«НЕБЕСНАЯ ДОРОГА»

Береку не терпелось поскорее рассказать Куриэлу о том, что он только что услышал в женском бараке, и он поспешил к себе в каморку. Он вбежал запыхавшийся и возбужденный. Куриэл сидел за столом, шея замотана темным шерстяным шарфом. Он на мгновение взглянул в сторону Берека и, убедившись, что никакая опасность тому не грозит, никто за ним не гонится, снова погрузился в работу, забыв обо всем на свете. На этот раз он выглядел довольно сносно, так что нельзя было сказать, что это человек больной, обессилевший и дни его сочтены.

На белой материи, натянутой на рамку, лежало несколько алмазных зернышек различной формы и оттенков. Самое крупное из них было меньше булавочной головки. Со свойственной ему неторопливостью Куриэл все еще острым и проницательным взглядом пристально всматривался в каждый из алмазов и в мыслях, должно быть, уже видел их отшлифованными, сверкающими. Берек понимал, насколько сложна работа, которой занят Куриэл, что она требует большого опыта и мастерства. У Куриэла всего этого в избытке. Но как может он с таким жадным интересом всматриваться и выискивать то, что скрыто в алмазах, и порой не замечать того, что происходит рядом?

Берек принялся за свое обычное дело. Он еще не уверен, из золота ли эти украшения, но мечты у него золотые.

Весть об апрельском восстании в Варшавском гетто, а затем в Треблинке подействовала на него как глоток живой воды, которая возвращает силы умирающему. Только теперь до него дошел смысл слов, сказанных ван Дамом: «В лагере что-то назревает». Художник имел при этом в виду, что здесь, как и всюду, где свирепствуют гитлеровцы, зарождается и крепнет сопротивление. Берек не представлял себе, как в таких условиях можно бороться. Он все время мечтал лишь об одном — дожить до того часа, когда придет Красная Армия. Теперь же загорелся еще один луч надежды, и ему хочется верить…

Если рассказать об этом Куриэлу, он ответит, что спасение невозможно, все это лишь самообман, и мечта развеется. Берек и сам понимает, что можно и не дождаться счастливой минуты, но до тех пор, пока кровь стучит в висках, ему хочется сохранять надежду.

— Берек, сними картуз или поправь его. Почему-то козырек сзади. Что с тобой происходит?

— Не картуз, а голова у меня идет кругом.

— Это и видно. Достаточно взглянуть на тебя, — слегка улыбнулся Куриэл.

— Вы это заметили? Господин Куриэл, мне так много надо вам рассказать.

Фартук понемногу начал сползать у Куриэла с колен, и сидел он уже не сгорбившись. Судя по тому, с каким вниманием слушал он рассказ Берека, как беззвучно шевелились его губы, на этот раз он не склонен был видеть все в мрачном свете. Когда Берек умолк, Куриэл с необычайной для него запальчивостью сказал:

— Я не стану утверждать, что стоит только начать и бог придет на помощь. Даже если восстание было предпринято без надежды на успех, все равно это великое дело, и слышать такое отрадно. Возможно, из-за событий в Треблинке у нас взялись за расширение Северного лагеря. Они хотят построить девять бараков. Сколько, говоришь, эсэсовцев уничтожили повстанцы в Треблинке? В хронике указано свыше двадцати? И произошло это третьего августа? Удастся ли кому-нибудь из беглецов остаться в живых, не знаю, но ясно одно — в лагере им так или иначе пришлось бы копать ямы самим себе…

— Как вы думаете, Болендеру, после того как вы намекнули Нойману о его проделках с бриллиантами, несдобровать?

— Нойман говорит, что Болендеру теперь каюк. Но я думаю, кроме Гиммлера, покончить с ним никто не может. У меня о нем справлялся чиновник министерства финансов и главный инспектор эсэсовских лагерей Кристиан Вирт. Из разговора с ним я понял, что Болендеру охотно помогли бы избежать наказания. Эсэсовским офицерам в Собиборе не объявляли, что Болендер осужден за махинации с драгоценными камнями. Им сказали, что он давал ложные показания на одном судебном процессе и потому угодил в лагерь под Данцигом, а оттуда его со штрафным батальоном отправят на фронт. Но не это важно. Такого изверга и черт не возьмет. Его как первоклассного специалиста по истреблению людей, скорее всего, захотят сохранить. Как же без него обойдутся? Ты бы видел, с каким высокомерием Болендер встретил меня в первый раз. Представил его мне тогда Штангль и при этом сказал: «Это обершарфюрер СС Курт Болендер. Хороший человек, только злая собака никого к нему не подпускает».

— Вы уже тогда были узником?

— Не знаю, как тебе объяснить. То, что ты мне сегодня рассказал, сделало меня разговорчивым, так что наберись терпения и слушай. Доставил меня в Собибор полицайвахмейстер. Ему пришлось задержаться на три дня, но и он не вправе был входить в лагерь. В течение этих трех дней со мной обращались довольно учтиво. Штангль пригласил меня на обед. Допытывался, нравится ли мне висящий над его письменным столом женский портрет, а он и на самом деле был очень хорош. Там, за столом, могло показаться, что никакой войны на свете нет. О том, что судьба моя окончательно решена, я понял после обеда, когда Штангль распорядился, чтобы Болендер показал мне «небесную дорогу». Внутреннее чутье подсказывало мне: «Не ходи». Штангль, должно быть, заметил мои колебания и сказал: «Золото и драгоценности полагается оставлять здесь». Тут же меня обыскали и нашли две ампулы цианистого калия. Я их носил при себе уже давно, так как в любую минуту ждал смерти. Когда я увидел газовые камеры, мне тоже сперва показалось, что это парные бани. Одна из них была открыта, и я туда заглянул: как в любой бане, на полу лежали деревянные решетки, стояли жестяные тазы для мытья. В стены вделаны медные краны. Мне и в голову не приходило, что по железным трубам течет смертоносный газ, а через раздвигающийся пол тела задушенных сбрасывают вниз на платформу. Болендер подвел меня к огромной яме, заваленной трупами. Трудно поверить, что даже самая изощренная человеческая фантазия способна до этого додуматься. Если бы только я мог тогда покончить с собой! Все поплыло у меня перед глазами, и я упал. Обершарфюрер помог мне встать на ноги и разрешил отойти в сторону. Там лежали бетонные плиты и на них куски рельсов. На один из них я и присел.

«Здесь вы будете нам мешать работать, — сказал Болендер и велел принести мне стул. — Прошу садиться!» Это было сказано вежливо и в то же время повелительно. Я сел. Но когда я захотел отвернуться от еще более страшного зрелища, последовал окрик: «Смотреть туда!» — пальцем Болендер ткнул в сторону.

На рельсах поперек были уложены большие поленья, а на них параллельно рельсам человеческие тела и снова дрова, а на них тела и снова… и снова… Штабель рос на моих глазах. Мне казалось, что гора трупов скоро упрется в небо. На тачках доставили несколько бочек горючего и ведрами стали обливать эту гору. Затем бросили горящий факел, и костер запылал. Уж лучше бы эта огненная гора поглотила меня. Но я лишь потерял сознание. Двое заключенных из рабочей команды привели меня в чувство и снова усадили на стул.

Болендер потребовал, чтобы я назавтра присутствовал при умерщвлении тех, кто накануне готовил и разжигал костер, но это было уже не в его власти. Утром я предстал перед Францем Штанглем. Штангль, раскрыв передо мной коробку гаванских сигар, счел необходимым сообщить, что, если не принимать в расчет сотрудников СС, я единственный, кому довелось посетить «небесную дорогу» и вернуться оттуда живым.

У Штангля, надо полагать, было больше оснований кичиться, чем у Болендера, но он вел себя не так высокомерно.

«Как прошла ваша прогулка? — осведомился Штангль. — Не правда ли, вы поражены? У меня это быстро прошло, — он провел ладонью по гладко выбритому черепу. Выражение его глаз все время менялось. Он закурил сигару, внимательно следя за уплывающими вверх кольцами дыма. — Болендер носится со своей «небесной дорогой», как курица с яйцом, да почему бы и нет! Вам, конечно, приходилось бывать во многих странах и городах, — где вы видели такое? Должен сказать, что только из доверия мы показали вам «небесную дорогу» и банный комплекс. Обо всем этом вам придется забыть. Здесь даже птицы на деревьях знают, что им следует вести себя тихо. Самое главное вы видели, а теперь делайте вывод. Напрасно нервничаете. Ничего страшного тут нет. Дважды не умирают. К тому же мое учреждение обслуживает преимущественно евреев; если уж их угораздило родиться, надо помочь им скорее оставить этот бренный мир. И так слишком долго задержались они на свете. Вот нам и пришлось изобрести универсальное средство. Собибор — не гетто, а специальный образцовый лагерь. Мы сейчас в состоянии пропускать десятки тысяч единиц в месяц».

Штангль рассказывал все это, как бы желая, с одной стороны, похвастаться, а с другой — меня просветить. Обращаясь со мной, как с важным гостем, он, как и в первый день, предложил мне пообедать с ним. А когда я отказался, он тут же вместе с Болендером стал обсуждать, куда бы меня поместить. Вроде бы в шутку Штангль сказал: «Мир так необъятен, а вот девать вас некуда. Но не беспокойтесь. Мест для непокорных в этом краю предостаточно, вы же останетесь там, куда попали».

Завели разговор о том, чтобы поселить меня в доме бывшего лесника на территории второго лагеря, в помещении склада, где хранятся особо ценные вещи, или же в одном из коттеджей, где живут Бауэр и Гомерский. И тут неожиданно выяснилось, что последнее слово за унтершарфюрером СС Иоганном Нойманом, которого адъютант Штангля пропустил в кабинет коменданта лагеря якобы подписать какую-то бумажку.

«Прошу прощения, господин оберштурмфюрер, — обратился Нойман к Штанглю, — желательно, чтобы с господином Куриэлом никто, кроме нас, в контакт не входил, чтобы никто ничего о нем не знал. Осужденные в этом отношении не опасны. Я знаю одно подходящее местечко — каморку ювелира».

«Правильно», — с готовностью согласился Штангль, будто главный из них не он, а унтершарфюрер.

Откуда Нойману стало известно мое имя, не знаю, как, должно быть, не знали этого ни Штангль, ни Болендер. Привел меня сюда, в эту каморку, Болендер. Оставшись один, я подумал: жаль, что не владею стенографией. Надо было непременно все записать. Бумага и карандаш у меня были, я сел за стол и на свежую голову почти дословно записал все, что пришлось в тот день увидеть и услышать от Штангля и Болендера.

Вначале со мной поселили капо Шлока. Он, как охотничья собака, следил за каждым моим шагом, хотя возможно, что такого приказа ни от кого и не получал. Десятки раз твердил он мне одно и то же: «Жить надо сегодняшним днем, и каждый должен спасаться как может. Для этого все средства хороши». В первый же день он рассказал мне, с чего началась его «карьера». В специальных котлах он обрабатывал женские волосы. После этого сушил их и сортировал, готовя к отправке на мебельные фабрики для набивки матрацев и на один из заводов, изготавливающих изоляционные маты для подводных лодок… По ночам он во сне кричал: «Ва-банк!»

Сперва мне показалось, что это довольно смелый человек, но стоило одному из узников огрызнуться и дать ему затрещину, как он стал бояться выходить из каморки. Кончилось тем, что обершарфюрер Френцель как следует всыпал ему плеткой и пригрозил отослать к Болендеру. Шлок испытывает двойной страх: он дрожит перед эсэсовцами и не в меньшей мере боится узников. Жить рядом с ним, слышать и видеть его днем и ночью стало невыносимо. И я заявил Нойману, что мне нужен помощник. Тут же последовал ответ: «В ближайшие дни ваша просьба будет удовлетворена».

После короткой паузы Куриэл продолжал:

— Новости ты, Берек, принес хорошие. Но до того часа, когда земля будет гореть у эсэсовцев под ногами, еще далеко. Чем лучше положение Красной Армии на фронте, тем яростнее беснуются нацисты. Это верный барометр. До конца года будет покончено со всеми гетто в генерал-губернаторстве[14]. Их уничтожат.

Затаив дыхание слушал Берек Куриэла, и его мозг сверлила одна мысль:

— Господин Куриэл, хочу спросить у вас вот о чем. Среди узников вы здесь один-единственный немец. К тому же один из немногих, кто живет здесь такое продолжительное время. Ведь и Штангль говорил, что вы единственный, кто видел «небесную дорогу» и возвратился оттуда живым. У вас, наверное, много друзей в разных странах, и они вас ценят, верят вам. Почему же вы перестали вести свои записи? Может быть, выдастся случай — и их можно будет передать на волю. Дошли же некоторые письма до Фейгеле.

Куриэл повел плечами:

— Ну, допустим, я буду писать. Но в чьи руки попадут мои записи? Ведь те письма, что попали в руки Фейгеле, никуда дальше проволочной ограды не ушли. Да и написаны они по-еврейски или по-польски…

— Если нужно, я могу ваши слова записать по-еврейски. Попробую, но мне кажется, лучше, если бы это было по-немецки. Ведь известно, что наши вещи не сжигают. Их сортируют, вытряхивают все из карманов. А этим делом занимаются не Нойман и не Френцель. Чем же мы рискуем? Быть может, случится чудо — и ваши записи попадут в руки такого человека, который потом их обнародует. Должны же люди обо всем этом узнать…

— Кое-что я записываю. У тебя, Берек, светлая голова, запомни же, что я тебе скажу. Да, люди должны об этом знать. Мне хочется объяснить тебе еще одну вещь, постарайся понять меня. В Собиборе из всех узников я один немец, но в других лагерях… Ты вырос среди евреев и знаешь, что первые исключительные законы были обращены против евреев. Нацисты стали внушать миру, что есть на свете народ, который недостоин жить на земле, — это евреи. Ты попал в лагерь, в котором уничтожают евреев, но тысячи лагерей и тюрем выросли как грибы повсюду на территории, охватывающей три четверти Европы, включая Германию. Все оккупированные страны стали ареной диких, бесчеловечных преследований. Нацизм, Берек, это не только стремление очистить мир от евреев или от какого-либо другого народа. Нацизм — это стремление уничтожить все человеческое в человеке.

Берек сидел, ошеломленный услышанным, и молчал. Куриэл встал и начал медленно ходить по комнате. Затем он остановился и устало сказал:

— Ты еще очень молод, Берек. В твои годы тебе бы не о таких вещах думать, но что поделаешь — время такое… Да и кому еще я могу об этом сказать. Для меня ты здесь единственный близкий человек. У нас с тобой больше чем общая судьба.

Опустив голову, Берек молчал. Не впервые ему приходится сжимать в кулак собственное сердце. Да и что мог он сказать?