10. Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…

Передо мной серия книг, вышедших на рубеже тысячелетий и в последующее время. Авторы – сестра и брат Татьяна и Валерий Соловей. Некоторые книги написаны ими вместе, другие порознь, но со ссылками друг на друга и на общем комплексе идей. Это идеи о природе русского народа и этничности вообще. Все эти идеи даны в проекции на историю и в частности на историю науки. Авторы – известные ученые, с целым рядом высказанных ими наблюдений я согласен, но основные идеи вызывают оторопь.

Рассмотрим сначала книги Т.Д. Соловей, поскольку по тематике они ближе к моим непосредственным занятиям. Недавно я писал в «ТрВ» о трудах многолетнего директора Института этнологии РАН В.А. Тишкова, приводил свою аргументацию против его конструктивистской концепции этноса. В нашей стране это течение западной мысли пока не сильно привилось, концепция Тишкова наталкивается на традиционные взгляды большинства этнографов, да и не только этнографов, хотя и представляет некоторые удобства для борьбы российского государства с сепаратистскими движениями. Большинство же этнографов придерживается традиционной концепции этноса – «примордиалистской», согласно которой этносы существуют в реальности как некие устойчивые социальные общности и с ними приходится считаться. Концепция эта, основанная на идее преимущественной эндогамии этнических групп, была создана в двух вариантах, социальном – в трудах академика Ю. Бромлея, предыдущего директора института, и «ландшафтном», биологизированном, – в книгах Л. Гумилева.

Пороком этой концепции была ее несогласуемость с практикой: никак не удавалось найти реальные признаки, общие для всех этносов. Работал то один набор признаков, то другой, то третий. Некоторые ученые пришли к социопсихологическому (но не конструктивистскому) выводу, что не те или иные реалии, а именно идеи дают этносу жизнь, что этнос является предметом не социологии или антропологии, а социальной психологии. Первичной является идея общего происхождения и общей исторической судьбы, и при этом неважно, реальна она или нет. Более того, эта идея не обязательно требует общего биологического происхождения – достаточно общих культурных предков или общих идейных истоков. Она и порождает этническую солидарность вплоть до стремления к государственному обособлению. А уж как эта идея мотивируется реалиями – неважно. Может мотивироваться любыми реалиями – то религией, то языком, то экономикой, то чем-то еще. К ученым, думающим так, отношусь и я.

Кроме естественной оппозиции конструктивизму со стороны традиционного понимания этноса, на рубеже тысячелетий обнаружилось еще одно течение, противоставшее ему, – в работах преподавательницы Московского университета Т.Д. Соловей. В двух своих книгах («От „буржуазной“ этнологии к „советской этнографии“»[82] и «Власть и наука. Очерки университетской этнографии…») она рассмотрела историю отечественной этнологии/этнографии, особенно в Московском университете, объяснила смену ее предмета и названия. Соловей проследила, как на переходе от дореволюционной науки к советской название «этнология» сменилось на «этнографию», чтобы провести отличие от «буржуазной». С этим был связан и переход от сциентизма (характерного для эволюционистского направления) к гуманитарному пониманию предмета. Соловей считает, что этнография сформировалась как наука в России не в 1840-х годах, как утверждал С.А. Токарев, а в последние два десятилетия, и особенно в советское время, после чего этнография вернулась от засилья старого эволюционизма, вырядившегося в марксистские одежды, к проблеме этноса.

Но, как добавляет она, в основу новой теории были положены не старые дореволюционные разработки этноса, а сталинская трактовка нации, и это верно. Раннесоветское время Соловей называет «золотым веком отечественной этнологии». А вот это уже вызывает сугубые сомнения. Советская теория этноса была, по мнению исследовательницы, единственным глобальным успехом отечественной этнологии. Соловей радуется тому, что советская теория не стала развиваться по «западному пути». К советскому времени она относит расцвет фундаментальной науки, включая этнографию. Государство нуждалось в этнографии, покровительствовало ей, финансировало ее. «Коммунистическая партия и государство дали советской этнографии все… Говорю без обиняков, коммунистический режим предоставил научному сообществу уникальную возможность заниматься наукой ради науки, при этом отнюдь не бедствуя. Конечно, за эту благодать приходилось расплачиваться»[83]. При этом становится понятным, что эту плату (было репрессировано около 500 этнографов и ученых смежных специальностей) она считает не слишком высокой.

Падение советской власти повлекло за собой исчезновение высокого статуса фундаментальной науки: сырьевой экономике она не нужна. И это верно. Но это не есть необходимое следствие падения советской власти. Это результат того искушения, которое не смогла преодолеть наша элита, сев на нефтяную иглу. Это результат того искушения имперской идеологией, которое не сумел преодолеть наш народ, потянувшись ради реванша за «сильной рукой» и закрыв глаза на ее спутники – гигантскую коррупцию и колоссальную дистанцию между богатыми и бедными.

Да, сокрушается Соловей, не стало государственного контроля – но не стало и финансирования. Ныне нашу этнографическую науку, по мнению Соловей, финансирует Запад, поэтому она строится по «западным лекалам»[84]. Да и навязываемая идеология не исчезла – просто сменилась другой. В этом ключе Соловей и рассматривает конструктивистскую концепцию этноса Тишкова, якобы навязанную нам Западом. Того, что концепция эта выгодна нашим властям, Соловей не замечает. По ее мнению, эта концепция такая же ошибочная, как и примордиалистская концепция Бромлея. Обе они построены на идеальных типах, метафизичны, обе сталкиваются с тем, что на практике этничность неуловима. В этом Соловей права. Но сама Соловей ищет этничность в коллективном бессознательном, в архетипах Юнга[85]. Стремление к объективному, «нейтральному» знанию Соловей считает невозможным и даже излишним[86].

Т. Соловей отстаивает позицию, которая раскрывается в другой ее книге, «Несостоявшаяся революция», написанной совместно с братом[87]. В.Д. Соловей – профессор Московского государственного института международных отношений и политик националистического толка. В книге «Кровь и почва русской истории» он проповедует русский национализм «с человеческим лицом» – умеренный, без антисемитизма, без требования преференций русским[88]. Он тоже не склонен слишком осуждать советскую власть: вот же он и его сестра выбились из бедноты в люди именно благодаря советской власти, созданным ею социальным лифтам. Да, им повезло. В отличие от сотен тысяч крестьян, погибших от голода. В отличие от миллионов, ставших было на ноги до революции – и раскулаченных. В отличие от тех, кого те же советские лифты отправили в ГУЛАГ или на расстрел.

В своих политических выступлениях В.Д. Соловей критикует новую власть, выдвигая ряд демократических требований, но обычно старательно обходя острые вопросы – как быть с мигрантами, с национальными окраинами, с сепаратистскими движениями, с русскими нерусского происхождения, с примесями инородческой крови. Дело в том, что основой этноса он и его сестра в гораздо большей мере, чем Гумилев, считают именно расовые данные, кровь, биологию, возлагая надежды на гаплогруппы. Это противоречит всему, что мы знаем о природе этносов и о расовом составе русского народа[89]. Русский народ, как и многие другие, – смешанного происхождения. Да, татарской крови немного, хотя многие из русской знати восходят к татарам, как и к скандинавам (Рюриковичи). Но зато финно-угорской примеси очень много. Все эти летописные народы, заселявшие лесную полосу Восточной Европы до славян, – меря, мурома, мещера, весь, чудь и другие – куда они исчезли? Они никуда не ушли, но превратились… в русских. Голядь (галинды), балтское племя, населявшее Подмосковье, – куда ушло? Никуда, так и осталось тут. А уж сколько намешалось чуть ли не в каждую семью с тех пор – поляков, немцев, латышей, армян, евреев…

Не образует единой расы и славянство в целом. И внешне и даже по генетическим данным: у восточных и западных славян – более распространена одна гаплогруппа, у северных русских – другая, известная у финнов, у южных славян (болгар, сербов) – третья, распространенная на Балканах.

Лучше всего «дипломатическую» позицию профессора МГИМО очерчивает одна его оговорка: «Так что же, автор этих строк пытается доказать, что история России должна писаться в патриотическом ключе вопреки любым фактам? Если угодно, да»[90]. Как мне представляется, для честного историка, желающего блага своему народу, профессиональной задачей является обнаружение правды и доведение ее до сведения этого самого народа. Вопреки любым помехам. Даже если это горькая правда.

Попытка подменить этническую общность расовой ни к чему хорошему привести не может. Это неизбежно поведет к подозрениям и взаимным обвинениям в нечистоте крови, к нацистской идеологии. Как вы мотивируете солдат с «нечистой» кровью сражаться и умирать за страну, в которой они неизбежно становятся людьми второго сорта? Да еще если за этим не стоит правда истории, а только «нужная» политикам идея?

№ 6 (100), 27 марта 2012