11. Четырнадцать евреев?

Вот уже второй год в Интернете висит и множится статья израильского историка и публициста Алека Эпштейна «Русско-еврейские интеллектуалы первого советского поколения: штрихи к портрету». Статья эта опубликована в авторитетном журнале «Новое литературное обозрение». В этой статье поставлен любопытный вопрос – национальная самоидентичность интеллектуальной верхушки гуманитариев еврейского происхождения в России. Тема эта анализируется на основании их мемуаров и творчества в целом. Для этой цели отобрано четырнадцать выдающихся гуманитариев, в число которых попал и я.

Ну, оценка веса и значения – дело обычно спорное, но, вероятно, высокая оценка не сильно преувеличена, коль скоро многие на слуху, у всех вышли многочисленные монографии и объемные мемуары, которые обратили на себя внимание читателей и рецензентов. Что проблема этнического размежевания и национальной самоидентичности ныне в России достаточно остра, доказывать нет надобности. В этом свете анализ четырнадцати гуманитариев может оказаться интересен многим (не исключая и самих анализируемых – по крайней мере, тех, которые еще живы).

Отобранные четырнадцать персонажей – это два философа и культуролога (Григорий Померанц и Владимир Библер), один социальный психолог и философ (Игорь Кон), один социолог (Владимир Шляпентох), три филолога, изучавших фольклор или литературу (Ефим Эткинд, Елеазар Мелетинский и Юрий Лотман), один философ и писатель (Александр Пятигорский), один лингвист (Ревекка Фрумкина), два историка (Михаил Гефтер и Арон Гуревич), один искусствовед (Борис Бернштейн), один востоковед (Исаак Фильштинский), один археолог, культур-антрополог и филолог (Лев Клейн). Из них со многими последний названный знаком шапочно, с Коном дружил, с Гуревичем был в приятельской переписке, с Бернштейном был сокурсником по университету. Можно было бы включить сюда еще нескольких человек – историков Р.Ш. Ганелина и Я.С. Лурье, этнографа В.Р. Кабо, филолога Л.З. Копелева, археологов Н.Я. Мерперта и М.Б. Рабиновича (все они евреи, все известные ученые, у всех вышли мемуары), но это вряд ли изменило бы общие выводы.

Алека Эпштейна удивило (и, видимо, неприятно удивило) одно обнаруженное им обстоятельство: все означенные лица, не отрицая своего происхождения и не стесняясь его, все же не исходили в своем поведении из еврейской идентичности, не отождествляли себя с еврейством и не связывали своей судьбы с государством Израиль. Они не интересовались еврейской культурой, не говорили на еврейском языке (ни на идише, ни на иврите) и в нескольких поколениях не придерживались иудейской религии, происходя из семей атеистических. Более того, воспитанные в русской культуре, они явно считали своей родиной Россию, отождествляли себя с русским народом и жили его интересами. «В сложном составе их самоидентичности, пишет Эпштейн, – русская „половина“ явно перевешивала еврейскую». Когда четверо из них эмигрировали (а прибавив тех, кого я предложил, – шестеро), «показательно, что в еврейское государство Израиль не отправился ни один». Франция, Англия, США (Германия и Австралия).

«Зная, что для многих окружающих они, чем бы ни занимались, оставались евреями, – пишет Эпштейн, – сами эти люди в своих многочисленных интервью и выступлениях, как правило, настаивали на том, что их национальное происхождение – малозначимая деталь, которая почти ничего в их жизни не определяла». Он приводит высказывание Померанца: «Я равнодушен к поискам корней, традиций и не слишком много думал, откуда рос, из чего складывался». Эпштейн поражен: «Трудно представить более странные слова в устах выдающегося мыслителя-гуманитария, занимающегося философией истории и культурологией, чем эти мемуарные размышления Г.С. Померанца». И завершает мысль: «Анализу этой показательной модели самоотрекающегося комплекса крупнейших русско-еврейских интеллектуалов второй половины XX века и посвящена эта статья». Эпштейн первым попытался «скомпоновать групповой портрет интеллектуальной элиты „шестидесятников“ русско-еврейского происхождения (первой когорты, выросшей и сформировавшейся уже в послереволюционной, и исключительно советской, среде)».

Эпштейн хорошо понимает, что это «самоотречение» не похоже на комплекс «самоненависти» немецких и центральноевропейских евреев XIX – первой трети XX века. Тот возник в условиях внешнего презрения и стигматизации, и ситуацию эту хорошо отражает старый еврейский анекдот: еврей принимает крещение, а за этим опасливо следит его единоплеменник, чтобы в случае удачи последовать его примеру. Когда операция закончена, он подходит и спрашивает: «Ну, как, Хаим?», а тот отвечает: «Во-первых, я тебе не Хаим, а Иван, а во-вторых, как с тобой разговаривать, когда вы, евреи, распяли нашего Христа!» Но в раннесоветское время евреи были, по выражению Эпштейна, «сверхпредставленной» нацией в советской элите. Так что это не «самоненависть», это что-то иное.

Сосредоточение инородной этнической группы в верхнем слое городов часто встречается у стратифицированных этносов (норманны и нормандцы в Англии, булгары-тюрки в Болгарии, арабы в Испании), и постоянно повторяется в истории России. До советских евреев это были немцы, к которым принадлежали сами Романовы и значительная часть чиновной знати и ученой братии, до немцев – поляки, одно время сидевшие в Кремле, до поляков – татары (значительная часть дворянства восходит к татарским родам), до татар – варяги-скандинавы (Рюриковичи) и греки (первые иерархи церкви). Обычно это кончалось одинаково: инородные включения либо исчезали, либо через несколько поколений растворялись в местном населении. Религиозный барьер и расовые различия служили тормозящим фактором для растворения, также замедляло этот процесс нередкое поселение инородцев отдельными анклавами, изоляция от среды. Но все эти факторы всегда были временными. Со временем слабела религия, таяли анклавы, уравнивались расы. Барьеры падали, инородцы становились соплеменниками. Только фамилии некоторое время еще напоминали о былом происхождении – Фонвизины, Аксаковы, Ахматовы, Бианки, Пиотровские, Лермонтовы, Дали. Все они русские. А Басилашвили и Сванидзе – что, не русские? А Цой и Ким? А отец Мень?

О своих 14 героях Эпштейн пишет, что все они родились не в местечках «черты оседлости». Оттуда ушли уже их родители, а у многих уже дедушки с бабушками. Мои далекие предки со стороны отца были «балагулами» – еврейскими ямщиками, ездили по дорогам, связывавшим Варшаву с Москвой и Петербургом во времена Наполеона. В семье хранились предания о том времени. Якобы под Москвой прадед моего прадеда встретил отступавшие наполеоновские войска и солдаты его спросили: «Jud’, ist es noch weit nach Petersburg?» (Еврей, далеко ли еще до Петербурга?). Это мне рассказывал дед, сам дослужившийся в российской армии до ефрейтора. Я в детстве считал это байками: при чем тут Петербург и почему вопрос был по-немецки? Но, учась на истфаке, понял, что байка очень похожа на истину: в составе Наполеоновских войск было много немецких отрядов, а при отступлении императором был издан приказ не о бегстве, а о наступлении на Петербург!

Так что предки моего отца издавна были связаны со столицами, дед со стороны отца был фабрикантом в Варшаве, а дед со стороны матери был купцом первой гильдии и крупным домовладельцем в Витебске. Отец недаром был в Гражданскую войну деникинским офицером: ему было что защищать. Но в советское время «военспецы» были нужны, и отцу не вспоминали его белогвардейское прошлое. Всю жизнь он оставался беспартийным, но был директором медицинских учреждений, во время Отечественной войны – руководил госпиталями (репрессии обрушились на него уже по «еврейскому вопросу» – в связи с делом врачей-вредителей, и то под самый конец, так что арестовать его уже не успели).

Почти у всех остальных героев Эпштейна наблюдается та же картина: высшее образование получили уже родители, были они служащими среднего эшелона, а сами герои статьи учились в столичных вузах. «Кухаркиных детей» среди них не было. По академической карьере они превзошли своих родителей, но Эпштейн с некоторым злорадством отмечает, что никто из них, несмотря на свои выдающиеся научные достижения, признанные во всем мире, не получил высшего академического статуса – ни Лотман, ни Кон, ни Гуревич, ни Пятигорский, «для всех докторские корочки остались пределом статусного роста, хотя некоторые не получили и их», никому не было доверено руководство крупным научным учреждением – «все они не были ни ректорами, ни деканами, ни директорами академических институтов». В жизни каждого был период гонений и тягот, изгнания на задворки науки, и именно из-за «пятого пункта» в паспорте.

Тут есть преувеличение. Были и в гуманитарном знании евреи-академики (Минц, Бонгард-Левин и другие), были жестокие гонения и на чисто русскую интеллигенцию (один академик Лихачев, другой академик Лихачев, Флоренский, Жуков и тысячи других). Но верно, что все перечисленные Эпштейном четырнадцать ученых имели большие трудности в карьерном продвижении.

Эпштейн подчеркивает, что для всех его героев родным языком был русский. Уже в доме деда (!) Пятигорского запрещалось говорить на идише. Я бы добавил к этому следующее: многие из них не просто владели прекрасным русским языком – это во второй половине XX века неудивительно. Сейчас в России с еврейским акцентом говорят только антисемиты, желая передразнивать евреев. У многих же из перечисленных русский язык является предметом академического интереса или инструментом литературного творчества.

От религии еврейская по происхождению интеллигенция России также отказалась давно. Лично у меня уже дед со стороны отца в XIX веке был неверующим и был отлучен от синагоги. Дед со стороны матери был набожным, и для него в семье держали специальный шкаф с посудой, чтобы он не осквернился, но он все равно, приходя в гости и садясь за стол, ничего из поданных яств не ел, а доставал из кармана конфеты, жевал сам и угощал детей. Сам я ни разу в своей долгой жизни в синагоге не был. Для некоторых евреев синагога стала просто очагом сохранения этнической идентичности в период государственного антисемитизма и средством протеста (как для многих русских – православие). Эпштейн приводит характерные слова Померанца: «Среди моих знакомых есть старые интеллигенты, сохранившие верность православию; ни одного – сохранившего верность иудаизму. Образованные евреи сплошь стали атеистами, а когда их захватывала встречная волна возвращения к вере – попадали в орбиту христианства».

По мнению Эпштейна, «самим космополитически настроенным ученым еврейского происхождения было важно доказать „граду и миру“, что они принадлежат к человечеству в значительно большей мере, чем к своему народу». Они не занимались иудаикой, не очень интересовались прошлым своего народа, свое еврейство ощущали, лишь сталкиваясь с проявлениями антисемитизма. По словам сына, М.Я. Гефтер даже теоретически не хотел рассматривать возможность эмиграции. «Об эмиграции никогда речи не было. Он был человеком гиперроссийским. Человеком абсолютно русской культуры и русского языка. Россия для него была предметом всего его интеллектуального и душевного интереса… фокусом всех проблем всемирной истории. Как движется история, чем, что с людьми происходит – он понимал через Россию».

Всему этому Эпштейн противопоставляет жизненную реальность. «Реалии Холокоста, а позднее – государственный запрет на увековечение памяти жертв стали для многих, как им казалось, „переставших быть евреями“ евреев тем зеркалом, в котором они неожиданно увидели, какими их видит их окружение… Постепенно пришло осознание того, что уйти от своего еврейства труднее, чем это казалось изначально».

Несмотря на некоторый подъем, наблюдавшийся в 1990-е годы, – рост количества публикаций, признание и даже популярность, получение некоторых более заметных постов, – Эпштейн полагает, что все это было непрочным и сугубо временным. По его мнению, влиятельность всех этих мыслителей к концу первого десятилетия 2000-х пошла на спад. «По большей части и в 1990-е, и в 2000-е годы эти авторы развивали умеренно-либеральные, гуманистические, сциентистские идеи, сформированные ими „в окрестностях“ диссидентского движения в период брежневского застоя. Их продолжали читать люди с менталитетом „шестидесятников“, но в общественной полемике даже на (условно говоря) либеральном фланге в горбачевскую, ельцинскую и путинскую эпохи доминировали совершенно другие голоса».

Ну, я хотел бы отметить, что в моей научной деятельности популярность среди околонаучной публики хотя и приятна, но главным критерием самооценки и ориентиром не является. В науке же я ощущаю не спад, а, наоборот, признание и рост влиятельности моих идей. Я могу ошибаться, но, кажется, и сторонние наблюдатели это подтверждают. Думаю, то же касается и других ученых, поставленных рядом со мной в статье Эпштейна.

Теперь о главной идее этой статьи. Идея эта важна не только при анализе еврейского вопроса. В аналогичном положении оказываются русские грузины, армяне, немцы, поляки, украинцы, расселившиеся по России татары, корейцы, да и приезжающие ныне на заработки таджики, молдаване, граждане других постсоветских республик.

Эпштейн сетует по поводу еврейского самоотречения, еврейского отказа вернуться в лоно своего народа. Мне кажется, здесь у него ошибка в определении. Если определять народ по биологическому происхождению, по расе, то все именно так. Тогда прав он и правы те антисемиты, которые настроены против того, чтобы признавать нас соотечественниками. Если же определять этнос по языку, культуре и самосознанию, то мы должны признать себя результатом ассимиляции. Можно осуждать или не осуждать ассимиляцию инородцев средой, доминирующим населением, но она есть реальность.

Мне кажется, что к числу таких ассимилированных евреев принадлежит и сам Алек Эпштейн. Он давно стал израильтянином, но часто бывает в России, пишет о России, живет внутри ее культурной ситуации.

Полагаю, что большинство нынешних евреев в России представляет собой не отдельный этнос, а нечто вроде касты внутри русского народа. Их отличают от остального русского населения только узнаваемые (и то не всегда) фамилии, предпочитаемые профессии и физические особенности.

Самоотречение? Но я ни от чего не отрекался, я таким воспитан. Я здесь рожден, здесь много поколений жили мои предки. Я не православный и не иудей. Точно так же вопреки утверждениям РПЦ, большинство образованного русского народа далеко от православия, по крайней мере в официально декларируемых формах. Отречением для меня был бы отказ от русского языка, русской культуры, русской судьбы. Вернуться к своим истокам? Мои культурные истоки здесь, а к биологическим истокам возвращаться что-то не хочется – так можно очень далеко зайти.

20 (114), 9 октября 2012