13. «Прекрасная эпоха»

Ностальгенты. Оглянешься вокруг – сам воздух наполнен ностальгией по «прекрасной эпохе». La belle ?poque – так во французской истории принято называть время перед Первой мировой войной, конец XIX и начало XX века. У нас тоскуют по советскому периоду. Самые убежденные молятся на портреты Сталина. Но большинство с умилением вспоминает эпоху Брежнева, прощая ему и «сиськи-масиськи» и «Малую землю» и многократный героизм, отразившийся на мундире.

А не обратиться ли каждому к своей отрасли и не посмотреть, что означала «прекрасная эпоха» на хорошо знакомом участке, кто и почему о ней тоскует? Мне это сделать несложно на примере археологии.

Более тридцати лет академик Б.А. Рыбаков, украшенный позже «Гертрудой» (звездой Героя социалистического труда), возглавлял Институт археологии АН СССР. Он пережил в этом качестве и Хрущева, и Брежнева, и последующих краткосрочных генсеков. Его идеи об исконном (то есть в течение многих тысячелетий) проживании славян на территории Киевской Руси, об очень древней, докиевской государственности восточных славян, об их «знатных» предках – скифах-сколотах стали наиболее привилегированной концепцией в археологии (хотя другие исключить совсем было уже невозможно). Его гипотеза о том, что Киев на несколько веков старше, чем принято считать, выстроена талантливо, но вязь рассуждений слишком тонка, тогда как прямые факты (культурный слой) говорят против нее, и широким признанием среди археологов она не пользовалась. Однако все возражения противников должны были утихнуть, так как на основе гипотезы академика Рыбакова Правительство СССР и Политбюро ЦК КПСС приняли совместное постановление о пышном праздновании полуторатысячелетнего юбилея Киева, с приглашением иностранных делегаций и прочими торжествами. Разумеется, вышли монументальные археологические труды в честь юбилея, «подтверждающие» столь почтенный возраст города. Правда, до возраста Рима не дотянули, но надо же что-то оставить и будущим исследованиям…

Руководство археологических учреждений не сменялось десятилетиями. Иногда во главе музеев и академических институтов или их отделов оказывались весьма цепкие старцы. (Об одной такой академической даме мой коллега тихо съязвил на заседании: «Для трупа она слишком хорошо держит челюсть».) Они покойно спали в президиумах, глохли, как только речь заходила о возможности выхода на пенсию, но оказывались очень чуткими к малейшим указаниям свыше и бдительными. В своих подвластных они более всего ценили не талант, а скромность и услужливость. Поэтому наверх пробивались и сменяли умерших руководителей не смелые исследователи, а заурядные работники, а то и серые дельцы (нередко через партийные должности в научных коллективах). Достижение ученых степеней и званий сильно облегчалось административным положением и начальственным расположением.

В отличие от предшествующих периодов в брежневское время никакие гонения на инакомыслящих не могли унять попытки исследователей (в том числе и археологов) выбиться за отведенные идеологией пределы. На любой научной дискуссии раздавались голоса противников одобренной руководством точки зрения, хотя им и трудно было прорываться в печать. Бывало, что в оппозиции к руководству оказывались две-три видные фигуры, и тогда скрепя сердце приходилось признать две-три трактовки допустимыми. В Москве В.В. Седов разрабатывал особую концепцию происхождения славян[68]. В Ленинграде Эрмитаж стал центром осознания подлинной роли готов в истории нашей страны (М.Б. Щукин и его семинар); университетская группа (автор этих строк и его ученики) в 1960-е годы отстаивала значительность норманнского участия в сложении русского государства. Кое-где теоретические и историографические обзоры переросли в переосмысление и критическую переоценку прошлого нашей науки и ее настоящего (книги по истории науки А.А. Формозова, Г.С. Лебедева и мои).

Вообще такие науки, как археология, культурология, социология, лингвистика, фольклористика, в это застойное время все-таки были областями брожения умов, здесь что-то совершалось, и специалистам этих отраслей завидовала молодежь смежных дисциплин.

Отношение к этому периоду впоследствии поляризовалось. Для верхов советской археологии, близких к власти, это было благословенное время. Стоит обратиться к статье В.И. Гуляева и Д.А. Беляева, возглавлявших головной журнал «Советская археология», ставший «Российской археологией» (Гуляев возглавлял также и сектор теории в Институте археологии в Москве). «Едва обернувшись назад, – пишут эти авторы, – ощущаешь опасность впасть в ностальгическое любование „прекрасной эпохой“. Ведь приходится признать, что в эти годы положение археологии, – во всяком случае, ее общественное положение, – было довольно благополучным. <…> Во-первых, археология официально входила в систему общественных, исторических наук, призванных служить основой советской („марксистской“) идеологии. Это обеспечивало нашей науке поддержку государства, хотя и накладывало на нее, как и на все общественное знание, определенные обязательства. Впрочем, обязательства эти не были особенно обременительными… Говоря в самой общей форме, археология помогала доказывать и пропагандировать материалистическое понимание истории. Очень важно при этом отметить, что получалось это у археологии в отличие от многих других исторических дисциплин довольно естественно и солидно»[69].

Советская империя, отмечают они, уделяла значительные средства археологии и обладала стройной и разветвленной системой археологических учреждений.

Формозов в своих книгах 1995–2005 годов, глядя на всю эту систему и ее функционирование не с академических небес, видел все иначе. Он стремился к познанию истины, а не к удовлетворению идеологического заказа партии и государства. Идеологический гнет и массовые репрессии сталинского времени, правда, отошли в прошлое, но археология, как и все в стране, была устроена по принципу административно-чиновничьего произвола, идеология продолжала насаждаться хоть и менее жесткими методами, господствовали показуха и блат, процветали угодничество и безразличие к историческому наследию. Обеспеченность кадрами и средствами былагораздо меньше, чем в других странах.

Я в своей книге 1993 года («Феномен советской археологии») отмечал некоторые достижения советской археологии, но в целом признавал ее отсталость и прогнившие основы.

Разрядка напряженности закончилась под новый 1980 год, когда советские войска вошли в Афганистан. Академика А.Д. Сахарова уволили и сослали в Горький, в Ленинграде начались аресты либеральных университетских преподавателей. Однако новый зажим свобод уже не удавался: вся верхушка партийной иерархии пребывала в старческом маразме, весь режим – в застое. Партийные вожди приходили к власти уже глубокими стариками и умирали, ничего не успев совершить.

Перестройка. Приход к власти в 1985 году нового лидера, сравнительно молодого Михаила Горбачева, поначалу означал только относительную либерализацию, введение умеренных свобод. Новая внутренняя политика получила название «перестройки», но на деле, кроме введения «гласности» (то есть ограниченной свободы слова) и некоторой демократизации выборной системы, в стране ничего не изменилось. Не перестраивался общественный строй. Контроль над средствами массовой информации, над печатью, финансами, армией и карательным аппаратом, над кадрами и преподаванием оставался в руках единственной партии, a ее прокламируемая цель, как и цель нового лидера, была все та же – построение социализма. Ему лишь старались придать более цивилизованное обличье. Любопытно, что в археологии за 5 лет «перестройки» ничего принципиально нового не произошло, a археология, как показывает ее история, – довольно чувствительный барометр перемен.

«Лихие девяностые» и археология. Настоящие преобразования начались в стране в бурный 1991 год, когда Ельцин был избран президентом России, когда по примеру бывших соцстран рванулись во все стороны союзные республики и развалился СССР, когда в результате августовского путча рухнула власть коммунистической партии. Новое правительство начало проводить радикальные экономические реформы – приватизацию, либерализацию цен, создание свободного рынка и частного предпринимательства. Ошибки неопытных демократизаторов в условиях резкого падения цен на нефть (основной экспорт страны), развал старой экономической системы при отсутствии новой и разрыв традиционных экономических связей между республиками и странами, вылившийся в военные столкновения между некоторыми из них, оказались неожиданными спутниками демократизации, очень болезненными для населения. Отразилось это и на бедственном положении археологии.

Первое следствие этих событий для изучения древностей – образование самостоятельных национальных археологий. Отделились все бывшие союзно-республиканские археологии – украинская и белорусская, молдавская, прибалтийские, кавказские и среднеазиатские. Памятники, долгое время служившие основными материалами для многих исследователей из России, a равно и соответствующие музеи с коллекциями, оказались за границей, a поездки туда – затруднительными и дорогостоящими.

Второе следствие – децентрализация. Еще раньше на основе экспедиций, связанных с крупными строительными проектами, начали вырастать местные центры археологии – на Урале, в Сибири, на Дону. Теперь, в связи с общей децентрализацией и падением авторитета центра, их роль в изучении местных древностей усилилась. Более того, Институт археологии разделился на самостоятельные институты в Москве и Ленинграде, снова переименованном в Петербург. Петербургский институт демонстративно вернул себе имя Института истории материальной культуры. Впервые за долгое время профессиональные археологи возглавили основные археологические институты. Но теперь, когда московский институт утратил свое прежнее научное лидерство, роль руководителя свелась к организационному и хозяйственному регулированию.

Третье следствие – резкое сокращение государственного финансирования науки, в частности археологии. В советской России все управлялось сверху и все было государственным. Избавление от власти идеологов лишило археологов и привычной материальной поддержки. Пришлось искать новые источники средств – западные фонды, местные меценаты (по-новому «спонсоры»), фонды, создаваемые новым российским государством. В обстановке экономических трудностей переходного периода это оказалось очень нелегко. Резко сократились количество и размах экспедиций, еще больше – научных публикаций. Сильно уменьшился приток иностранной литературы в библиотеки в силу сокращения ассигнований на приобретение литературы.

С другой стороны, общение с зарубежными археологами стало чрезвычайно интенсивным, a выбор методологии и направления – совершенно свободным. Был переименован головной журнал: теперь он называется «Российская археология», он стал значительно тоньше, захирел, но рядом с ним возникли археологические альманахи в Петербурге и других городах. Самым крупным и интересным на постсоветском пространстве стал толстый археологический журнал «Стратум-плюс», выходящий шесть раз в год на русском языке – в Кишиневе. Восстанавливаются археологические общества, но это оказалось безуспешной затеей: исчезла та среда, которая поставляла членов для этих обществ и делала эти общества сильными и влиятельными. A новые свободные предприниматели еще не имеют ни силы, ни ответственности, чтобы поддерживать археологию, хотя отдельные случаи спонсорства уже есть.

Надо признать, в целом археология оказалась неготовой к этим переменам. Развиваясь понемногу в условиях общего застоя, она приспособилась к маленьким шажкам, мелким подвижкам и совершенно растерялась перед открывшейся бездной проблем. Академик Рыбаков, властно и уверенно державший археологию на службе партии, наложил неизгладимый отпечаток на ее структуры и кадры. Он был отстранен от власти, а родственники отправили его в дом престарелых, где он и умер. Но команда его сохранилась.

Археология в целом не была готова к переменам. Но многие археологи были к ним готовы. Не случайно кое-где во главе новых демократических и национально-освободительных движений встали именно археологи. В Прибалтике эту роль выполнили общества охраны памятников культуры. В Белоруссии археолог Зенон Позняк возглавил общество «Мартиролог Белоруссии», открыл и раскопал места захоронений жертв НКВД в Куропатах. В Ленинграде археолог Г.С. Лебедев оказался в числе руководителей общества «Мемориал», а молодой археолог А.А. Ковалев стал лидером группы «Спасение», которая в борьбе против сноса исторических зданий (в частности, дома Дельвига и гостиницы «Англетер») начала проводить первые в городе массовые митинги и пикеты. Оба, Лебедев и Ковалев, вошли в новый, демократический Ленсовет в качестве его руководящих деятелей (возглавили комиссии). Еще пять археологов баллотировались в депутаты, большей частью от демократических организаций.

Оставшееся в верхах прежнее руководство растерянно печалилось. Нужно было менять идеологические ориентиры (атеизм на религиозность, интернационализм на шовинизм), но это бы не так страшно – было подозрение, что вообще новые власти не нуждаются в идеологическом обслуживании. Как доказывать свою необходимость? Сменились права собственности на землю и древности, исчезла централизация… Беляев и Гуляев констатировали «кризис археологии»[70].

С другой стороны, демократизация и впрямь не приносила ожидаемых мгновенных улучшений.

Конечно, связи с заграницей укрепились, препоны к выезду исчезли, но зато экономические возможности поездок за границу у наших археологов оказались очень скудны и часто были в унизительной зависимости от иностранных ассигнований. Многие ученые ринулись на запад, однако археологов среди них было очень мало (Лесков, Долуханов, Шилик, еще несколько человек). Некоторые покинули археологию, сменив профессию, – ушли в бизнес. Остальные вошли в массу обездоленных и недовольных.

Кризис археологии? В отличие от денацификации в Германии, у нас декоммунизация не была проведена, и установилось если не двоевластие, то двоемыслие. Особую опасность представляли реваншистские настроения, питаемые чувством национального унижения в связи с потерей империи и утратой оснований для великодержавности. Усмирение Чечни и некоторая стабилизация экономики за счет доходов от экспорта нефти (удачно выросли цены) позволили Путину приступить к завинчиванию гаек. На экономику это оказало скверное воздействие (гигантская коррупция, показуха, воровство на всех уровнях, бездействие), замаскированное, правда, взлетами экономических показателей. Власть мгновенно срослась с крупным сырьевым бизнесом. Ориентация экономики на экспорт сырья и компрадорскую роль в торговле привела к тому, что фундаментальная наука стала не нужна.

В этих условиях археология тоже оказалась в трудном положении. Бюджетное финансирование почти прекратилось. Но благодаря нефтяным деньгам, вкладываемым в крупное строительство (дороги, каналы, новые кварталы городов, новые ГЭС), (новостроечная) археология получила мощный канал финансирования. Поэтому после катастрофического спада полевой активности в 1990-е годы наблюдается ее беспримерный рост в «нулевые».

Зарплаты археологов, особенно вне полевой деятельности, остаются на уровне массы других ученых, то есть нищенскими. Некогда сильная тяга молодежи к археологии сменилась апатией: другие профессии стали более притягательными – экономические, юридические и политические науки. Только упрямые романтики еще поступают обучаться археологии. Целые школы угасают из-за отсутствия притока молодых научных кадров. Институты заметно постарели. Столь же скудно и снабжение институтов техникой и литературой.

Болезненно перенесла российская археология и разрыв старых связей. «Открытые листы» из Москвы отныне стали действительны только для территории Российской Федерации; Украина, Казахстан, Средняя Азия и другие резко сократили, а то и закрыли возможность для въезда российских экспедиций и запретили вывоз находок в Россию. В результате многие российские археологи были вынуждены сменить специализацию.

Столичные археологи утратили свою былую влиятельность еще и в силу уже обозначенной децентрализации. В целом ряде регионов образовались местные центры археологии (Новосибирск, Иркутск, Томск, Омск, Челябинск, Пермь, Ростов-на-Дону, Казань, Уфа, Волгоград), опирающиеся на самостоятельные университеты, музеи, печатные издания и собственные научные школы, – некоторые из них даже стали посылать экспедиции в соседние регионы[71]. По многим параметрам ведущим академическим научным центром археологии оказался не Институт археологии в Москве и не ИИМК в Петербурге, а Институт археологии и этнографии в Новосибирске. Новосибирский центр явно позиционирует себя как главный археологический центр России: даже по количеству сотрудников он больше, чем московский институт.

Во многом это произошло благодаря роли академика Деревянко в качестве директора института и секретаря Отделения истории и философии Академии наук. Располагая финансами, он смог развернуть в Новосибирском институте междисциплинарные исследования, привлечь специалистов смежных наук из разных стран, приобрести необходимое оборудование, организовывать совместные экспедиции и щедро финансировать поездки археологов за рубеж. Научной молодежи за счет института приобретается жилье, финансируется стажировка в ведущих научных центрах мира. Деревянко изыскал средства на возобновление археологических съездов. При институте учрежден журнал, выходящий на русском и английском языках.

В распадающейся империи со все увеличивающимся экономическим разрывом между богатыми и бедными обострились национальные противоречия, отражающиеся в археологии и культурной антропологии резким усилением войны между национальными археологическими картами, появлением массы расистской литературы – с апологией арийской расы, на наследие которой претендуют разные народы, от славян до кавказцев и тюрок.

Словом, в путинской России расширение археологической активности в регионах и ее рост в целом опасно зависят от колебаний международных цен на нефть, на фоне чего наблюдается увядание традиционных столичных центров и угасание научных школ. Теперь же надо подумать о том, как скажутся на археологии тенденции последнего времени – возвращение многих советских идеалов, взлет имперских амбиций и антизападного изоляционизма при возрождении средневекового мракобесия и глупейшего шапкозакидательства.

В итоге можно вспомнить высказывание Гуляева и Беляева о кризисе археологии в 1990-х. Если взять полевую археологию, то, учитывая бурный количественный рост, дело выглядит так, что этот кризис преодолен, что подкрепляется и ростом региональных центров. Но если обратиться к другим показателям (уровень научных исследований, развитие исследовательских методов, функционирование академических связей, подготовка новых кадров, а главное – воспроизводство научных школ и традиций), то можно сделать вывод о том, что постсоветская археология втягивается в наиболее глубокий кризис за всю свою историю, связанный с общим упадком фундаментальных наук в России.

Мне представляется, что все это закономерные порождения того застоя, в котором прежние академические верхи археологии видят «прекрасную эпоху» и в котором такой отщепенец, как Формозов, еще тогда углядел гниль и упадок.

№ 22 (166), 4 ноября 2014