя малодушным не считает, но при одной мысли об этом его бросает в дрожь. Хоть караул кричи: он, Эрих Бауэр, угодил в тюрьму, в каменный мешок!

Мрачные раздумья донимали Бауэра всю ночь.

…Что и говорить, Эриха Бауэра сразу должны были передать в распоряжение Польской Народной Республики. Там, на территории оккупированной Польши, он совершил свои преступления, там, естественно, должен был свершиться справедливый суд над ним. Но американские дипломаты прибегли к всевозможным уловкам, уклоняясь от выполнения законных требований польских властей. И пошли в ход торги, споры. Наконец американская администрация пошла на некоторый компромисс: Бауэра будут судить в английском секторе Берлина, в Моабитской тюрьме, где фашисты пытали Эрнста Тельмана, Мусу Джалиля. Там, мол, сами тюремные стены взывают к объективному рассмотрению дела.

Процесс, по мнению американцев, должен был доказать, что западногерманские органы правосудия способны сами надлежащим образом наказать военных преступников. Так что незачем выдавать их тем странам и народам, которые хотят сорвать с убийц маску и показать их подлинное лицо. Между собой уж как-нибудь можно будет договориться, прийти к соглашению… А в ФРГ уже в то время поговаривали об установлении срока давности. К этому шло.

Бауэра задержали весной 1949 года, а суд над ним начался лишь через год.