1. Итоговый обзор

Интервью, опубликованное в интернет-издании «Газета. ру» под названием «В гуманитарном знании нам сокращать нечего».

– В СССР Ваши работы часто подвергались критике других ученых, вызывали неприязнь идеологов. Насколько сейчас изменилась ситуация, да и изменилась ли она?

Это впечатление мне кажется неверным. Критика – это нормальное состояние науки, а для ученого критика означает еще и внимание к его работам. Критике мои работы подвергались не меньше других, но и не больше. Другое дело, что некоторые мои новации не находили понимания у других коллег, не использовались, но и это нормальное положение дел. Я ведь утверждаю, что археология – не часть историографии, а прикладная наука, вроде криминалистики, и родственна ей (археолог – это следователь, опоздавший к месту событий на тысячи лет). Это требует пересмотра многого в археологии. Я настаивал на необходимости разрабатывать теоретическую отрасль археологии как основу для построения различных методов. Все это воспринималось туго – как в СССР, так и на Западе. Сейчас все это начинает постепенно утверждаться в науке. Кажется, Планк говорил, что теории побеждают не путем убеждения, просто старые ученые умирают, а молодые с большей легкостью воспринимают новые идеи.

Иное дело, что идеологические догмы в СССР были тормозом для всякого развития, и это было очень трудно преодолевать. «Неприязнь» со стороны идеологов – еще мягко сказано. Скажем, походы скандинавских викингов (норманнов) создавали государственные очаги по всей Европе, нигде это не отрицается, кроме России. Защитникам объективной констатации норманнских древностей на нашей территории приходилось очень трудно в советское время. А ныне вспышка антинорманистских эскапад со стороны нескольких фанатиков натолкнулась на полное отторжение научной общественностью – причем несмотря на поддержку со стороны властей и благоговейное восприятие части обывателей-дилетантов, разогретых ксенофобской пропагандой.

– Прокомментируйте, пожалуйста, Вашу статью «Гипотезы в науке», опубликованную в газете «Троицкий вариант»[91]. Считаете ли Вы, что в современной науке слишком много гипотез, не имеющих под собой основания, или что научное сообщество слишком скептически относится к оригинальным и смелым идеям, не давая им шанса на существование?

Статья моя в газете ученых «Троицкий вариант» явилась сокращенным и упрощенным вариантом статьи, напечатанной в «Российском археологическом ежегоднике», а та, в свою очередь, – предварительной публикацией главы о гипотезах из моего двухтомного труда «Археологическое исследование» (первый том только что вышел). Дело в том, что и этот труд, и Ежегодник предназначены для археологов, а мои идеи о гипотезах, как я надеюсь, должны быть интересны и для других ученых. Я знаю, что статьей заинтересовались некоторые физики. Дело в том, что методологи науки разработали так много критериев оценки гипотез, что если их применить, то ни одна гипотеза не окажется состоятельной – будут отвергнуты все. Вот я придумал разделить эти критерии по этапам работы с гипотезой – какие необходимы вначале, для оценки права на гипотезу, какие потом – для оценки ее доказанности.

А «слишком много гипотез, не имеющих под собой основания» – это ведь характерно не для науки, это существует около науки. Вот излишний академический скепсис и призвана сдержать моя статья о гипотезах. Но не благими пожеланиями, а практическими мерами.

– Вы сетуете на то, как сейчас в нашей стране относятся к культурному наследию. Почему, на Ваш взгляд, в России проекты, подобные «Охта-центру» в Санкт-Петербурге (который, к счастью, не будет реализован), могут заходить так далеко?

Это вопрос не о науке, а об обществе. И причины всем понятны – бесконтрольность властей, знаменитая «властная вертикаль», подобная несостоявшейся башне Газпрома – столь же разрушительная для облика города (как башня для изумительного храма Растрелли) и столь же чуждая обществу. Мотивы ее планирования были опять же ясны – демонстрация богатства и власти корпораций, засевших у природных богатств страны и упивающихся их расхищением.

– Схожий вопрос про археологию: возможно ли предотвратить стихийноеразграбление археологических памятников, ограничить деятельность частных коллекционеров? Было ли какое-то конкретное событие, после которого вы начали выступать против поиска сокровищ и археологических ценностей любителями и «металлопоисковиками»?

И это тоже вопрос не столько об археологии как науке, сколько об обществе. Для успешной борьбы с разграблением памятников нужны две вещи: а) просветительская и краеведческая деятельность и б) нормальная судебная система.

Между тем краеведческое движение как было разогнано и разгромлено в начале 1930-х годов, так и не восстановлено до сих пор. Законы, препятствующие разграблению, у нас есть, но они не применяются. За самовольный снос курганов полагается тюрьма. Курганов снесены тысячи. В тюрьме по этой статье не сидит никто. Суды заняты другим. Законодатели в поте лица трудятся над усовершенствованием тех законов, которые призваны подавлять протестное движение и социальную организованность народа.

А какого-то особого события, которое бы побудило меня вступиться за памятники, не было. Но, пожалуй, об одном событии напомню. Мой ученик Саня Семенов, работавший в Эрмитаже, узнав о том, что на юге страны разграблен клад золотых византийских монет, помчался на юг отбирать монеты у «черных археологов». Вскоре он погиб, пропал без вести.

Еще одно событие стоит упомянуть. Другой мой ученик, археолог Алексей Ковалев, член-корреспондент Немецкого археологического института, многие годы в Законодательном собрании Петербурга отстаивал памятники культуры и представлял город в Совете ЮНЕСКО. На днях его заменили успешной спортсменкой.

– В Вашей статье «Благая весть от диакона» в газете «ТрВ» [92] Вы, в числе прочего, приводите мнение Е.А. Мусина по поводу акции Pussy Riot в храме Христа Спасителя, но так и не высказываете свою точку зрения. Могли бы Вы высказать свое мнение по поводу современной деятельности РПЦ?

Я атеист. Значит, к религии отношусь сугубо критически, одинаково ко всем религиям и суевериям (для меня это одно и то же). Я не верю ни в богов, ни в чертей, ни в ад, ни в рай, ни в сглаз, ни в черную кошку. Иное дело, отношение к верующим. Я понимаю, что многим людям, чтобы справиться со своими психологическими проблемами, требуется представить свои надежды и ценностные принципы в виде неких одухотворенных сил. Они по старинке создают себе богов и чертей, ходят в храмы. Я уважаю их чувства.

Достойны уважения и те люди – клирики, которые специализировались на обслуживании этих чувств верующих, независимо от того – веруют ли они сами или нет. Чтобы строить и содержать храмы, нужна и их организация – церковь. За ней есть и добрые дела – благотворительность, образовательная деятельность. Но когда эта организация начинает накапливать богатства сверх разумных потребностей, когда ее верхи утопают в роскоши и начинают вмешиваться в государственное управление обществом, церковь становится антинародной политической силой. Авторитет ее падает, и среди верующих появляется большая категория людей – верующих вне церкви. Вероятно, и в клире есть недовольные ее руководством и ее политизацией. То есть практически назрело движение православного протестантизма. Думаю, что что-то подобное может в ближайшее время появиться.

Полагаю, что мое отношение к нынешней РПЦ ясно из этой общей оценки ситуации.

Что касается Pussy Riot, то отношение мое к ним, как и у многих, двойственное. Я совершенно не приемлю такие акции как формы искусства, мне претит их примитивная эстетика и грубый художественный язык. Неудачной мне кажется и адресация их выступления: к кому они там обращались, к верующим, к Богородице, к Путину? Но грубого оскорбления религии я тут не вижу. Их выступление вообще было направлено не против религии, а против власти. Это была политическая акция. И точно так же не церковной и не судебной, а политической была реакция на это выступление. Церковь могла призвать их к покаянию. Полиция и суд могли рассмотреть их акцию как проступок – мелкое хулиганство. А их законопатили в тюрьму на годы. Превратили в мучениц борьбы за свободу слова и совести. Поистине, не ведают, что творят.

– Последний вопрос – очень общий, но тем не менее: каким Вы видите будущее гуманитарных наук у нас стране и в мире в целом?

Я недавно делал доклад на эту тему на ежегодном собрании Союза ученых. Я назвал там четыре условия, необходимых для сохранения и развития гуманитарных наук. Первое условие – это свобода мысли и слова. Она нужна всем наукам, и не только наукам. Но гуманитарные науки нуждаются в ней значительно больше остальных. Естественным и техническим наукам почти достаточно свободы от религиозных догм. Гуманитарным нужна еще и свобода от всякой идеологии – от политических, социальных и национальных уз. Второе условие, необходимое гуманитарным наукам особенно, – это информированность. Постоянный доступ к источникам информации, перманентный контакт с мировой наукой. Всем наукам требуется этот контакт, чтобы не отстать от мировой науки. Но гуманитариям увидеть и понять отечественные источники невозможно без понимания их места в мире, в общих связях. Третье условие – это международный критерий. В гуманитарных науках очень сложно отделить пустые словопрения от содержательных теоретических работ. А знакомство и связи здесь особенно много значат. Ориентация на экспертные советы и на мировую литературу – единственное средство объективного отбора ученых-гуманитариев. И четвертое условие – национальные ориентиры. Гуманитарное знание по природе своей менее интернационально и космополитично. Естественные науки – общемировые. Есть русские математики, они славятся в мире, но нет русской математики. А вот гуманитарное знание, по крайней мере нацеленное на изучение отечества, настолько сцеплено с национальной культурой и языком, что их сложно воспринимать порознь. Есть и русская филология, и немецкая философия, и англо-американская политология.

Из этого вытекает несколько следствий. Первое касается языка изданий. Язык международного общения ученых – английский. Была латынь, приближался к этому немецкий, русский господствовал на пространстве Варшавского блока, не говоря уже о союзных республиках. Сейчас везде царит английский. Значит, надо осваивать английский язык, печататься в англоязычных журналах мира, издавать свои журналы на английском языке, как это давно делают страны, соизмеримые с нами и даже более крупные. Надо также всячески поддерживать издательства в ближнем зарубежье, выпускающие книги на русском языке, такие еще есть, – давать им гранты, премии, льготы по распространению книг на территорию России, чтобы поддержать экономически.

Во-вторых, в естествознании мы уже не можем содержать весь фронт наук – кишка тонка. Это не страшно: различные страны взаимодействуют друг с другом, дополняют друг друга, так что каждая может сосредоточиться на каких-то отдельных науках. Но в гуманитарном знании от полноты охвата отказываться нельзя. Эти науки слишком специфичны для нашей страны. Никто за нас развивать это знание не станет. Поэтому как раз здесь нам сокращать нечего. Нам нужна русская филология во всем ее объеме, вся археология, все искусствоведение, иначе пострадает русская культура как таковая.

В-третьих, перед нами стоит задача восстановления академических традиций после тех бедствий, которые наука претерпела за век, – идеологического давления при советской власти, экономического развала и разрухи 1990-х и того небрежения, в каком она оказалась в новой России. Наука вообще не восстанавливается по приказу. Нужна длительная подготовка специалистов, комплектование библиотек, формирование традиций и школ. В естественных и точных науках можно пригласить специалистов из других стран. В гуманитарных – нужны свои. А мы их теряем – целые школы вымирают, молодые ученые массово уехали за рубеж. Они голосуют ногами. Они хотят жить в более комфортных условиях, в другой стране. Не пора ли иначе поставить вопрос: другая страна нужна здесь.

Интервью опубликовано на интернет-портале Газета. ру, 15 июня 2012